Автобиографический комментарий к истории журнала

С удивлением обнаружил, что «Вопросам литературы» стукнуло полвека. И с не меньшим – что печатаюсь в нем почти столько же, невыбитых сорок пять… Хотелось бы, конечно, еще лет десять навещать последний этаж знаменитого дома Нирензее, красочно изображенного в булгаковской «Дьяволиаде», да вряд ли дотяну – я все же гораздо старше журнала. Впрочем, и сам журнальный этаж сжимается, подобно шагреневой коже, – давно ли сотрудники были вольно разбросаны по бесконечному коридору, с большой залой посреди, где собиралась на посиделки вся литературоведческая знать, но вот уже угнездились оставшиеся энтузиасты в нескольких комнатках – сокращается периодичность, уменьшается тираж, ужимаются расходы. Представляю себе «прибыль»: ведь не романы Д. Донцовой печатают.
Бог знает, почему я начал с грустного, тем паче, что мое сотрудничество с журналом завязалось забавно и почти анекдотически. В 1961 году я жил в столице Киргизии, называвшейся в честь героя Гражданской войны – Фрунзе. Как нарочно, в киргизском языке отсутствует буква «ф», и «титульная» нация вынуждена была произносить славное имя, будто подшучивая: Пурунзе. Быть может, сильно запоздавшее возведение памятника герою (я уехал из Киргизии, куда занесли меня война и эвакуация, в 1964-м, оставив монумент на стадии лошади, и до сих пор не знаю, посадили ли на нее всадника) объяснялось именно фонетическими разногласиями. Во всяком случае, при первых проблесках свободы город переименовали в Бишкек, и, поскольку теперь никто из русских, густо его населявших, не понимал смысла слова, обозначающего, по-моему, какую-то деталь верблюжьей упряжи, историческую справедливость можно было считать восстановленной.
Чтобы представить себе в третьем тысячелетии, чем был для нашего брата-филолога журнал «Вопросы литературы», который начал издаваться полвека назад в трех тысячах километров от Киргизии, достаточно сказать, что во Фрунзе насчитывалось тогда порядка ста тысяч жителей (в одном районе Москвы сегодня в несколько раз больше); поезда до Москвы тащились через Голодную степь около недели; первые авиарейсы только начинались, и стюардессами на них набирали – ввиду экзотичности транспорта – девушек неслыханной красоты.

С появлением журнала словно обрушилось традиционное советское литературоведение, выкачивающее из гуманитарной науки весь запас кислорода жесткой иерархией писательских имен, назойливой эстетикой «положительного» и чугунным грузом «воспитательных задач». А теперь что только не появлялось на страницах журнала (хотя, разумеется, и он развивался с оглядкой на свирепую цензуру): статьи М. Щеглова и Ю. Юзовского; полемика о принципах построения новой истории советской литературы; многочисленные дискуссии о реализме, романтизме и, страшно сказать, структурализме. Множество публикаций, сообщений, воспоминаний, обращающих нас в 20 – 30-е, послереволюционные, годы, а также обзоры по зарубежным литературам и западному литературоведению открывали окно в мир новых идей и ранее недоступной информации – и это несмотря на то, что само цитирование «вредоносных» авторов, например, «иудушки» Троцкого, было все еще запрещено, дабы прельстительной цитатой не сбить с верного пути идеологически нестойких читателей (забегая вперед, замечу, что когда я проходил аспирантуру в ИМЛИ, в 1965 году, заместитель директора Института В. Щербина не дал мне требуемого библиотекой разрешения на знакомство с пресловутой «Литературой и революцией»).
В стране, постепенно избавлявшейся от сталинского гнета, возникала и приобретала широкую популярность новая художественная словесность.
Только начинала входить в силу «молодая проза». Произведения о деревне разрушали мифы советской историографии и наносили сокрушительные удары по концепциям социалистического реализма. Вернувшиеся с фронта «лейтенанты» медленно и упрямо подступались к правде о психологии и поведении человека на войне. Поэзия стала собирать на стадионах тысячи слушателей. И вся эта красочная, пестрая, живая картина литературного процесса – как внутрилитературных, органических, не навязанных «политикой партии» связей и взаимодействий – энергично и достоверно воспроизводилась в статьях, рецензиях, писательских выступлениях на страницах журнала.
Разрушался казенный, суконный стиль. Литературоведы примеривались к публицистике и эссеистике, осваивали «нормальный» литературный русский язык. Возвращался в литературоведение и критику забытый со времен А. Архангельского юмор – пародии, дружеские шаржи, эпиграммы. Жить явно становилось лучше и веселее.
Теперь представьте неудержимое стремление провинциала приобщиться к этой жизни, разворачивающейся в столице,

поучаствовать в ней. Начитавшись «Вопросов литературы», одолеваемый кучей собственных вопросов (не помню уже почему, меня тогда интересовала проблема переизданий русских классиков с точки зрения «неправильностей» их языка и стиля), я решил написать в любимый журнал. О том, чтобы в нем напечататься, и речи не было – хотелось услышать соображения старших товарищей, голос с Олимпа. Голос раздался в виде лаконичного письма: «Ваш материал будет опубликован в номере 8 за 1961 год. Пришлите паспортные данные для оформления гонорара. Сотрудник отдела советской литературы А. Марченко».
Пережив состояние шока и отправив паспортные данные, я стал дожидаться обещанного номера. Действительность, однако, превзошла все мои фантазии. Само письмо появилось под заголовком: «Как надо редактировать классиков?» Ему был дан язвительный отпор – «Надо ли редактировать классиков», за подписью: «Е. Прохоров, младший научный сотрудник ИМЛИ им. А. М. Горького». Отпор раз в пять превосходил по объему скромное мое послание, вовсе не посягавшее на классические тексты (я взывал лишь к тщательному научному комментированию). Чтобы простак из далекого Пурунзе не усомнился, что «мл. научный сотрудник ИМЛИ» (звание, которое в моих глазах выглядело чином не ниже генеральского) адресуется именно к нему, отпор имел подзаголовок: «Ответ тов. В. Конскому». Примерно так обращался Сталин в известной дискуссии по языкознанию к настырным лингвистам, мучившим его вопросами насчет связи языка и мышления у глухонемых.
Преодолев трепет, я отправил в журнал новое послание, вдвое длиннее прежнего. Заканчивалось оно доподлинным криком души: «Буду благодарен, если редакция даст мне возможность публично возразить тов. Прохорову и организует какой-то общий обмен мнениями по теме». Больше всего меня затрудняло обращение: «Уважаемый тов.» или «Уважаемая тов.» (журнал еще не публиковал сведений об авторах). После долгих колебаний я выбрал форму «уважаемый». Оказавшийся особой женского пола «уважаемый тов. Марченко» вступать в полемику со мной не стал, а журнал пресек дальнейшие мои эпистолярные намерения самым убедительным образом – денежным переводом на несколько десятков рублей. Если учесть, сколько стоила в те годы бутылка водки, сумма не производила впечатление мизерной.
Самое забавное, что дискуссия эта, о которой мы с Прохоровым, проработав впоследствии за соседними столами в библиотеке ИМЛИ на Старой площади много лет, никогда не

обмолвились ни словом, получила богатое библиографическое продолжение. В 1963 году К. Муратова включила ее под номером 5540 в очередной том своего фундаментального «Библиографического указателя», а в 1978 году я, едва сдерживая нервный смех, прочел в «Основах текстологии» С. Рейсера: «Не так давно (и в самом деле, каких-нибудь 17 лет назад! – В.