Андрей Белый в меняющемся мире. К 125-летию со дня рождения

Андрей Белый в меняющемся мире. К 125-летию со дня рождения. М.: Наука, 2008. 595 с.; Я. А. Шулова. «Петербург» и «Москва» А. Белого (вопросы генезиса поэтики). СПб.: СПбГУ, 2009. 540 с.

130-летие Андрея Белого, отмечавшееся в 2010 году, российские читатели встретили «вооруженными» двумя новыми книгами, представленными в заглавии этой рецензии.

Необходимость в книге Я. Шуловой чувствовалась давно: до сих пор о Белом чаще всего писали либо чистые филологи, относившиеся к его религиозно-мистическим исканиям как к интересному, но отвлекающему от основной работы чудачеству, либо (в последние годы) теософы, считавшие его писательство лишь пряной приправой к потусторонним прозрениям. Для Я. Шуловой религиозная и литературная стороны творчества Белого — едины. Белый для нее — наш современник, и это совершенно верно, потому что 76 лет, отделяющие нас от земной жизни арбатского жителя Бориса Бугаева, — ничтожно маленький отрезок времени для поэта Андрея Белого. «Думой века измерил», — писал он о себе без тени преувеличения.

Я. Шулова правильно находит тон разговора о Белом, тот самый ритм познания, который применял сам Белый, сделавший ассоциативность основой своей поэтики. В результате огромный объем используемых Шуловой материалов (590 источников) не провисает мертвым грузом, а создает гармоническое единство, в котором находится место и для неопубликованных воспоминаний второй, верной жены Белого Клавдии Бугаевой, и для «Гиперболоида инженера Гарина» Алексея Толстого, и для интереснейших размышлений Вальтера Шубарта о «возврате России к Азии», начавшемся с Достоевского.

Я. Шулова показывает развитие поэтики Белого в ее динамике. Характерная для Белого парадигма — переход от первоначального страха перед каким-то явлением — к пониманию и приятию, от ужаса — к просветлению. Так, Я. Шулова отмечает, что Белый, сделавший одной из главных тем своего романа «Петербург» ужас перед идущим с Востока хаосом, преодолевает, изживает эту тему в поздней «субъективной эпопее» «Москва»: «Азия в «Москве» была не страшна Белому, исповедующему евразийство. Произошло «западно-восточное примирение», писал Вальтер Шубарт («Европа и душа Востока»). Ранее оно совершилось в «Крещеном китайце», где прообраз Коробкина профессор Летаев соединял в себе европейскую ученость, восточную мудрость и русский размах» (c. 189).

Очень жаль, что в какой-то момент Я. Шулова не распространяет эту же парадигму и на отношение Белого к Африке. Автор справедливо отмечает ужасавшее Белого в начале века увлечение африканским искусством и «конго, которое танцуют в Код-де-Вуар» (очевидно, имеется в виду завезенный черными рабами на Кубу танец «конга», который танцуют в том числе и в республике Кот д’Ивуар, раньше обозначавшейся на наших картах как Берег Слоновой Кости). Но есть все основания предполагать, что в зрелый период своего творчества Белый преодолел этот страх перед Африкой так же, как в «Москве» — страх перед Азией. Возможно, проживи Белый еще немного, и африканское искусство заняло бы свое место в замечательном списке культурологических источников творчества Белого, приводимом Я. Шуловой в начале ее книги, — где-нибудь между древнеегипетским искусством, шумеро-вавилонской мифопоэтической традицией и древнеперсидскими мотивами, которые автор совершенно оправданно считает составными частями художественного мира Белого. Кстати, в своих статьях в сборнике «Науки» «Андрей Белый в меняющемся мире» О. Лекманов и М. Спивак на примере поэтического соперничества Белого и Мандельштама показывают, как Белый и Мандельштам все по той же парадигме (от неприятия — к пониманию) выбирались из маленьких творческих тупичков — символистско-акмеистических дрязг с послевкусием антисемитизма и русофобии.

Но самое уникальное в книге Шуловой и в сборнике «Андрей Белый в меняющемся мире» — это то внимание, которое оба эти издания уделяют позитивной художественной программе Белого. О том, что Белый — писатель, показавший кризис буржуазно-бюрократического общества, мы знали и в советские времена. Эта сторона его творчества не укрылась даже от Троцкого и Каменева, создавших еще более чудовищную бюрократию, чем та, что описана в «Петербурге». Но так же, как Белый ужасался Азией для того, чтобы потом ее полюбить, он и о духовном кризисе (и о его самом страшном проявлении — терроре) писал для того, чтобы этот кризис преодолеть.

Я. Шулова смело и эстетически оправданно, вполне в духе Белого, экстраполирует предлагаемые им решения на сегодняшний день: «Но есть и третий путь — самый плодотворный, который не даст развиться террору. Этот путь, начертанный Белым, путь «вочеловечивания», сострадания, любви, истины, добра — того, что лучший исследователь творчества А. Белого Л. К. Долгополов назвал «поиском истоков бытия», не деформированного ни варварством, ни цивилизацией. Он спасет Россию!» (с. 196).

