Автор героя любит…

Бывало, пламенный творец

Являл нам своего героя

Как совершенства образец.

(Пушкин)

Что знаем мы, читатели, о литературном герое? Не более того, что нам рассказано автором и что нами домыслено на основе рассказанного. Писатель, разумеется, знает больше нашего. Или уточним: писательское «знание» иного, более высокого качества. Ведь герой, если воспользоваться словами Пушкина, его «знакомец давний», и вместе с другими «знакомцами» ему доверено представлять, выводить на люди сокровенное авторское «я». Естественно, что мера и характер оказанного герою доверия непосредственно зависят от того, каким он открылся автору на ранних, быть может, «досюжетных» стадиях замысла, насколько близок он авторскому представлению о герое, представлению о человеке, которое художник взялся отстаивать и до которого нам, рядовым читателям, вероятно, предстоит возвыситься. Такова или примерно такова привычная норма. И, несомненно, всякий случай, когда автор обольщается насчет своего «знакомца», не замечая в нем того, что видим мы, есть печальное отклонение от нормы. Именно об этом и пойдет речь. О печальных отклонениях.

* * *

Для начала возьмем простейший случай. Автору понадобился герой. Что называется, открылась вакансия. Заполняется «штат» непритязательной «колхозной» повести, которой, по всем признакам, суждено затеряться в ряду себе подобных.

Повесть сложена из типовых «блоков»: имеется запущенный колхоз, которому срочно необходим грамотный, энергичный и непьющий председатель; есть дежурный дед, великий мастер наставлять, просветлять и урезонивать; есть зычный погоняла из района, ходячее противодействие инициативе и новаторству, в конце концов понесшее заслуженную кару; есть знатный сосед, глава преуспевающего хозяйства, отечески чуткий к менее опытному коллеге; есть, наконец, прозрачная символика финала – дождавшаяся светлых дней колхозница Анна моет обращенное к востоку окно, си в умытом окошке малиновым зоревым светом загорелся новый день». Итак, в повести, которая называется «У Крутого Яра» и входит в сборник повестей и рассказов Н. Кузьмина «Когда человек прав» («Советский писатель», М. 1964), типовая конструкция налицо. А как же центральный герой? К подобного рода конструкциям герои обычно прилагаются, составляя здесь такую же инвентарную единицу, как, скажем, процветающее хозяйство соседа или финальная символика. Но Н. Кузьмина прилагаемый к схеме назойливо-прямолинейный герой-чудотворец явно не устраивает. Н. Кузьмин ориентируется на иные, более «современные» эталоны, и должность председателя достается у него герою несколько необычного типа.

Зовут героя Пастухов, основная профессия – инженер, в деревню прибыл из ближайшего города. Грамотный он человек, Пастухов? В школьном смысле – да. Непьющий? Безусловно. Инициативный? Всерьез об этом говорить так же трудно, как, допустим, о классе игры тапера, приставленного к механическому пианино. Пока в повести не иссяк ее сюжетный «завод», Пастухов выполняет все, что ему назначено: совестит нерадивых колхозников, упрямо поворачивает их лицом к сельхозкультуре-фавориту (у Н. Кузьмина это картофель), одолевает сопротивление консерваторов и т. п. Короче, есть внешние факты-деяния, и они помечены именем Пастухова. Эти факты должны удостоверять: перед вами человек незаурядный, созданный для больших свершений. Но как проявит себя герой, если ему одновременно подаются две разноречивые команды… Первая: «Напрягись и возвысься до отведенной тебе роли!» Вторая: «Не застывай изваянием, расслабься, помни – ничто человеческое тебе не чуждо!» Послушный автору герой из двух команд выберет ту, что подана громче. Громче подана вторая. Но куда деться герою от жестких канонов сюжета? Куда?

Вот тут на помощь приходит эксцентрика.

Летним вечером за околицей столкнулись двое – он и она. При столкновении обе стороны были легко контужены. Он «схватился за глаз, затряс головой от обжигающей боли», потом «отнял руку и посмотрел, нет ли крови», «женщина тоже держалась за лоб». Мужчина, затрясший головой, – это Пастухов; женщина, схватившаяся за лоб, – молодая и пригожая Марья, которой суждено надолго занять воображение холостяка-председателя.

