Помнить заветы Горького

Когда настигает нас то, что окрещено понятием «вдохновенье» (да и оно ли одно двигает литератором?), подчас отуманивая внутреннее зрение и уводя в сторону от первоначального замысла? Мне невольно вспоминаются строфы Пушкина:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен…

Но лишь божественный

глагол

До слуха чуткого коснется…

Опоэтизированный гением миг в действительности мне кажется куда более простым и строгим. Писатель вооружается пером, когда не может долее нести груз, переполняющий его сознание. Главное уже состоялось: и накопление мыслей, и острый искус сомнений. Мы создаем свои произведения подчас на ходу, в работе над чем-то иным, повседневным, а то и в пустоте досуга и кажущегося безмыслия. Пишем, когда не писать уже невозможно. Творчество – будто зреющий колос. Когда все отдано и последняя точка поставлена, я опустошена и даже – не побоюсь этого слова – испугана.

Писатель, если его миссия выполнена, – носитель света. Трудна и ответственна его задача сегодня, в этот «век веков», каким видится мне наше время. Темп жизни предельно ускорен, новизна стремительно сменяет новизну. Мы с трудом выдерживаем могучий поток информации, а ведь без нее немыслимо сочинительство. Писатель и невежество – несовместны. И мышление любого передового человека стало теперь едва ли не планетарным, а цели его – грандиозными.

Уже в начале 30-х годов А. М. Горький требовал от нас, писателей, не только быть вровень с веком, но идти впереди времени, чтобы дать человечеству как можно больше из сокровищницы разума.

Писатель – не только совесть эпохи, но и глашатай самых передовых общественных идей и учений. Горький презирал и осуждал тех, кто объявлял, что пишет «нутром», не нуждаясь в учебе, кто прикрывал словом «талант» леность в вялость души.

Мы, молодежь 20-х и 30-х годов, как школьники, учились всему, начиная с античной литературы, эпоса и кончая опытами современных великих ученых, бывали в научных учреждениях, слушали лекции о новейших находках медицины, техники, обществоведения, радовались встречам со специалистами, их консультациям. Мы читали научные книги, информационные бюллетени институтов – все, над чем трудились лучшие умы мира. Спорили, искали истину. Горький осторожно, а то и придирчиво экзаменовал нас, наставляя и провожая в жизнь. Мы познавали великую свою Родину, а главное – людей, творящих новь и чудеса.

Горький отличался великой щедростью, отдавая молодым все, что извлек из своего творческого опыта, он не уставал учить нас. «Я бы очень советовал писать проще, – писал мне Горький в 1931 году из Сорренто, – не очень часто прибегая к обычным приемам беллетристов, которые полагают, что искусно подобранные, красиво построенные слова – большое дело, и не чувствуют, что весьма часто этот прием – прямой ущерб пластичности, выпуклости изображения. Писать просто не значит писать сухо. Наш читатель не так опытен, чтобы любоваться формой. Он, прежде всего, ищет педагогического содержания в книге. Не бойтесь деталей, они крайне положительны, хорошо схватываются читателем и усваиваются им».

Впоследствии Горький учил нас избирательно читать; обладая огромнейшей эрудицией, подсказывал интересные исторические детали, иногда ругал, иногда хвалил, но никогда не давал рецептов, как писать. Это я должна была для себя каждый раз открывать сама. Горький не учил, а направлял нас. Но как писать проще – это я опять же должна постигать сама. Я старалась учиться мастерству исторического портрета у Стефана Цвейга и Ромена Роллана, точности прозы – у Пушкина, Лермонтова, Бунина, но вся учеба шла бы вхолостую, если бы я задалась целью сначала «выучиться» писать прозу, а потом садиться за работу.

С годами я вообще чрезвычайно скептически отношусь к любой литературной рецептуре, в частности к рецептам технология писательского труда. Один пишет сидя, другой – стоя, третий, говорят, «сочиняет» свои романы в ванне. Кто-то любит твердые, остро отточенные карандаши, кто-то – «паркер», третий предпочитает пишущую машинку, а четвертый и вовсе может только диктовать. Одному лучше работается по утрам, а другому – ночью. Но во всех этих особенностях и прихотях, на мой взгляд, нет ничего, что стоило бы принять во внимание. Каждый подлинный писатель неповторим и в своем творчестве, и в своей рабочей технологии, и в привычках. Большой он или нет – он один в мире.

Чехов утверждал: таланту подражать нельзя, потому что каждый настоящий талант есть нечто совершенно своеобразное.

Один из писателей советовал мне:

– Обязательно с утра садитесь за письменный стол, охота или нет, и переписывайте предыдущие две готовые страницы, пока не втянетесь в работу и не начнете строчить дальше.

Я не могла принять его совет, и не потому, что он был в принципе плох, а потому, что он был хорош именно для этого литератора.