Боевые задачи критики

КОМУ В КРИТИКЕ ЖИТЬ ХОРОШО

Продолжаем публикацию материалов анкеты о состоянии и тенденциях советской критики последних лет, которая будет завершена в следующем номере. Там же будут подведены итоги состоявшемуся обсуждению.

Сейчас хорошо литературоведам, хорошо текущим рецензентам и плохо критикам. Лучшие силы уходят в исследование прошлого: в XIX век, в Киевскую Русь… Те, что имеют мужество остаться в кругу современного материала, безошибочно чувствуют выигрышность конкретной, рецензионной формы и с честью бьются в этом кругу. В первом случае критик уплывает в тихие дали прошлого, во втором случае он остается в гуще драки, но в обоих случаях он как бы сдается материалу, уходит в летописание. Можно писать летопись пером Нестора, поднимая из мглы времен родные тени, а можно ее писать, дерясь на газетной полосе: вот – хорошая книга, а это – халтура и т. д., – все равно летопись.

Летописи литературные – ретроспективные и текущие – ведутся у нас прекрасно. Особенно ретроспективные. Я думаю, что 60-е годы останутся в истории нашей литературной мысли именно как время, когда мы оглянулись и ахнули. И прекрасные книжки о писателях прошлого, заново прочитанных, и всяческие многотомные библиографии – только начало этого нового интереса к старому.

В текущем рецензировании такого прогресса нет, но есть добрая инерция: культура краткой рецензии у нас пережила настоящий расцвет в 60-е годы, особенно в начале десятилетия, и эта наработанная хватка продолжает действовать. Двадцатистрочный отзыв порой интереснее читать, чем двухлистную статью или двухсотстраничную критическую книжку, потому что критические концепции ориентированы именно на короткий текущий удар: когда на базе такого интереса к словесности создаются критические статьи и книги, то зияния концепций приходится заливать клеем общих фраз, из-под которых продолжает действовать страсть борьбы. И опять: куда проще собирать эти мгновенные отклики в сборники или в справочные тома, чем в концептуальные исследования, и тут в качестве апофеоза высится роскошный том современной библиографии.

Среди фундаментальных хребтов фактического многознания прозябает сейчас долина критики.

Что я называю собственно критикой?

Исследование духовного состояния людей, как оно выявляется в текущей литературе.

Рискуя вызвать несогласие моих коллег, доведу эту мысль до трех логических концов.

Во-первых, критика от литературы не зависит. Так же, как не зависит она (в идеале) и от эмпирической действительности. Критика зависит (всецело, абсолютно) от духовного состояния общества, которое (состояние) выявляется и в литературе, и в эмпирической действительности. Вы же не можете сказать, что творчество Чехова зависело от пепельницы, а творчество Сурикова – от вороны на снегу. Но Чехов мог взглянуть на пепельницу, Суриков мог увидеть ворону на снегу – и это было началом обвала… Так и критика. Для нее литература – лишь знак духовного состояния общества. Очень часто слабый знак. Вот почему критика не является служанкой литературы, даже если она всерьез думает, что она рождена, чтобы помогать литературе. Возможно, что Чернышевский, когда писал о Толстом, думал, что он помогает утвердиться в таланте писателя всему лучшему. На самом деле Чернышевский делал свое дело, Толстой – свое. Положение совершенно нормальное.

Во-вторых – оценка произведения (пресловутый пункт наших взаимных упреков). «Правильно оценил», «неправильно оценил». «Дурной оценщик», «безошибочный ценитель», «неподкупный судья» и т. д. Так вот: это дело десятое. Это попутный, элементарный продукт работы критика. Побочное производство. Смешно думать, что это самоцель.

И в-третьих – мастерство. Я думаю, что если это самое мастерство критика и существует, то оно тоже – чисто профессиональный, ремесленный, количественный аспект, полезный лишь для начинающих. Там, где выявляется духовное состояние пишущего, – там со словами не борются, там слова сами ложатся как надо. На этом уровне о «мастерстве» не заботятся специально.

