Бес писательства. Об эволюции графомании

1

Болезненное влечение к бесполезному сочинительству; патологическое стремление к созданию претендующих на обнародование текстов; непреодолимая писательская страсть у человека, лишенного литературных способностей, — таковы общеизвестные определения графомании в большинстве толковых словарей и психиатрических справочников. Непонятый, непризнанный, недооцененный — такими эпитетами чаще всего награждает себя автор, провозглашенный графоманом. Все они исполнены нигилистического пафоса и очевидной гордыни. Последняя позволяет без стеснения выставить на публичный суд текст сомнительного качества и рождает у пишущего иллюзию собственной уникальности и презумпции личной правоты.

Но это случай, как говорится, клинический и притом общий. В действительности грань между графоманией и просто халтурой бывает столь же тонкой, сколь между их противоположностями — талантом и гением. И порой не так уж просто отличить творческую недоработку, словесный перебор или художественный просчет от проявлений подлинно графоманских наклонностей.

Кроме того, «графомания — это не мания создания формы, а мания навязывания себя другим. Наиболее гротескный вариант воли к власти». Справедливое и важное уточнение Милана Кундеры позволяет говорить о том, что графомания и талант — отнюдь не взаимоисключающие понятия. Ибо «воля к власти» есть и у одаренного сочинителя, и у литературного бездаря, одержимого бесом писательства.

В России же все осложняется еще и тем, что графомания имеет давний и прочный метафизический статус «высокодуховной болезни», национального ментального комплекса и маркера интеллектуальности. В нашем сознании понятие графомании подразумевает хотя и скрытые, но отчетливо позитивные коннотации; под бесплодное сочинительство подведена мощная эстетико-философская платформа. И даже иронизируя над капитаном Лебядкиным, мы сочувствуем Макару Девушкину, который тешился надеждой выбиться из нищеты, усовершенствовав свой литературный стиль. Так сама внутренняя форма слова незаметно подверглась каламбурному переосмыслению: мания сочинительства оказывается тесно сопряжена с манией «графства» — сановности, статусности и состоятельности Человека Пишущего.

Очень хорошо об этом сказано в книге С. Бойм «Общие места. Мифология повседневной жизни»: «В России графомания, писательское недержание — это массовое осложнение от высокой болезни литературы. Выражается она не просто в желании писать, но и в желании быть литератором. Героическое жизнетворчество писателя, соперника вождей, вдохновляет графомана не меньше, чем сам акт письма <…> Графомания — это одновременно мания писания и мания величия»¹.

Таким образом, дискурс графомании изначально пронизан мифотворчеством: «муки текстопорождения», «непонимание толпы», «богоизбранность и одиночество гения» — штампы саморефлексии графомана неизменны. Однако механизмы и стратегии существования графомании все же эволюционируют с течением времени.

2

На рубеже XX-XXI веков особо громкое звучание обретает идея «искренней графомании»², превратившаяся из давнего бытового представления в новую концепцию изящной словесности. «Теперь все другое. Если и звучит высокомерие, то в тоне самопризнания: «Я — графоман». О себе так прежде не говорили. Теперь говорят, ибо вот что такое графомания: «Это мистическая потребность в письме», — сообщает прозаик Юрий Буйда в интервью газете «Московский комсомолец»»³.

Слово «графоман» попадает в названия сетевых изданий, писательских клубов, книжных магазинов и самих литературных произведений. Из последних назовем хотя бы повести Ю. Кувалдина «Графоман» и Г. Щекиной «Графоманка», роман А. Шалина «Графомания», мемуарную мистификацию Б. Рублова «Роман с графоманами», автобиографию М. Ардова «Монография о графомане». В заглавиях этих книг сквозит неявное лукавство, ибо повествуют они о людях отнюдь не бесталанных и уж тем более не больных, а самоироничных либо сентиментальных, но так или иначе обладающих литературными способностями.

Наряду с «сочувственной» и «прославляющей» тенденциями заметна и противоположная — «разоблачающая»: в последнее время уж кого только не записывали в графоманы! Ультрамодным сделалось диагностирование графоманских наклонностей у покойных мэтров и успешных современников. Так, филолог В. Сафонов пишет целую монографию с обоснованием графоманства Бориса Пастернака⁴. Зоилы из цеха писателей-фантастов не устают спорить о «графоманском» характере ранних произведений Алексея Иванова. Журналист И. Зотов разражается концептуальной статьей «Пелевин как капитан Лебядкин». Т. Толстая и Д. Смирнова в телепрограмме «Школа злословия» недвусмысленно намекают на графоманство Александра Иличевского…

Наконец, к проблеме графомании с совершенно разных, но парадоксально сопрягающихся сторон начинают подбираться и сами писатели, среди которых особо следует выделить Владимира Сорокина с повестью «Метель» и Всеволода Бенигсена с романом «ВИТЧ», по-новому осмысляющих этот феномен средствами художественной прозы.

