Боль как эксперимент. «Бунтующий человек» в текстах Достоевского

«Бунтующий человек», черты которого так тщательно прорисовываются Достоевским, наиболее очевидно демонстрирует свою парадоксальную природу в контексте насилия. Подобная объективация приводит к тому, что человек, ощущая собственную субъектность, выступает вершителем приговора другому, равно как и отмечается попытками уничижения собственного тела, что проявляется как особая терпимость к боли.

Нас интересует в связи с Достоевским вопрос необходимости насилия, осуществляемого с особой страстностью — решительно и упоенно. Оторван ли бунтующий герой Достоевского на данный момент от русской культуры либо, наоборот, является наиболее точным ее воплощением?

Субъект у Достоевского двойственен, будучи готов в короткий промежуток времени менять режимы жизнедеятельности, которые как раз и предполагают различные этические обоснования. Субъект может быть и героическим, и бесчестным одновременно из-за «растворения этических норм» [Кашина: 86]. Субъект может действовать радикально, но это не означает, что спустя некоторое время он будет укорять себя за содеянное. Подобная маятниковость может легко обосновываться мировоззренческой системой самого субъекта бунта, его личным этическим кодексом.

Дуальность насилия, логика которого полностью зависит от самого субъекта протеста, на наш взгляд, как раз и может характеризовать русский культурный контекст бунта.

Основная идея нашей работы заключается в том, что насилие, продуцируемое субъектом протеста в русской культуре и нашедшее своих исполнителей в героях классика, может быть обращено как на внешние цели, так и на себя же.

С одной стороны, «бунтующий человек» живет в постоянном ощущении принадлежности собственного тела самому себе. Именно он сам является обладателем беспрекословного права на тело. Отсюда может брать свое начало экспериментаторская претензия человека. Тело пластично и способно испытывать различные модификации, движимое волей и совестью своего обладателя. Данное ощущение может легко переноситься и на другие объекты, на которые готов притязать субъект протеста. Притязанию обычно предшествует отождествление собственного субъектного начала с Божьим. Субъект протеста выступает в качестве высшей силы и готов спокойно (это вписывается в его картину мира и запросто им объясняется) распоряжаться жизнью другого.

С другой стороны, «бунтующий человек» готов испытывать стыд, готов подчеркивать свою религиозность и перевоплощаться в кроткого и послушного человека. В данном случае тело ему не принадлежит и ощущаемая им боль может представляться вызванной извне. Человек представляется зависимым от воли извне, от случая, от Бога, что ограничивает его самость и склонность к независимому, «авторскому» поведению.

Постараемся проиллюстрировать нашу позицию, обращаясь к различным сюжетам из произведений классика.

Насилие, обращенное на внешние цели

«Бунтующий человек» Достоевского периодически готов смаковать страдания других. Ему может казаться, что страданиями других компенсируется то страдание, которое некогда испытывал он сам. Нужно понимать, что герои Достоевского делают выбор в пользу насилия в состоянии унижения, будучи оскорбленными и подвергнувшись психологической репрессии. Конечно, нам интересен их образ и особенности повседневной жизни. Материальная культура, окружающая человека, имеет большое влияние на его волевые акты. Чем больше примеров манифестации бунта в конкретных условиях, тем больше оснований для их типологизации. Разве нельзя разглядеть в бунтарях русского классика представителей низших сословий, разночинцев, нуждающихся в деньгах, становящихся объектами насмешек и не способных ответить обидчику в непосредственный момент унижения?

Герои, прибегающие к мщению, обретают субъектную позицию. Правда, объект их унижения — они же сами, но только в тот момент, когда они испытывают подобное. Жестокого любопытства ради они пытаются поставить других в такое же положение. Возмездие не обязательно осуществляется по принципу талиона. Возможно, те, на которых направляется насилие, никогда не заслужили бы такого наказания. Но циничность человека в его стремлении вызвать боль у найденного объекта легко подтверждают характеристики самого адресата. Как правило, выбираются те, кто оказывается в тот или иной момент слабее, нежели сам субъект бунта.

Илюшечка Снегирев из «Братьев Карамазовых», катастрофически тяжело переживая случай с унижением собственного отца, тайно проникается идеей мщения и подкидывает хлебный мякиш со вставленной внутрь булавкой собаке Жучке. Страдания живого существа вызывают у него облегчение, какую-то странную удовлетворенность. Конечно, спустя некоторое время он будет испытывать стыд за причиненное собаке зло, но нас интересует процесс работы сознания униженного человека и осуществленный им выбор, принятое им решение артикулировать боль и репрессию на беззащитном животном. Что-то подобное можно увидеть и в эпизоде, когда Илюшечка кусает за палец Алешу Карамазова.

Как понимать логику некоторых героев, спокойно творящих насилие не только в отношении других, но и с такой же уверенностью исполняющих приговор собственному телу? Чего больше в герое? Ненависти в отношении того человека, который связывается с возникновением чувства собственной униженности? Или, наоборот, отвращения к самому себе, к собственному бесправию, к своему униженному положению, приводящему в конце концов к печальному финалу?

Такой двойственностью отмечена юная героиня «Кроткой». Вспомним, как она наставляет револьвер на своего мужа. Чего больше в этом поступке? Театрализации или, наоборот, реального притязания?

Она стояла у стола и держала в руках револьвер. Она не видела, что я проснулся и гляжу. И вдруг я вижу, что она стала подвигаться ко мне с револьвером в руках. Я быстро закрыл глаза и притворился крепко спящим.

Героиня в тот самый момент будто бы ставит эксперимент над своей волей, как и позже, когда она стоит на подоконнике и выбрасывается из окна, подавленная невыносимостью бытия. Эксперимент, кажется, задумывается и как испытание Бога. В руках самоубийцы образ Богородицы. Постижение Бога оказывается непреодолимой тайной.

Зачастую объектом насилия оказываются члены семьи, что также подчеркивает стремление бунтующего человека направить насилие на внешние цели (капитан Лебядкин в «Бесах»).

Следует обратить внимание еще на один важный аспект осуществления насилия в отношении другого и причинения ему боли. На наш взгляд, этот аспект может быть связан с правом субъекта на насилие в целом, проецируясь на тексты М. Вебера, раскрывающие теорию легитимного господства.

По Веберу, легитимное господство принадлежит государству, имеющему в качестве субъекта исключительное право на насилие. Несмотря на существующие варианты господства в модели Вебера (рационально-легальное, традиционное, харизматическое), присущие, правда, в большей степени лидерскому стилю [Вебер: 646-649], все они так или иначе связаны с государством. А если еще принять во внимание, что государство, как правило, рассматривается как божественный проект, то правомочность отправления насилия и вызывания боли в теле другого становится еще более обоснованной.

Таким образом, можно выстроить следующую триаду, в которой каждый элемент правомочен осуществлять насилие: Бог — государство — человек.

Имею ли я право на совершение волевого акта в отношении кого-либо, наделен ли я легитимностью осуществления этого акта? Данные вопросы задает себе герой Достоевского, а если аудитория и не посвящается в подобные сомнения героя, то это еще не значит, что он не может испытывать подобных сомнений.

В приведенной конструкции, если применять ее к прозе Достоевского, обнаруживается лишний элемент — государство.