Почему именно критика сейчас в кризисе, почему она так тиха рядом с преуспевающим литературоведением и энергичной библиографией?

Мне кажется, потому, что сдвинута, нечетка ее ориентация на духовные проблемы. Чем это объясняется? Недавним сдвигом… тем сдвигом, который и составляет для меня содержание и смысл развития нашей критики за истекшие семь-восемь лет. Вспомним, что к началу 60-х годов в нашей критике на обломках разбитой и осмеянной «теории бесконфликтности» утвердилась критика рациональная, жесткая, активная и резкая (в этом духе работали все «направления» и «группы»). Дух Добролюбова и Писарева был обретен вновь. Я считаю, что эта новая реальная критика составила цвет и славу нашего литературного процесса первой половины 60-х годов. Не потому, что она давала «правильные оценки». А потому, что она выявляла духовные ценности, в ту пору наиболее актуальные: утверждала человека делового, жестко-рационального, безжалостно-правдолюбивого, резко принципиального. При этом сами критики могли думать, что они только служат «хорошей» литературе, утверждают в ней «все новое, передовое».

Процесс обновления критики в середине истекшего десятилетия совпал с обновлением самой литературы. Деловая рациональность осложняется мечтательностью, резкая непримиримость – желанием понять другого человека, безжалостность отступает перед желанием «пожалеть». Но поскольку мы привыкли, что критика есть прикладная ценность при литературе, а критик – боец на арене, то это духовное обновление приобрело у нас какие-то странно прикладные формы: стали плакать у околицы, ходить по асфальту в валенках и ругать горожан. А поскольку крайности и побиваются крайностями, то на тень адмирала Шишкова с его мокроступами восстали все сколько-нибудь грамотные люди. Вообще говоря, такие истории случались «в веках» и раньше, и можно не пугаться.

Для меня несомненно, что наметившееся обновление выйдет в конце концов из-под крайних споров. Речь ведь идет не о «традиционности» и «новаторстве», не о «деревне» и «городе», не о «национальном» и «модерновом». Речь идет о целостной личности.

Говоря применительно к теме нашего «круглого стола»: я уверен, что критика еще себя покажет.

Л. АРУТЮНОВ

ПОСТИГАЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ПИСАТЕЛЯ

Когда речь заходит о критике, все привычно и как о нечто само собой разумеющемся говорят об ее отставании. Проза не отстает, поэзия не отстает, даже драматургия в каком-то смысле процветает, а вот критика плетется где-то позади исполненных творческих сия колонн.

В самом деле, возьмем «Литературную газету». Успех ее среди самых широких читательских кругов не только несомненен, но и поучителен. Есть ли здесь критика, однако? Если не считать дискуссий и рубрик типа «двух мнений по одному произведению», то критика в ее обычном виде представлена рецензиями и аннотациями, смысл и цель которых сводится по существу к информации. (Конечно, учитывая тираж газеты и ее престиж, задачами информации отнюдь не следует пренебрегать.)

Целые же полосы отведены в «Литературной газете» как будто далеким от собственно критики материалам, проблемам, наукам и т. д. Но таким ли уж далеким?

Разве когда мы размышляем о директивах нового пятилетнего плана, утвержденных XXIV съездом КПСС, директивах, планирующих развитие нашего общества, – разве эти раздумья не имеют прямого отношения к тому, что делается в критике?

Или более конкретный пример. Еще не так давно роман «Русский лес» утверждал не только нравственный идеал, но и необходимость защиты природы – как его следствие. Сейчас это общечеловеческая и – главное – научная проблема (экология), которую навряд ли можно объять одним произведением…

Таким образом, получается, что, с одной стороны, сама литература, как человековедение, не в состоянии охватить всю многосложность жизненных проблем без риска «обручения» с публицистикой, с другой стороны, критика уже не довольствуется ролью интерпретатора художественных произведений, но стремится, минуя зачастую литературу, быть толкователем самой жизни – в этом знак новых тенденций в развитии критики, которая для своих целей привлекает способы анализа иных (или, как нынче принято говорить, смежных) наук. Для нее и литература, и проблемы жизни становятся где-то равнозначными, как объекты исследования объективного мира. Вполне возможно, что критика стремится быть таким же самостоятельным жанром непосредственного отражения жизни, как и другие литературные жанры, которые до сих пор она обязана была «обслуживать», объяснять, интерпретировать, одним словом, «критиковать» – к вящей досаде «истинных творцов».