Для чего понадобилось автору сталкивать героев лбами, в общем, понятно. Во-первых, небольшая сюжетная экстравагантность должна взбодрить наше внимание, во-вторых, страдания плоти («обжигающая боль») могут спасти центральное лицо «У Крутого Яра» от бесплотности. Наконец, несчастная любовь… Ее начало должно как-то впечатлять, потому что вслед за плотью будет уязвлен дух и читателю откроется незащищенность Пастухова, его почти юношеская робость в сердечных делах. Что ж, незащищенность действительно открывается как в любовной сфере, так и вне ее. Странного здесь ничего нет. Пастухову предписана психологическая диета: взрывы темперамента, неистовство, склонность к «волевым» акциям исключены; зычный голос, умение громыхнуть впечатляющей формулой – противопоказаны. А рекомендовано: мягкость, умеренность, внимание к людям. Одно рекомендовано, другое запрещено, а налицо третье: полная аморфность. Внутренне герой никак не поспевает за собственными поступками. Мы видим перед собой выдвинутого к рампе оробелого статиста, которому привычного текста не дали, и он вынужден импровизировать без всяких к тому способностей. Видим, и нас не удивляет, что из председательских уст текут невнятные речи, обильно оснащенные частицей «ну» («Ну, уж здесь, товарищи», «Ну, товарищи», «Ну, знаешь, дорогой товарищ!», «Ну, слушайте!», «Ну и ну!»), а также вырываются восклицания типа «Ох ты мать честная!».

И не выручает Пастухова ни ушибленный лоб, ни робкое томление сердца. Безликость, с ее нулевыми нравственными показателями, отталкивает от себя все сколько-нибудь определенное, в том числе, разумеется, «мягкость», «уступчивость», «ранимость» и т. п. Остается незатвердевшая беллетристическая маска, на которой растекаются условные знаки отобранных для «показа» добродетелей.

Но наш разговор не о том, что «произведение у автора не получилось», а о направлении его усилий.

Деловая репутация героя-руководителя… Н. Кузьмин обеспечивает ее с помощью нехитрого пунктира: благое намерение – счастливая идея – авральный бросок – победный результат. Отдельно, в стороне от деловой репутации, конструируются избранные «достоинства сердца». В результате перед нами сумма разрозненных «функций». Человеческая содержательность героя, нравственный строй его личности – за пределами этой схемы. Не удивительно, что нравиться такой герой может только самому своему создателю. Сиротлива и келейна авторская любовь к Пастухову. Читатель ее не понимает, да и она сама не ищет выхода вовне. Это вполне естественно: в своей повести Н. Кузьмин не проповедник и не глашатай, а всего лишь скромный иллюстратор этических доктрин. Хотя в нашем случае умеренность авторских претензий – добродетель от бедности, но все же добродетель. И притом весьма дефицитная. Не в пример скромному Н. Кузьмину, многие авторы, сочиняющие своих Пастуховых, энергично внедряют их в читательские сердца.

Так, о повести В. Ревунова «Белый камень» («Молодая гвардия», 1965, N 12) отнюдь не скажешь, что в литературном смысле она готова довольствоваться малым и не помышляет о художественном «самоутверждении». Помышляет, и очень.

С первой до последней страницы повествования читатель подвергается упорной «живописно-поэтической» осаде. Плотные ряды олицетворений, неожиданные сочетания красок поминутно требуют от него острых художественных эмоций. Трава здесь «с хрустально зелеными вспышками солнца, с тенями, по которым разжигаются огоньки гвоздик, клеверов, поднебесные пласты незабудок», листья березы «глянцевито-черные, в мглу которых вонзается из земли сахаристо-белый ствол», «кусты взворашиваются, брызжут зеленым дождем». Такова у В. Ревунова природа, и она щедро дарит краски уважительному к ней человеку. Однажды героиня повести «загляделась куда-то за реку, но не прощально, а будто ждала что-то, и оттуда, издали, пробрезжило светом на ее лице». А если поглядеть героине в глаза?.. «…Что-то блестит и кружится в них, и что-то они красивое свое отдают, эти глаза с живой затаенной влагой, с дрожащими в них искринками солнца». О другой героине сказано: «Она стояла к нему спиной между двумя солнцами: одно освещало ее с неба, а другое – в воде – горело под тонким зеленым берегом».