Анализ и описательность

В суждениях о преподавании литературы в высшей школе обнаружились два различных по содержанию и значению подхода. Один из них представляет лишь методический интерес (свободное или «несвободное» посещение лекций, особенности организаций семинарских занятий и т. п.). Другой имеет научный смысл, ибо касается методологии и специфических качеств литературоведения как научной дисциплины. Ясно, что литературоведческая подготовленность студента и учителя-словесника определяется прежде всего содержанием, а не формами вузовского преподавания.

Но ясно также, что, осознав это, необходимо больше всего думать не о том, какой «нынче студент пошел» и давать ли ему указанную «свободу» или не давать, а о том, какая «нынче наука пошла» в вузах.

Не случайно один из участников дискуссии, А. Н. Соколов, начал свое выступление с тезиса: мы должны помнить, что «преподаем науку». А. Н. Соколов и те, кто в ходе дискуссии с ним согласился, не ограничились декларацией, а охарактеризовали ошибки в историко-литературных и теоретических сочинениях, отрицательно сказывающиеся и на филологическом обучении.

В этой связи следует поговорить о той научной литературе, которая прямо адресована студентам. Речь будет идти об учебниках по истории русской литературы XIX века: для педагогических институтов под редакцией Ф. М. Головенченко и С. М. Петрова (т. I, Учпедгиз, 1960; 2-е изд. -1963) и под редакцией С. М. Петрова (т. II, 1964), для университетов – А. Н. Соколова (т. I, Изд. МГУ, 1960) и Г. Н. Поспелова (т. II. ч. I, Изд. МГУ, 1962).

Рамки и цели настоящего выступления не позволяют дать всесторонней оценки этим учебникам, и я коснусь лишь проблем, поставленных в данной дискуссии.

Наиболее популярная тема современных научных споров – литературный процесс и его закономерности. Ей уделили преимущественное внимание и участники настоящей дискуссии. И это справедливо: наука только тогда является наукой, когда ее предмет обладает специфическими качествами и закономерностями развития и когда она способна познать эти закономерности. Авторы названных учебников тоже, разумеется, пишут о закономерностях и пытаются их выявить. Но иногда тезис о закономерностях звучит лишь как теоретическое заклинание, не становясь методологией анализа. Теоретически не отрицая положения, что писатель в своем творчестве отражает законы и особенности социально-исторического процесса, некоторые литературоведы на практике рассматривают творчество того или иного писателя как изолированное от этого процесса индивидуальное явление.

Конечно, теперь никто не признает имманентных законов развития литературы, но что толку от простого констатирования внешних связей между разложением феодализма, активизацией крестьянского движения и возникновением реализма, тем более если это констатирование относится ко всем периодам в истории литературы первой половины XIX века.

Между тем именно такой прямолинейностью страдает концепция учебника для педагогических институтов (т. I), второе издание которого в принципе не отличается от первого. Основная посылка остается постоянной (распад крепостничества, крестьянские волнения), варьируются только тезисы об усилении или ослаблении реакции, неспособной остановить развитие общественной жизни, вследствие чего и происходил расцвет литературы. Так, например, на стр. 277 читаем: «Успехи реализма в русской литературе были отражением исторического развития русского общества эпохи декабристов. По мере того как литература сближалась с действительностью, она, так сказать, все больше пропитывалась ею в самом способе художественного изображения жизни». А почему, собственно, это происходило именно так – неясно. Обзоры последующих периодов порождают тот же вопрос. Почему, например, произошло размежевание среди так называемых «западников» 40-х годов? Автор соответствующего обзора причин не сообщает. С другой стороны, он по традиции допускает смещение исторической перспективы и объявляет о возникновении к середине 40-х годов в лагере западников «революционно-демократического крыла во главе с Герценом и Белинским» (целого крыла!). Белинский, по мнению автора, стал революционным демократом еще к 1840 году (тогда же, оказывается, он «прочно» встал и на «позиции материализма»). Но для таких заявлений нет никаких исторических оснований: «крыла» не было, революционный демократ и материалист не мог бы написать статьи «Менцель, критик Гёте» и «Идея искусства», Герцен в 40-е годы защищал идеи дворянской революционности. Впрочем, автор и не ищет этих оснований. А не отыскав их, он оказывается (что очень логично) не в состоянии проследить внутренние диалектические связи между социально-экономическими обстоятельствами, идейной жизнью и своеобразием литературного развития данного периода. Но к чему тогда все декларации о социально историческом детерминизме литературного процесса?

Страх перед вульгарным социологизированием приводит в лучшем случае к принципам культурно-исторической школы.

Но, как известно, этот страх часто заставлял историков литературы игнорировать принципы социологического анализа вообще. Конечно, как говорил Плеханов, можно злоупотреблять самым серьезным методом, но разве это довод против метода? Люди злоупотребляли огнем, но может ли человечество на этом основании отказаться от огня, не оказавшись на низшей ступени культурного развития? До середины 30-х годов, действительно, имели место «злоупотребления»: в искусствознании расцветал вульгарный социологизм. Но когда в науке возникла справедливая реакция на эти «злоупотребления», выплеснули вместе с водой и ребенка. Появилась теория «единого потока». Она оказалась той самой «субъективной наукой», где, по словам Плеханова, «все вопросы объясняются с удивительной легкостью». «Легкость» такой «науки» заключалась в том, что исчезла необходимость в аналитическом подходе к литературному явлению, в отыскании социально-исторических, идеологических предпосылок художественного творчества, он был заменен простой описательностью. Любые серьезные идейные противоречия в литературе передового направления по существу игнорировались. Все прогрессивные писатели стали выглядеть одинаково народными и гуманными, а различия между ними оказывались лишь внешними – в сюжетах, персонажах, жанрах и пр.

Понятно, что советское литературоведение объявило войну этой «теории». Но думается, что ее «остаточные явления» более велики, чем может показаться на первый взгляд.