Одновременно наблюдается и другая тенденция: критика стремится быть «личностной», дать образ своего субъективного представления о предмете. Критик ставит своей целью не познание художественного произведения «самого по себе», но обнаружение собственного духовного сознания, своих личных представлений, однако по отношению к жизни и литературе они часто предстают априорно заданными. У нас нет традиций эссеизма, основывающегося на сугубо индивидуальном, даже индивидуалистическом взгляде на мир, организованного, однако, как, например, у французов, рационалистической упорядоченностью мысли. Поэтому личностная критика, стремящаяся не к постижению истины, но к провозглашению своих эмоций, как правило, соскальзывает в стихию субъективизма, быстро исчерпывая свои «пророческие» возможности, как это показали, например, иные критики из журналов «Молодая гвардия» и «Наш современник».

Мне кажется, что эти две крайности – «чистая» наука (социология прежде всего) или «чистая» эмоциональность («изъявление») – вместо критики говорят о необходимости жанрового обогащения критики. Пока же эти крайности выступают в качестве заменителей критики, в «разъятом» виде, стремясь предложить ей свои преимущества, но демонстрируя и свое несоответствие требованиям времени.

Конечно, легче всего констатировать, что поскольку сейчас все дисциплины, можно сказать, существуют «на стыке» смежных наук, то и критике необходима «смычка» с философией, историей, социологией и т. д. Точно так же не раз говорилось о плодотворности развития личного начала в критике, ее стилевого обогащения, ассоциативности мышления. Обо всем этом, повторяю, мы говорим нередко.

Однако гораздо существеннее, видимо, определить позитивные задачи критики, исходя из только ей присущих методов исследования явлений жизни и искусства.

Здесь мне бы хотелось остановить внимание на весьма распространенном суждении, которое при внешней видимости расширения диапазона критических возможностей на самом деле приводит к их сужению.

Дело в том, что мы часто судим (и призываем судить) художественные произведения «по законам жизни», но при этом слишком прямолинейно понимаем зависимость искусства от жизни, невольно игнорируем законы самого художественного отражения действительности, его специфику. Лишь учитывая эти законы, критика обретает не только свою собственную природу, но и безграничную возможность для саморазвития, для усвоения и трансформации идей и достижений смежных наук и искусств, для развития личного начала, упорядоченного и дисциплинированного самим предметом исследования. Она обретает, таким образом, и возможность более активного воздействия на читателя, на воспитание его нравственности и эстетических вкусов.

В то же самое время, трактуя явления искусства только как явления жизни, судя их по законам жизни, критика не осуществляет свои жанровые функции во всей полноте, ограничиваясь констатацией лежащих на поверхности фактов, сюжетов, ситуаций, а потому вынуждена прибегать к отвлеченным «эмоциям» или к «рационализму». Впрочем, это зависит не только от достоинств и состояния критики, но и от состояния литературы. Подлинно художественные явления всегда преодолевают рано или поздно такое «внешнее» толкование, давая возможность более глубокого проникновения и в законы искусства, и в самое действительность.

В 20-е годы вульгарно-социологическая критика объявляла «Тихий Дон» почти этнографическим произведением, относящимся лишь, так сказать, к области Войска Донского. Затем в нем стали видеть лишь «тему» революции и гражданской войны. Но постепенно критика стала проникать и в те нравственные проблемы, которые сумел поднять в своем замечательном произведении М. Шолохов и которые имеют отношение не только к эпохе гражданской войны на Дону, они носят поистине общечеловеческий характер и еще многие и многие годы будут волновать и воспитывать читателя.

