Богородица на пне и другие фрески. Елена Крюкова

Надоело, но без этого не начать: скандально известный «Русский Букер»-2010 отразил не только заблуждения экспертной среды, но и много не осознаваемой ею правды. Сделанный выбор был сродни чистосердечному признанию, после которого человек наконец освобождается от необходимости притворяться не тем, кто он есть. Давайте поддержим ославленное жюри и вытащим Колядину из-под парты, сознавшись, что в последнее время многим литературно образованным людям полюбились наивное искусство, простые житейские ситуации, веселые байки, авторы, пышущие удовольствием от жизни и верой в успех, и — да, что-то за всем этим доброе и большое: может, семья, может, старинная легенда, а то и Бог.

Что именно выбрало и чем пренебрегло жюри, становится особенно ясно, если сравнить роман Колядиной не с коллегами по шорт-листу, а с куда более родственным романом из длинного списка. Любой, кто прочтет «Серафима» Елены Крюковой (теперь изданного в «Эксмо») после «Цветочного креста» Елены Колядиной, проникнется еще большим недоумением к итогам букеровского сезона.

Задним умом обнаруженные достоинства романа Колядиной — религиозное высказывание и языковой эксперимент — роман Крюковой легко перетягивает на себя.

Колядина ставит нравственно-религиозный опыт: злой разум попа-начетчика тщится убить живую душу прихожанки, которая отрекается от мирского по его указаниям, но святой становится им вопреки. Антиклерикализм, проповедь внутреннего Бога, традиционно-русское противопоставление книжного ума и живой совести, исполненные в декорациях XVII века, — с пафосом автора нельзя не согласиться, но он направлен острием в прошлое, мимо современного общества и современной церкви, и потому, в обычаях популярного чтива, не мешает услаждаться эмоциональным и юмористическим зарядом романа.

Куда радикальнее в идейном плане крюковский роман «Серафим». В основе его тоже лежит душещипательная история о сомнительном священнике и его чистой душой прихожанке, но их преступная любовь — скорее повод к развертыванию картины постсоветского общества и размышлениям о месте Бога в жизни современного человека. Пятую часть романа Крюковой занимает настоящий литературно-религиозный эксперимент, куда там вычитанным в старинном исповедальном каноне скабрезностям: автор представляет нам рукописную «книгу» отца Серафима, составленную из его мучительных, но прямых высказываний о вопросах и судьбе христианской веры.

Что же до языковых дерзаний, надо признать за Колядиной новое слово — одно, как шутили. «Афедрон» и вправду создал особое направление сетевого фольклора (филологи, за диссертации!), обогатил лексикон любовных игр… Но в целом варварское смешение современного делового и старинных церковного и прибауточного наречий в романе Колядиной — просто хохма, дополнительный и не всегда сознательный комический эффект. Колядина «лоббирует» свои идеи «мехирем» потому, что не смогла найти органичный сплав для авторских оценок и внутреннего мира персонажей, используя в каждом случае готовые образцы выражений.

Языковая особость выделяет и роман Крюковой. Но в ее эксперименте нет механичности и буквоедства «Цветочного креста». Крюкова создала самобытный, узнаваемый язык, рожденный на стыке поэзии и прозы. Мы привыкли хвалить за близость к поэзии прозу Иличевского, в минувшем году наконец получившего за один из поэтичнейших своих романов премию «Большая книга», но почему-то прошли мимо аналогичного явления в романе менее известного писателя. Торжественная песнь автора перебивается простонародными речитативами персонажей — роман Крюковой звучит, как хор в праздник, или, выражаясь языком актуального искусства, как саунд-драма. Эти стихи в прозе не для красоты — они предельно выразительны, служебны: Крюкова служит требы во славу Бога, во славу жизни, подаренной Им, и во славу человека, ищущего в себе силы, чтобы принять этот дар во всей полноте.

Итак, два номинанта на Букер — два религиозных выпада, два преступных священника, две роковых любви, два подвига во славу Бога, два образа русского общества, два хождения за истинной верой, два причудливых языка, две Елены, наконец, — и в преимущества победившей нельзя записать ничего, кроме чувства юмора и карнавальной фривольности.

Энергетика «Серафима» Крюковой — противоположного рода, чем у «Цветочного креста» Колядиной. Выбор между ними — это выбор не только между магией литературного слова и потешностью языковых опытов, но и между гимном и частушкой.

Гимн, псалом — так можно определить жанр «Серафима», который если и роман — то благодаря оригинальному сочетанию совсем не романных элементов. Пульс основного сюжета тут прощупывается через раз и скоро замирает: история священника Серафима, его преступной любви поглощается гулом храма, заслоняется образами икон.

Крюкова совершает акт, равнозначный дотоле неповторимому опыту Ивана Шмелева, — она вдыхает жизнь в обычаи и установления, волей истории отрезанные от нашей повседневности. Шмелев в эмиграции воссоздал уже не существующую Русь — Крюкова уходит во внутреннюю эмиграцию, сосредоточиваясь на образе церкви — такой живой и прекрасной, что сможет покрыть уродство и нищету российского быта. Красота, радость — главные религиозные переживания в «Серафиме». «Может, я священником стал лишь из-за вас, золотые Сретенские свечи», — припоминает отец Серафим одно из блаженных впечатлений детства…

Образы храма, богослужения и священника Серафима, вдохновенно ведущего службы, выдержаны в высоком, приподнятом стиле. Крюкова вообще максималистка по части переживаний, она не согласна на меньшее, чем пожар красок, великолепие убранства, экзальтацию чувств. В романе о вере торжественность тона, нарядность образов оказываются очень кстати — Крюкова литературными средствами реабилитирует веру как радость, свет жизни.

Редкий это случай — чтобы автор сумел удержать наше внимание описаниями, а не сюжетом. Крюкова движется от картины к картине: Причастие, сенокос, рыбная ловля, трапеза, икона, икона, икона… И как ей удается? Разве так, что статично и самостоятельно существующие, впрямую не связанные с роковым сюжетом романа картины она прописывает, как стихотворения, — Крюкову до сей поры представляли преимущественно как поэтессу, у нее выходила книга стихов, были подборки в литературных журналах.