Античность и современность. Беседу вел Леслав Бартельский

Автор «Мифологии», как и все, начинал со стихов, которые погребены в пожелтевших от времени подшивках львовских газет и журналов или в рукописях, которые он никому не показывал. Первый успех юному Парандовскому принес очерк о Зыгмунте Красиньском (к 100-летию со дня его рождения), напечатанный в двух номерах «Пшеглёнда», редактор которого, Людвик Масловский, в своем письме неизвестному ему автору предложил сделать литературно-философский портрет Руссо. Редактор «Пшеглёнда» удивился бы, узнав, что этому автору всего семнадцать лет и что он еще носит школьную форму, правда, с тремя золотыми полосками на вороте (то есть ученика седьмого класса), но тем не менее все-таки школьную. Парандовский предложение принял, «Первая страничка была выдрана из ученической тетради», – вспоминал писатель впоследствии…

За несколько месяцев до сдачи Яном Парандовским экзаменов на аттестат зрелости, весной 1913 года, появился отдельный оттиск обоих эссе из «Пшеглёнда» в виде книги. Это было издание в полумягкой бледно-зеленой обложке, на которой под фамилией автора значилось: «Руссо».

– Начало моего литературного пути особенное: оно зародилось в рамках школы. Как я дошел до Руссо? Это определялось моими философскими увлечениями. Я усердно нажимал на греческую философию, и мой школьный учитель Виктор Струтиньский предложил мне иногда подменять его на профессорской кафедре. Так в 1913 году я впервые выступил в роли лектора, рассказывающего о Фалесе и философах ионийской школы. Мои гимназические товарищи дарили меня симпатией, в подтверждение чего подчас давали мне тумака, так они мной гордились. Пятьдесят лет спустя в подарок от них я получил альбом с адресом, под которым было довольно внушительное количество имен – волнующее свидетельство товарищества и дружбы.

– Итак, средняя школа одновременно сделалась для вас школой литературной. Оказало ли это какое-то воздействие на формирование ваших взглядов, привязанностей, возможно, антипатий?

– Мои мэтры – писатели, входившие в школьные программы.

Греческие, римские и польские классики, которых я полюбил, хотя и узнал их в стенах школы. Осмысление их творчества было для меня важно: я приобщился к миру, который стал мне особенно близким, – к античности. С равным увлечением я знакомился и с польской литературой, начиная с Кохановского. Вы спрашиваете, не восставал ли я, не отвергал ли этих писателей, входивших в школьную программу? Наоборот. Школа предлагала их мне, и я принимал их. Я зачитывался Кохановским, Гурницким и предан им до сих пор. В каждом столетии и каждом периоде нашей литературы у меня есть особенно близкие мне писательские имена. Я отлично помню, как упивался литературным мастерством Петра Скарги¹. Классики в широком смысле слова – я включаю сюда и наших великих романтиков – играли в моей жизни очень большую роль. Отдаю себе отчет в том, что атмосфера моего воспитания была несколько архаичной; структура школы – классическая; языки: греческий, латынь с самых юных лет; основа наук – немецкая, не только потому, что я посещал школу в бывшей Австро-Венгрии; германская наука накануне 1913 года занимала ведущее положение в Европе. Такая гуманитарная направленность меня вполне устраивала, во всем этом было нечто неуловимое (я не смог бы исчерпывающе объяснить свое увлечение античностью) – это совершалось в сфере чувств, склонностей, пристрастий, всегда почти неопределимых. Возможно, тут оказал свое воздействие и XIX век со своей склонностью к историческим исследованиям и научной добросовестности. Ведь история в XVIII столетии – это отчасти литература, а в последующем – изучение источников. Взять, к примеру, Шлимана. Открытие им Трои и Микен, его работа, как и труды других ученых, приблизили древность к пониманию моих современников. Именно в ту пору началось развитие египтологии, была прочтена клинопись, нам стала доступна культура Месопотамии, лингвистические исследования углубили достижения археологии и истории. Античность! Эти вещи усложняются для меня эмоционально и интеллектуально. Меня, как я уже говорил, что-то влекло к античности, она отвечала моим устремлениям. А в нашей школе почти в каждом классе имелась копия античной скульптуры. Зевс как бы охранял нашу гимназию: его бюст возвышался в вестибюле. Возможно, поэтому и появилась «Мифология» – книжка, написанная после первой мировой войны, когда я вернулся из русского плена (меня вывезли в Саратов, позже в Воронеж как цивильного пленного) и основательно принялся за прерванные занятия.

– Как вы смотрите на литературу, обращающуюся к античным темам? Ведь среди современных зарубежных прозаиков немало выдающихся писателей (назову хотя бы Роберта Грейвса), которые не поколебались избрать персонажами своих книг античных героев. Грейвс, как вам, разумеется, известно, помимо того, и автор монографии «Греческие мифы».

– Знаю.