Кстати, некоторые буржуазные «советологи» взяли на вооружение, как это ни покажется на первый взгляд парадоксальным, методы нашей вульгарно-социологической критики 20-х годов. Так, Марк Слоним в книге «Русская советская литература. Писатели и проблемы» (Нью-Йорк, 1964) изображает С. Есенина как поэта, для которого революция означала «возвращение к примитивной демократической простоте, к крестьянским общинам, он прославлял крестьянскую жизнь в стихотворениях, звучавших подобно религиозным псалмам», и т. д.

Если вернуться от истории литературы к нашим дням, то трудно, например, объяснить тот факт, почему последнее произведение Ч. Айтматова вызвало столько разноречивых, прямо-таки взаимоисключающих критических суждений, хотя мы понимаем, конечно, что многие из выступивших критиков интересно осветили отдельные грани волнующей проблемы. Но целостного представления о «Белом пароходе» у читателя, познакомившегося с той или иной статьей, не возникало. Почему же так случилось? Видимо, все-таки потому, что мы опять начинали применять к этому сложному художественному произведению лишь «законы жизни», а не законы искусства, хотя, естественно, оно связано с жизнью самыми непосредственными связями. Эти связи можно раскрыть, лишь учитывая специфику искусства.

«Жестокосердие» (почти «жестокий талант»!) или трагедия? Но в чем она? В гибели мальчика, его сказки или в смерти родового мифа, который нечем заменить? «Распалась связь времен», но ведь и создана вновь! «Дитё плачет», но мальчик взывает к битве и побеждает! Я взял наудачу эти запомнившиеся идеи из нескольких рецензий, которые при всей своей остроте, смелости и неслучайности все-таки не обнимают художественную проблему в целом.

С другой стороны, если мы признаем и приветствуем ускоренное развитие молодых литератур, мы должны быть готовы к его парадоксам. Произведение Айтматова по существу мифологично, хотя и реализовано в формах самой жизни. Речь в нем идет о гибели родового мифа, и эта проблема оказывается не только средоточением современных проблем, но и решается при помощи самых современных художественных средств и форм, в частности мифологических.

В конце концов, и «Сотников» В. Быкова – произведение более притчевое, чем строго реалистическое, хотя оно и решено внешне в формах бытового правдоподобия. (В этом, кстати, и заключается художественное противоречие повести.)

Республиканская критика не раз упрекала Г. Матевосяна и И. Друцэ в натурализме, патриархальной ограниченности и т. д. Это убеждение могло возникнуть как раз при внешнем, событийном, так сказать, «сюжетном» толковании их произведений. С точки же зрения художественности, они поэтически воссоздают в образах своих Чутур и Цмакутов целостные миры национального бытия, которые, как и фолкнеровский округ Йокнопатофа, становятся средоточием проблем всего человечества.

Приходится признать, что многие явления современных литератур народов СССР уже трудно толковать вне мирового художественного опыта, вне имен Уильяма Фолкнера, Шервуда Андерсона, Эрскина Колдуэлла, Томаса Манна, вне опыта латиноамериканского романа. В сопоставлениях этого ряда могут проясниться многие важные вопросы и закономерности.

Здесь нужны не только научная подготовленность, но, может быть, более всего смелость, та научная смелость, которой в высшей степени был, например, наделен покойный академик Н. Конрад.

Я мог бы назвать в этой связи работы многих наших ученых, которые помогли развитию критики. Это и работы академика Д. Лихачева о древней русской литературе, и М. Бахтина о Достоевском и Рабле, и Б. Сучкова об исторических судьбах реализма, и Г. Ломидзе о проблемах развития литератур народов СССР, и С. Бочарова о Пушкине и Л. Толстом, и И. Тертерян об испанском романе, и многие другие.

