Биография знаменитого биографа
Ф. Наркирьер, Андре Моруа, «Художественная литература». М. 1974. 224 стр.
Литературоведческая книга, посвященная творчеству романиста или поэта, появляется обычно на гребне широкого увлечения этим прозаиком или поэтом. Так случилось и с книгой Ф. Наркирьера «Андре Моруа». Первое знакомство с переводами А. Моруа в СССР датируется 1925 годом. За десять лет были изданы художественные биографии «Ариэль. Роман из жизни Шелли и Байрона», «Байрон», «Карьера Дизраэли», романы «Превращения любви», «Путешествие в страну эстетов», книга новелл. Затем наступило затишье. Новый пик интереса к А. Моруа падает на 60-е годы: переизданы романы, впервые переведены книги «Жорж Санд», «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго», «Три Дюма», «Прометей, или Жизнь Бальзака», подготовлен сборник новелл и литературных портретов; многочисленные переводы появились в периодике, отдельные издания вышли на грузинском, армянском, украинском, азербайджанском, латышском, литовском языках… Не решаясь заниматься социологическим исследованием этой эволюции читательских вкусов, можно все-таки заметить, что рост интереса к творчеству А. Моруа совпал с интересом к жанру психологического романа и повести в самой советской литературе. Открытие этого писателя свершилось как следствие углубленного внимания читателя к духовной жизни героя. А. Моруа – его семейный цикл, новеллы и художественные биографии, рассказывающие о мятущихся душах, – привлек к себе именно как психолог, чуткий к человеческому горю, тонко разбирающийся в нюансах настроений и переживаний. Таким он и предстает в книге Ф. Наркирьера.
Предлагая нашему вниманию эту «биографию знаменитого биографа», Ф. Наркирьер ставит в центр его творчества прежде всего созданные им художественные биографии – Бальзака, Гюго, Байрона, Шелли, Жорж Санд, Дюма. «На перекрестке двух дорог, двух линий творчества Моруа – исторического исследования и психологического романа – и складывается жанр художественной биографии», – пишет он.
Этот жанр принес А. Моруа всемирную славу. В эпоху, когда быстро рос авторитет документа, документальной литературы, занимательные биографии А. Моруа, приближающие к современникам титанов мысли прошлого столетия, не могли остаться незамеченными. К тому же документ здесь служил основой увлекательно нарисованной судьбы – и это, бесспорно, повышало читательский интерес. Конечно, историческая достоверность создаваемого писателем психологического портрета относительна (жанр художественной биографии допускает подобные варианты), а интерпретация отдельных фактов порой излишне субъективна; но характерно, что художник часто корректировал историческую неточность психологической правдивостью. «…Можно спорить с автором, – замечает Ф. Наркирьер, – но пока не перевернута последняя страница, – трудно не сопереживать герою». Отмечая некоторое равнодушие А. Моруа к бунтарским, тираноборческим интонациям творчества, например, Байрона или Шелли, Ф. Наркирьер тонко фиксирует моменты, когда психологическая проницательность писателя направляла судьбы его героев в более верное русло. Так, не пытаясь вникнуть в смысл общественных дерзаний Байрона, А. Моруа создает образ темпераментный, самоотверженный, который убеждает читателя: «…только в Греции Байрон был по-настоящему счастлив».
Знаменитый биограф и не скрывал того предпочтения, которое он отдавал рассказу о писательских судьбах перед изложением проблематики самих произведений. «…Не столько анализировать творчество, сколько показывать борение человеческих страстей», – читаем мы в его «Мемуарах», опубликованных посмертно.
А. Моруа был культурнейшим, образованнейшим человеком; он читал курс английской литературы, писал историю Англии и Франции, а в соавторстве с Л. Арагоном – «Параллельную историю США и СССР (1917 – 1961)», отлично разбирался в проблемах фармакологии и медицины (вспомним его биографию Александра Флеминга). Он получил отличное образование в юности и стоически грудился до восьмидесяти двух лет, называя «каникулами время года, когда лучше работалось». Но именно оттого, что культура эта была не внешней, писателю никогда не приходило в голову «оглушить» своими знаниями читателя. Он старался писать не столько о поэте Гюго или микробиологе Флеминге, сколько о человеке Гюго и человеке Флеминге. Он хотел писать о людях и для людей. Снобистское пренебрежение к «массовому» читателю абсолютно чуждо А. Моруа. Ф. Наркирьер приводит его прекрасные слова, свидетельствующие о доверии к тем, кто будет читать его книги, и о высоком чувстве ответственности, неистребимом в душе художника: «…Катастрофы, которые угрожают человечеству, были бы делом рук самого человечества, и что упорная воля всех людей может их предотвратить… Не в моих силах помешать войне, но тем, что я говорю и пишу, я оказываю определенное воздействие; приумноженное миллионами других, оно сделает угрозу войны менее вероятной».
Доверием к читателю проникнута и психологическая проза А. Моруа. Его романы, новеллы построены на ситуациях локальных и одновременно вечных: ревность, любовь, грусть прощания с молодостью… Ограничена среда, изображенная новеллистом, поскольку он в основном посвящает себя изучению нравов буржуазного «света». А. Моруа понимал пределы своей социальной палитры: «Что я знал хорошо? Среду нормандских промышленников, где провел десять лет, позднее – литературные круги Парижа и немного, совсем немного крестьян Перигора. Все это – слишком узкие пласты моей эпохи. По сравнению с Бальзаком… или с Чеховым… мой опыт более чем скромен», Поэтому его новеллы и романы не претендуют на эпический размах, они камерны и увлекают нас именно тончайшей нюансировкой человеческих настроений, тем умением «разлагать классические чувства», которое писатель с восторгом отмечал в таланте М. Пруста. Одну из ранних книг А. Моруа его учитель и друг Ален оценил достаточно точно: «Вы не говорите здесь всю правду, но вы и не лжете; это уже много».
