Большая правда поэзии

За последнее время не раз приходилось слышать, что стихи отжили свое, что в наступающий век проникновения в космос, в век атома, в век счетных машин и всевозможных заменителей стихи перестают читать, их мало покупают, на них нет спроса, ими не интересуются. Времена поэзии прошли.

Но странное дело. Вот была объявлена поэтическая дискуссия, и на эту дискуссию в славном поэтическом городе Ленинграде собралось свыше ста пятидесяти поэтов, приехавших из разных республик и многих городов Российской Федерации. И зал в доме Маяковского не мог вместить всех желающих послушать разговор о стихах. Пришлось радиофицировать другие помещения, где любители стихов слушали выступавших на дискуссии. Каждый вечер в городе происходили выступления поэтов старшего и молодого поколений. Будь то в заводском клубе или в районном Дворце культуры, в Малом зале Филармонии или в университете – всюду было тесно от публики и горячо от неравнодушного отношения к стихам.

Все это невольно напоминало стихи Пушкина:

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить…

Если бы все приехавшие в город поэты могли целый месяц ежевечерне выступать перед слушателями самых разных аудиторий, то еще остались бы «неохваченными», как говорят газетчики, тысячи людей, желавших послушать стихи.

Количество стихов, печатающихся ныне в газетах, в тонких и толстых журналах, намного перекрывает количество стихов дореволюционного времени.

Чем дальше на Восток, тем еще более растет эта жажда поэзии. В дружественной нам Индии сейчас процветает «мушайра» – так там называют народные поэтические собрания. Их происходит множество во всех концах огромной страны. В одном Бомбее четыре или пять раз в год собираются на мушайру поэты и слушатели. Когда закатится солнце, слушатели усаживаются прямо на земле и всю ночь при свете факелов или ламп слушают поэтов. Иногда количество слушателей превышает двадцать пять тысяч человек. Выступают молодые поэты и старые. Люди внимательно, с полным пониманием силы стихов слушают поэтов. При появлении известного всей стране поэта они устраивают ему овацию. Каждую добрую метафору, каждое смелое сравнение, замечательный эпитет, звучную рифму они встречают восторженным одобрением. Они гонят плохого, непонятного, заумного стихотворца. Они отличают слабого подражателя от настоящего поэта и вслух критикуют его.

Народы жаждут поэзии. В дни ожесточенной войны во Вьетнаме поэты выступали непрерывно во фронтовой обстановке с песнями, стихами, походными пьесами в стихах, которые разучивались артистами и исполнялись среди бойцов народной армии. Их песни и стихи проникали в города, опережая наступающую армию свободы. В народном Китае песни и стихи сопровождали армии и в Великом походе, и в течение долгой героической борьбы. Недавно в Пекине я слышал, как необыкновенный хор генералов и маршалов исполнял перед гостями, прибывшими на десятилетний юбилей Китайской Народной Республики, песни тех незабываемых лет, когда генералы и маршалы начинали свой солдатский путь. Песни не состарились. Они звучали с прежней, даже я бы сказал, с новой силой.

В средние века все, считавшие себя образованными, должны были владеть искусством слагать стихотворные строки. Надо было уметь написать в стихах письмо другу, послание к даме сердца, очерк путешествий в дальние земли или о загородной прогулке.

В наше время, когда происходит так много событий, волнующих сердца советских людей, желание высказать свои чувства в стихах очень велико. Каждый профессиональный поэт может сказать о том, как его одолевают сотни стихотворцев со всех концов нашей родины. Пишут так много стихов, что нет возможности даже ответить на все эти письма. Понимание стихов у нас стало выше, довоенной «нормы», – об этом свидетельствуют гладкие, написанные по всем требованиям последнего времени стихотворения, которые заполняют почту журналов и газет и даже появляются на их страницах как отклики на большие, всенародные события.

Я не говорю сейчас о поэтах, чей талант бесспорен или во всяком случае заметен. Я говорю о безвестных тысячах стихотворцев, старательно убивающих свободное время на сочинение подчас довольно жалких строк, бессильных что-нибудь выразить.

Количество «самодеятельных» поэтов неисчислимо. Но вскоре их будет еще больше. Когда в конце семилетки трудящиеся будут иметь два выходных дня в неделю, то, вероятно, заметно увеличится и число пишущих стихи.

Конечно, тогда смогут выявиться и другие таланты, потому что начинающий художник получит дополнительное время для рисования, начинающий артист – для своей сценической деятельности, спортсмен – для тренировки в излюбленном виде спорта.

Мы стремимся к тому, чтобы между физической и духовной деятельностью не было разрыва. Поэтому не надо бояться этого моря людей, пишущих стихи. Конечно, их стихи – не поэзия, но эта тяга к выражению в слове себя, своих мыслей, чувств, ощущений, выражению далеко не совершенному, – тоже тяга, такая же, какая влечет летчиков в небо, а юного Циолковского влекла в безграничные дали космоса, тяга к настоящей, большой поэтической мечте.

Как это рождается, откуда? Я помню случай, происшедший в дни, когда Советская Армия взламывала линию Маннергейма, уничтожая многочисленные доты, окруженные всевозможными препятствиями – минными полями, колючей проволокой, противотанковыми рвами, волчьими ямами. Были созданы небольшие штурмовые группы. Пока артиллерия обрабатывала дот, пока саперы укладывали взрывчатку на его стене, с которой была сбита вся маскировка, штурмовая группа, приготовив гранаты, лежала и ждала взрыва, после которого ей надлежало ворваться в остатки дота и овладеть ими.