В республиках выросли молодые кадры критиков, которые вслед за критиками старшего и среднего поколения (Л. Новиченко, К. Корсакас, С. Агабабян, В. Кубилюс) постигают литературу в закономерностях ее развития, прежде всего как художественный феномен, – я хотел бы назвать здесь имена А. Бучиса, В. Дончика, Э. Елигулашвили, С. Чиботару, Ар. Григоряна, Ф. Урусбиевой, М. Ауэзова, Г. Гвердцители, П. Катинайте, Р. Пакальнишкиса, Ф. Вагабовой. Мне кажется, принципиальное значение в связи с этим имеют дискуссии о судьбах литовского романа на страницах журнала «Пяргале» и о романе в литературах республик Прибалтики в журнале «Вопросы литературы», а также обсуждение проблем так называемой «деревенской прозы» в журнале «Дружба народов».

Я уверен, что более углубленное изучение достижений литературной науки и мирового художественного опыта позволит нашей критике выйти на новые рубежи в художественном анализе эстетических открытий социалистического реализма – открытий, которыми столь богата современная советская многонациональная литература.

В. КУБИЛЮС

КРИТИКА – НЕ ПАНЕГИРИЧЕСКИЙ ЖАНР

В настоящее время критика, мне кажется, переживает своеобразный кризис оценочных критериев, возникших на весьма примитивной теоретической базе, которая состояла в основном из вульгарного социологизма. Это особенно ясно видно еще и потому, что в последнее время заметно изменилась и сама литература.

Главные из этих изменений: 1) все вопросы решаются через призму человечности, через живую клетку сознания; 2) в центре художественного анализа стоят не обнаженные политические и социальные проблемы, а чаще – нравственные ситуации, духовная ценность человека, которая не исключается из комплекса общественных условий, но все же становится главным критерием его оценки; 3) читателя хотят воспитывать не с помощью прямых поучений, а через эстетическое переживание, содержащее в себе облагораживающую и совершенствующую человека силу; 4) литература все больше стремится опираться на объективное познание действительности во всей ее сложности и противоречивости, ибо лишь всестороннее изображение диалектики жизни составляет основу художественной правды, а тем самым и воспитания читателя; 5) происходит интенсивное обновление всех родов и форм литературы, которое диктуется как внутренней потребностью ее собственного роста, так и всей атмосферой современного искусства.

Когда литература обращается к так называемым вечным вопросам человеческого существования (любви, смерти, смысла жизни), на которые она должна дать ответ сегодняшнему читателю, то такую литературу (например, «Окно» В. Миколайтиса-Путинаса, «Стена» Ю. Марцинкявичюса) уже невозможно оценивать только в свете задач дня. Когда писатель погружается в сложнейшие пласты психики сегодняшнего человека (которые тоже ведь кто-то должен художественно исследовать), то к такому произведению нельзя подходить с одними лишь социологическими критериями. Когда поэт пишет сложными ассоциациями, обращается к широкому опыту культуры, искусства и истории, то к такому произведению (например, «Эра» Э. Межелайтиса) уже невозможно подойти лишь с привычными мерками доступности, простоты.

Современная литература требует новых критериев. Однако наша эстетическая теория; мне кажется, плохо их разрабатывает, поэтому художественная практика идет своим путем, а теория искусства продолжает твердить старые формулы.

Можно сказать, что критика еще плохо выполняет свои функции в литературном процессе. Старый стиль некоторых критических выступлений (команды, регламентации, этикетки) скомпрометировал себя, а новый стиль, который должен строиться на научном анализе, на сопоставлении с литературами других народов и смелых прогнозах, еще не утвердился.

Критика нередко занимается лишь комментированием литературного процесса. Все, что есть в литературе, хорошо. Все признается. Все так или иначе оправдывается. Произведения весьма посредственные подчас оцениваются как высокие достижения; критика постоянно говорит о неизменном росте всех родов и жанров литературы – и поэзии, и романа, и драматургии… Такой тон критики и такое положение в ней устраивают и поэтов, и прозаиков, и драматургов.

Эти самовосхваления не могут не привести к тому, что мы начали терять ощущение ценности и перспективу совершенствования. Вспомним старую истину: там, где царит лишь довольство существующим, может возникнуть застой, ожирение души, пагубные для всякой области жизни и тем более для творчества. Без перепашки слежавшегося поля ценностей, без ветра, сдувающего пену легких похвал, почва не в состоянии принять новые побега, невозможен прогресс. Это долг критики – большой и трудный.