3

Магистральная линия сюжета «ВИТЧа» — остроумное описание вымышленного эксперимента: советских диссидентов отправляют в закрытое спецпоселение Привольск-218 — с политической целью: устранить их нежелательное влияние на «народные массы» — и научной целью: пронаблюдать поведение творческих личностей в искусственной среде. Не касаясь идеологической стороны повествования, уже достаточно отрефлексированной литературной критикой, обратимся к почти незамеченной — эстетико-культурологической — составляющей романа, на страницах которого выводится собирательный репрезентативный образ «людей талантливых плюс-минус».

Эта словно бы вскользь обозначенная автором неопределенность и маркирует псевдотворческую, и в частности графоманскую, «бесописательскую» наклонность персонажей. Причем поначалу тут нет выраженной иронии, поскольку, несмотря на подозрительный «плюс-минус», герои В. Бенигсена все сплошь «деятельные, с именами, в общем-то активные диссиденты». И их потребность в письме сперва преподносится как форма протеста и способ самозащиты от давления госрежима. Собственно, именно таким обычно и рисуется в массовом сознании образ типичного диссидента.

Однако идеальные, казалось бы, условия для свободного и продуктивного творчества (благоустроенный быт, несложная работа, отсутствие внешнего прессинга) обнаруживают творческое бессилие, несостоятельность в искусстве и тщетность амбиций обитателей Привольска-218. Вместо высокого служения музам они погрязают в бытовых проблемах, кухонных склоках и пустопорожних дискуссиях. Не оправдываются даже опасения экспериментаторов, предчувствующих появление в закрытом городе «очага инакомыслящей культуры», потому что — как выясняется — двигатель творчества этих людей определялся исключительно внешними обстоятельствами, а именно — борьбой с господствующей идеологией. Отстранившись от борьбы, многообещающие литераторы и подающие надежды специалисты в области изобразительных искусств оказываются либо жалкими фрондерами, либо обыкновенными филистерами. С этого момента повествование в романе обретает резкие саркастические ноты, а в изображении персонажей появляется явный гротеск. Так, художник Раж смог лишь «нарисовать цикл невнятных полотен, которые сам же и сжег в мусорном баке». Прозаик Ревякин, «который якобы писал «антисоветский роман», написал на самом деле всего одну главу про Ленина под многозначительным названием «Детство антихриста»». А скульптор Горский вообще «забросил свою композицию, посвященную жертвам сталинизма»…

Художественным объяснением этого недуга становится придуманная Бенигсеном звучная аббревиатура ВИТЧ — Вирус Иммунодефицита Талантливого (или Творческого) Человека, проявляющийся в одержимости манией искусства у посредственностей и дилетантов. Проще говоря, в упорном стремлении «творческой серости» к созданию культурных продуктов. По сути, графомания есть одно из типичнейших проявлений ВИТЧ. И самая большая беда, по Бенигсену, заключается в том, что люди, снедаемые творческой серостью изнутри, «в свою очередь пожирают нас и нашу культуру». То есть самим своим существованием дискредитируют и обесценивают подлинно значимые достижения в области искусства.

В романе формулируется несколько базовых критериев выявления опасного вируса. Во-первых, стереотипность и штампованность, «освобождающие читателя-зрителя от мыслительного процесса». Во-вторых, навязывание этих стереотипов как анонимно установленной нормы, тотальной усредненности. В-третьих, отсутствие саморефлексии: ВИТЧ-инфицированные «вполне довольны тем, что изменили сами себе». Они «счастливые творческие самоубийцы», считающие себя не одержимыми, а одаренными.

Открытие ВИТЧа не случайно приписано Якову Блюменцвейгу, наиболее самобытному и самостоятельному участнику диссидентского движения, сподобившемуся вырваться из Привольска-218 и посмотреть на все происходящее со стороны. Критический анализ деятельности бывших соратников и пристальное наблюдение за окружающей действительностью приводят Блюменцвейга к осознанию тщетности претензий многих «творческих личностей» на лавры великих и даже выдающихся писателей, поэтов, драматургов. Из этого понимания предприимчивый господин извлекает не только урок, но и выгоду: создает лабораторию диагностики ВИТЧа для «выявления серости и предостережения от нее автора, а возможно, и общественности». Эдакий творческий экзорцизм…

Правда, дело не идет дальше дверной таблички с названием организации: Блюменцвейг погибает при невыясненных обстоятельствах, а ВИТЧ как был, так и продолжает замечательно существовать. Во многом — благодаря нашей национальной ментальности. Здесь Бенигсен непосредственно развивает цитированное выше суждение С. Бойм:

1. Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: НЛО, 2002. [↩]
2. Термин А. Михайлова (предположительно). См. также, например: Кузьмин Д. Под знамя искренней графомании? // Литературная газета. 1998. 14 октября.[↩]
3. Шайтанов И. Графоман, брат эпигона // Арион. 1998. № 4. [↩]
4. Сафонов В. И. Пастернак не гений, а графоман. М.: WlaSaf, 2011.[↩]