Это были считанные минуты, и в эти минуты один боец торопливо набрасывал на бумагу стихотворение, которое он после боя показал мне. Я прежде всего спросил его, почему ему вздумалось писать стихи именно в это время, когда он лежал перед стенкой дота и ждал сигнала к атаке. Он объяснил, что при виде этой стенки дота, при виде взорванных надолб, разбитого эскарпа, при виде деревьев, чьи стволы были перерезаны снарядами, им овладело такое волнение, такое желание сказать о том, чем полно его сердце, что он, обуреваемый ненавистью к врагу, любовью к родине и самыми сложными мыслями о близких, о доме, о любимой, должен был, сжимая левой рукой автомат, – правой написать не очень искусные, но очень горячие строки.

Конечно, он испытал поэтическое волнение, но не смог его сильно выразить. Такое волнение испытывает и настоящий поэт, оставаясь наедине с воодушевляющей его темой. Из среды солдат Великой Отечественной войны вышло много настоящих поэтов, которые дали в стихах замечательное выражение пережитого в боях и в походах! Они жили большой героической жизнью народа. Они испытали чувство боевой дружбы, видели героизм своих товарищей, они любили на фронте, они видели смерть и верность долгу, страдания народа и зверства врага, они на своих плечах несли великую нашу победу.

Эти стихи будут долго жить. И когда мы берем их вновь, то снова перед нами проходят далекие уже воспоминания, как живые встают наши погибшие товарищи, разрушенные города, оживают все наши помыслы, какими мы жили в те незабываемые годы. Я наблюдал, как встречают старые стихи, в которых живет большая правда поэзии. В дни поэтической дискуссии в смешанной по возрасту аудитории Михаил Светлов читал свои «Гренаду» и «Итальянца». Между этими стихотвореньями лежали годы, а между ними и слушателями – десятилетия. А как воспринимала аудитория эти стихи! Как будто они были написаны вчера!

В годы, предшествовавшие Великой Отечественной войне, иные стихи прошлого, иные слова большого накала не звучали так, как в дни, когда решался вопрос о судьбе нашего государства, советского народа. Такие слова, как любовь к родине, месть, клятва, верность, стоять на смерть, не жалеть жизни, вы встречали каждый день в героической повседневности, и они не казались ни риторическими, ни театральными. Они снова наполнились новым смыслом, они двигали души, они властвовали над сердцами. С ними можно было жить, идти вперед, к победе. Удивительная вещь! Стихи «оживляли» давно исчезнувшие события, и это находило понимание у наших современников. Мне пришлось во время блокады Ленинграда попасть в ПОГ (так назывался район Приморской особой группы). Этот район начинался у развалин Петергофа и тянулся до Котлов, представляя собой береговые дюны и леса, холмы и болота, со всех сторон, кроме моря, стиснутые фашистскими осаждающими силами.

И там я проводил беседы с военкорами частей, защищавших этот узкий, опаснейший, ответственнейший район. Я читал им, в частности, стихи, написанные свыше ста тридцати лет назад. Эти стихи Батюшкова давно «отошли в историю» и считались явлением лишь невозвратного прошлого. Чтобы эти стихи приобрели новое звучание, нужны были чрезвычайные события. Они были налицо. Враг снова угрожал святая святых нашей родины, столице нашей – Москве. Поэтому с таким вниманием и волнением слушали защитники предмостного укрепления Ленинграда гневные, как заклятья, строки. В послании к Дашкову Батюшков говорит о «неистовых делах» врагов, о бегущих с детьми матерях, о небе, полыхающем пожарами, о развалинах и могилах, о пострадавшей, от врагов Москве, о том, как там, где была жизнь, —

Лишь угли, прах и камней горы,

Лишь груды тел кругом реки,

Лишь нищих бледные полки…

И на призыв приятеля «петь радость и покой», Батюшков восклицает с негодованием:

Среди военных непогод,

При страшном зареве столицы,

На голос мирный цевницы

Сзывать пастушек в хоровод!

Мне петь коварные забавы

Армид и ветреных Цирцей

Среди могил моих друзей,

Утраченных на поле славы!..

Нет, нет! талант погибни мой

И лира, дружбе драгоценна,

Когда ты будешь мной забвенна,

Москва, отчизны край златой!

Нет, нет! пока на поле чести

За древний град моих отцов

Не понесу я в жертву мести

И жизнь, и к родине любовь;

Пока с израненным героем,

Кому известен к славе путь,

Три раза не поставлю грудь

Перед врагов сомкнутым строем –

Мой друг, дотоле будут мне

Все чужды Музы и Хариты,

Венки, рукой любови свиты,

И радость шумная в вине!

Вот слова, которые волновали людей, воинов, защитников родины и через сто лет. А какими жалкими и претенциозными выглядели в эти годы строки, написанные Игорем Северяниным в дни первой мировой войны, в дни военных неудач, переживавшихся Россией:

Когда…

падет последний исполин,

Я – ваш любимый, ваш единственный,

Я поведу вас на Берлин!

Какое кривляние в дни народной трагедии, какое равнодушие к родине, равнодушие на грани кощунства!