Я говорю трудный, ибо у нас писатели подчас привыкают к тому, чтобы критика стояла на коленях и, подняв горе полные восхищения очи, пела хвалебные гимны. Есть много способов «зарвавшуюся» критику «поставить на место», особенно если сами авторы позволяют себе быть прокурорами своих критиков. И при этом выступают от имени всей советской литературы; критикуя меня, ты тем самым подрываешь основы самой советской литературы или даже и того хуже… Так вокруг писателя создается как бы «зона неприкосновенности», которую не решается перешагнуть критика. Так критика превращается в панегирик.

Что же следует делать?

Прежде всего – всемерно поощрять борьбу мнений в критике, давать возможность высказывать различные точки зрения, более широко проводить дискуссии по насущным проблемам литературного развития.

В настоящее время литовская критика интенсивно поднимает свою теоретическую и профессиональную культуру (работы А. Залаторюса, К. Настопки, А. Масёниса, А. Бучиса). Она хочет сравняться по характеру и горизонтам своего мышления с современной литературой, ибо в противоположном случае она будет беспомощна, а ее существование – бессмысленно. Этот процесс необходимо еще более поощрять (организуя поездки на всесоюзные и международные встречи критиков, на писательские форумы и т. п.), одновременно поддерживая с помощью широкой информации активность политического мышления и чувство моральной ответственности критика перед литературой и многомиллионным советским читателем.

г. Вильнюс

Ан. МАКАРОВ

ПОЭЗИЯ И КРИТИКА

Современная критика находится на таком этапе, когда каждый шаг вперед открывает перед ней новые проблемы, без решения которых не может быть ее дальнейшего продвижения. Одна из таких проблем – творческая индивидуальность писателя. Художественное произведение не просто отражает реальную действительность, но и выражает определенное отношение к ней автора. В этом смысле для критика личность автора представляет собой довольно существенную «часть» литературного произведения.

Критика поэзии должна исходить из понимания личности автора, индивидуальности его художественного мышления. В последнее время исследователи, например, так называемой лирической прозы начали активно изучать и применять методы анализа лирического произведения, так как в данном случае анализ «содержания», обычные выписки («а выписок, – жаловался Белинский, – нельзя делать, не переписавши большей части повести») не могут дать ни малейшего представления о реальном содержании образа, объяснить эмоциональную и идейную наполненность формы произведения.

Впрочем, это относится не только к произведениям лирическим. Мне кажется, что в дискуссии о романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» (см. «Вопросы литературы», 1968, N 6) многое прояснилось бы более отчетливо; если бы критики рассматривали роман не только как «зеркало эпохи», но и как отражение самой творческой индивидуальности автора, сложившейся под непосредственным воздействием этой эпохи, проследили, как и в силу каких обстоятельств сложились в его художественном сознании те образы, те гротескные символические воплощения, которыми так богат фантастический мир романа и в которых подчас трудно рассмотреть здешнее, земное их содержание.

Иными словами, я хочу сказать, что сегодняшняя критика развивается в сторону сближения с психологией творчества, как частной, прикладной дисциплиной психологической науки, которая, очевидно, со временем окажет на критику такое же принципиальное воздействие, как рационалистическая философия на критику прошлого века.

Наша критика явно отстает от развития современной литературы. Особенно сильно чувствуется это в поэзии. Многие явления современного поэтического мышления все еще не нашли объяснения. Критика не обладает достаточно точными теоретическими критериями, чтобы дать объективные оценки поэтическим произведениям, особенно поэтов-лириков.

Этот недостаток в деятельности критики проявился косвенно, например, в дискуссии о гражданственности, которую вели сами поэты на страницах «Литературной газеты» более двух лет назад. Осознавая условность тематического деления лирики (поэт отражает свой индивидуальный внутренний мир – интимная лирика; поэт выражает распространенные в обществе идеи, настроения – гражданская лирика), одни участники дискуссии (здесь дело не в именах) настаивали на полном тождестве гражданской и интимной лирики, а другие в самом факте существования именно двух жанров усматривали явное преимущество гражданской лирики перед интимной.