В книге Ф. Наркирьера Андре Моруа, автору романов и новелл, отведена только одна глава. Это, пожалуй, слишком скупо: Моруа-биограф все-таки вырастал из Моруа-психолога; психологическое мастерство писателя, обнаруживающееся в композиции повествования, строении фразы, самой лексике, наверное, заслуживало бы большего внимания, Но ведь жанр рецензируемой книги – особый, биографический. Ее автор остерегается оставаться надолго с героями, созданными фантазией А. Моруа, чтобы не потерять из виду фигуру их создателя. Действительно, на каждой странице ощутимо присутствие самого писателя – человека удивительной мудрости и доброты, исключительного трудолюбия и светлой веры в победу света над мраком.
Не так-то легко добиться этого человеческого присутствия. Но Ф. Наркирьер знал А. Моруа лично, бывал у него в Париже, поддерживал с ним постоянную переписку. Эти документы и свидетельства незаменимы, а благодаря им пронизана личным глубоким чувством и вся книга. Она как бы состоит из сцен-эпизодов, проявляющих характер знаменитого биографа. Так подана и встреча писателя с философом Аленом, которого он будет боготворить до конца дней; и его беседы в изгнании в США с Антуаном Сент-Экзюпери, и его участие в послевоенных литературных спорах и дискуссиях. Вместе с автором читатель входит в просторный – с окном во всю стену – кабинет А. Моруа, где огромное множество книг и широченный письменный стол – удобное, рассчитанное на длинный трудовой день рабочее место; молча бродит меж столетних дубов в усадьбе Эсандиера, где художник проводил обычно летний сезон; со щемящей грустью читает последнее письмо Моруа, отправленное в Советский Союз: «К моему глубокому сожалению, не могу ответить в настоящее время на Ваши вопросы. Через час я ложусь в больницу, где мне предстоит тяжелая хирургическая операция. Как только мне станет лучше, я Вам напишу» (22 сентября 1967 года).
Когда мне в 1964 году тоже довелось переступить порог современного особняка А. Моруа близ Булонского леса, помню, что поражали не столько роскошь и швейцар в белых перчатках, раздвигающиеся стеклянные двери, сколько приветливость, с какой здесь встречали совсем незнакомого человека. Достаточно было позвонить из любого уличного автомата, сказать, что ты читатель и приехал из Советского Союза, к тому же совсем ненадолго, чтобы в плотном расписании рабочего дня было «вырублено» для тебя окно, а к часу визита приготовлены в подарок книги…
А. Моруа, увлекавшийся все новыми и новыми творческими замыслами, так и не успел ни разу побывать в СССР, хотя многим говорил о давней этой мечте. Тем сильнее дорожил он завязавшейся перепиской: «Мои переводчики приезжали ко мне в Париж; я получал письма от своих читателей из Москвы, даже из Сибири. Я радовался этим связям, установившимся со страной Толстого и Чехова, Пушкина и Горького», О Толстом, Тургеневе, Чехове им написаны книги и циклы статей; мощь русского реализма была для него эталоном, по которому измерялась глубина и эпичность романтического жанра вообще.
Таким увлекающимся, неутомимым, страстным в симпатиях и очень сдержанным в антипатиях предстает А. Моруа на страницах книги, ему посвященной. Но она не замкнута одной человеческой судьбой. Рядом с Моруа появляются фигуры Сент-Экзюпери, Мориака, Жан-Ришара Блока, Мальро, а рядом с его книгами – книги Роллана, Барбюса, Мартен дю Гара и Пруста, Г. Манна и Л. Фейхтвангера, а также А. Толстого, Ю. Тынянова, М. Булгакова, О. Форш – тех, кто вместе с М. Горьким начинал в советской литературе эту популярнейшую серию – «Жизнь замечательных людей», и утверждал права особого жанра – «художественной биографии».
В определенном смысле книга «Андре Моруа» – это и биография эпохи, биография литературных направлений, – во всяком случае, позиция писателя по отношению к борьбе гуманистической культуры против декаданса обозначилась здесь с откровенностью, которой сам писатель гордился. «…Мы и в самом деле видели отвратительных чудовищ, – отвечал А. Моруа тем, кто готов был предать анафеме «добрую литературу». – Однако рядом с ними сколько героев, одновременно мужественных и добрых; какая самоотверженная преданность самым человечным идеалам; сколько уже сделано для того, чтобы человек стал более счастливым и равноправным. И если вы не скажете об этом, если на вашей палитре не будет наряду с мрачными красками живых и веселых цветов, вы дадите искаженную картину жизни и причините много зла».
Возрождая «ясность и чистоту французской классической прозы», писатель был терпим ко многим новациям, внимателен к разным открытиям. Но пустопорожнее экспериментаторство, убийственное для литературы, он отказывался считать открытием и уж тут становился неумолимым.
Советского читателя, полюбившего умные и добрые сочинения Андре Моруа, обязательно увлечет и книга Ф. Наркирьера. Спасибо скажет читатель и художнику Г. Клодту, – изящество оформления наверняка порадовало бы страстного книголюба Моруа, если бы он дожил до выхода книги, о замысле которой знал.