Интересно, что аналогичным образом видит позитивную программу Белого и петербургский автор рецензируемого сборника В. Белоус. В своей статье «Андрей Белый как философ» автор называет эту программу практическим идеализмом. Белоус определяет практический идеализм как «стремление организовать социальное бытие так, чтобы, живя в конечном, человек мог неизменно наделять повседневные проблемы смыслом и постоянно стремиться к полюсу бесконечности» (с. 268). Автор недавно вышедшей в серии ЖЗЛ биографии А. Белого Валерий Демин определял описанный Белоусом «практический идеализм» Белого как веру в Микрокосм — творческую личность¹. При этом, подчеркивает Белый, сам по себе этот Микрокосм не многого стоил бы, если б не состоял в постоянной ритмической и духовной связи с Макрокосмом — народом, страной, вселенной. Плох тот Микрокосм, который бросает на произвол судьбы свой Макрокосм!

Кому-то этот «практический идеализм» может показаться наивным ребячеством, но Белый ради него был готов пойти на смерть. В защите братьев-антропософов, а также объединившей его друзей организации Вольфила (Вольно-философской ассоциации) он был просто бесстрашен. Это показывают и Я. Шулова (на примере защиты Белым сестры его жены — высланной антропософки Елены Кезельман, с которой Белый вел перлюстрируемую ОГПУ переписку), и С. Воронин, автор статьи «Андрей Белый и советская власть» в рецензируемом нами сборнике «Андрей Белый в меняющемся мире». Советские учебники по литературе об этом не говорили, но за принадлежность к Вольфиле были арестованы не только кардинально разошедшиеся в будущем с советской властью Замятин, Ремизов, Иванов-Разумник. Аресту (пусть и краткому) подвергся и Александр Блок. Некогда зачинатели символизма, а потом многолетние оппоненты, Белый и Блок оказываются в одном и том же положении — перед лицом советской «египетской ночи».

В этих условиях, как показывает автор сборника «Андрей Белый в меняющемся мире» С. Воронин, давние противоречия между Белым и Блоком снимаются. Причем вряд ли стоит искать объяснения этого явления в рамках давно навязшей в зубах темы приятия или неприятия этими писателями советской власти. Белый был не «левее» и не «правее» советской власти, он был просто выше ее. Освобождение человека он (как и другие авторы Серебряного века, включая Блока) искал на путях духовного преображения. В этом была его настоящая революция, которой Белый оставался верен. Недаром даже при вполне утвердившейся и оформившейся советской власти он умудрялся твердить на лекциях, что материализм — реакционное учение, которое, несомненно, отомрет под натиском революционного идеализма. Здесь очевидна перекличка Белого с Блоком, в конце жизни пришедшим к резкому осуждению безответственно-легкомысленного отношения дореволюционной интеллигенции к судьбам страны («Что мы натворили»). Но если Блок успел выразить только ужас и отчаяние перед несоответствием октябрьского переворота образу лелеемой деятелями Серебряного века духовной революции, то Белый до конца оставался бойцом «практического идеализма».

«Практический идеализм» Белого — один из инвариантов концепции творческой личности, он оказался мощным духовным магнитом, помогающим решить одну из главных проблем современности — проблему преодоления этнических национализмов. В сборнике «Андрей Белый в меняющемся мире» американский исследователь Х. Рам затрагивает эту проблему на примере того влияния, которое творчество Белого оказало на объединение грузинских поэтов «Голубые рога», вобравшее в свою программу многие принципы русского символизма. При этом Х. Рам со ссылкой на Тициана Табидзе дает интересную характеристику различия между западным символизмом, основанным на принципах субъективизма и эстетизма, и русским символизмом, берущим за основу сверхиндивидуальный мистический опыт. Эту характеристику русского символизма можно в полной мере отнести как к А. Белому, так и к А. Блоку.

Кому-то «практический идеализм» Белого может показаться оторванным от жизни. Но вот что интересно: жизнь сама наказала наиболее агрессивных гонителей этого идеализма. Троцкий, издевавшийся над египетско-вавилонскими ассоциациями «Петербурга», в конце жизни вместе со своей семьей подвергся такой мести Сталина, которую даже неверующие старые большевики называли «библейской», имея в виду пресловутые казни египетские. Лев Каменев, обвинявший Белого за полтора месяца до его смерти в «блистающем золотом в лазури гниении», в буквальном смысле слова сгнил в подвалах Лубянки спустя три года.

История все расставила по своим местам, в причудливой форме воплотив многие из «безумных» видений Белого. А теперь настало и нам время увидеть этого провидца во весь рост, выведя его, наконец, из тени его великого друга-оппонента А. Блока. Новые издания, представленные в этой рецензии, открывают нам нового Белого — не хорошо изученного «жизнетворца» времен дружбы с Блоком 1990-1903 годов, а умудренного опытом одинокого мыслителя последних лет жизни. Этот Белый у нас много лет был недоисследован. Может быть, неслучайно, что оба издания не затрагивают напрямую хрестоматийную историю рокового треугольника Белый-Блок-Менделеева и другие немного затертые страницы. Все это были ступени. Пора увидеть пьедестал.

Д. БАБИЧ

1. Демин В. Андрей Белый. М.: Молодая гвардия, 2007. С. 351. [↩]