Безусловно, лирика играет в жизни общества роль своеобразной школы эмоций, школы воспитания чувств. И в этом заключается ее огромная социальная роль. Лирика собирает и конденсирует в своих недрах духовный опыт общества.

Такой взгляд на лирику в последнее время активно вытесняет вульгарно-социологические предрассудки. В 1970 году наша пресса широко отмечала юбилеи Фета и Блока, двух лириков, выразивших сокровеннейшие человеческие чувства, культивировавших в русских людях «чувства добрые» (Пушкин), душевную тонкость, мягкость и поэтичность взгляда на мир. В своей статье, опубликованной в «Правде», Л. Озеров, в частности, писал: «Чем же дорог нам Афанасий Фет сегодня? Своей лирикой. Именно она сохранила запасы нежной прочности души, способной любить родную землю, удивляться красоте человеческой».

Кроме того, лирика играет значительную роль и в собственно поэтическом мире, а именно роль той благодатной почвы, на которой развиваются и другие жанры.

Мне кажется, например, что между такими интимными и безрадостными стихами Пушкина, как

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

в его же гражданскими стихами

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит, –

есть не только прямая тематическая связь, но и образное родство. Это два фрагмента одной образной мысли, одного и того же художественного переживания. Только человек, философски постигший горечь бытия и безбоязненно изливший ее в интимном стихотворении, мог так страстно и убежденно связывать свое бессмертие с жизнью всего общества, понимать его как живую часть большой жизни народа.

Эта почва – почва социальная – гражданскую и лирическую поэзию скорее объединяет, чем разделяет. Поэтому мне кажется, что у нашей критики громадный долг перед лирикой, социальное, воспитательное и эстетическое значение которой она еще не объяснила и должным образом не оценила. Я также уверен, что исследование художественной природы и социальной функции лирики обогатит критику новыми научными методами проникновения в тайны художественного мышления, выявит более глубокие эстетические критерии.

Остаются и некоторые существенные трудности в изучении лирики как особой формы познания. Поэзии принадлежит немалая роль в эстетическом освоении современного мира. Это эмоциональное «обживание» нового, этот суд чувства над действительностью во многом определяет взгляды людей на жизнь. Активнейшее проникновение в сферы общественной и культурной жизни было характернейшим свойством поэзии 60-х годов. Сегодня же и в русской и в украинской поэзии наблюдается некоторое охлаждение к современной проблематике. Поэты обратились к старине. В этом ничего, конечно, нет предосудительного – особенно если художник не ограничивается восхищенным созерцанием идеалов прошлого. Когда же поэт занят только идеализацией уже мертвых форм жизни, социальное звучание лирики значительно снижается. В отличие от «сочинителей», читатели живут в условиях реальной действительности, неизмеримо далекой от идеализированного мира древности. У современного человека – свои противоречия, своя героика, собственные представления о проявлении великого и ничтожного, о трагичном и смешном. Для настоящего художника, на мой взгляд, поиск живой жизни всегда был и будет самой увлекательной стороной его деятельности.

Увлечение стариной не могло не сказаться отрицательно и на языке поэзии. В Москве появляются книги молодых поэтов, язык которых настолько кондов и архаичен, что без словарей их стихотворения просто невозможно расшифровать и перевести на современный русский язык.

Впрочем, познавательные функции лирики не ограничиваются лишь «сферой «чувственного познания». В те же 60-е годы оживился и такой вид поэзии, как философская лирика, что свидетельствовало о подъеме интеллектуальной жизни общества. Тогда же в печати велись оживленные, хотя и недостаточно подготовленные дискуссии об интеллектуализме в литературе, о его жанровых воплощениях. В частности, в этих дискуссиях обнаружилось, что традиционное противопоставление художественного и научного мышления и по предмету, и по их методам познания уже устарело.