А. Блок. «Двенадцать»

В поэме Александра Блока «Двенадцать» художественно отражена Октябрьская социалистическая революция, какою ее воспринял большой и честный художник, слушавший ее «всем телом, всем сердцем, всем сознанием», по-своему, субъективно понявший ее.

О поэме написано много статей. Одни авторы ограничиваются общей, нередко спорной оценкой поэмы. Другие более подробно рассматривают текст поэмы, творческую историю ее.

В монографических работах о Блоке Л. Тимофеева («Александр Блок», 1946) и Вл. Орлова («Александр Блок», 1956) поэме «Двенадцать» отводится центральное место.

При всей несхожести между собою этих работ, почти все авторы их называют поэму драматичной и сложной. Но в чем именно сущность ее драматизма, – этот вопрос не может считаться решенным окончательно.

Об отношении Блока к революции, отразившемся в «Двенадцати», некоторые исследователи судят обычно на основании воспоминаний В. Маяковского:

«Спрашиваю: – Нравится? – Хорошо, – сказал Блок, а потом прибавил: – У меня в деревне библиотеку сожгли»..

Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей.

Поэмой зачитывались белые, забыв, что «хорошо», поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что «библиотека сгорела». Символисту надо было разобраться, какое из этих ощущений сильнее в нем. Славить ли это «хорошо», или стенать над пожарищем – Блок в своей поэзии не выбрал» ¹.

В этом «библиотеку сожгли» Маяковский увидел сожаление Блока о разрушении как собственного имения, так и культурных ценностей вообще. Позднее, в поэме «Хорошо!» Маяковский еще сильнее заостряет двойственность Блока и его «проклятие тому, что «библиотека сгорела».

 

И сразу.

лицо

скупее менял,

мрачнее,

чем смерть на свадьбе:

«Пишут…

 

из деревни…

сожгли…

у меня…

библиотеку в усадьбе».

Однако в действительности блоковское «ощущение» революции было иным, и поэт твердо выбрал: «славить», а не «стенать». В то время как преувеличенные, а еще чаще ложные слухи о расправах, грабежах, крестьянских погромах отпугивали от революции многих писателей, Блок воспринимал разрушительные проявления народной стихии как заслуженную форму возмездия ненавистному старому миру.

А. Луначарский был прав, когда писал, что Блок «оправдывал революцию за отдельные, хотя бы и частые, безобразия и срывы»², что он «мог петь славу даже деревенскому красному петуху, хотя бы горела его собственная усадьба»^3.

Можно понять Маяковского. Если рассматривать поэму «Двенадцать» на фоне тогдашней разноголосой прессы, станет ясным, почему он усмотрел в поэме и сатиру на революцию.

Реакционные газетчики помещали тогда на страницах газет и журналов карикатурные изображения матросов и красногвардейцев в виде громил и грабителей.

И у Блока в начале поэмы двенадцать красногвардейцев – это бесшабашная голытьба, чуть ли не каторжники («в зубах цигарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз»). Однако портрет красногвардейцев окрашен у Блока отнюдь не сатирически.

Блок не только не осуждал народной стихий, но, наоборот, поэтизировал ее и, конечно, был весьма далек от того, чтобы «стенать над пожарищем»»или проклинать тех, кто сжег ту или иную библиотеку в усадьбе, хотя бы и его собственную.

«Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет»⁴ – утверждал поэт в статье «Интеллигенция и революция», написанной одновременно с поэмой «Двенадцать».

В этой же статье поэт оправдывает уничтожение барских усадеб, где столетия бесчинствовали крепостники – «не у того барина, так у соседа», и с беспощадным сарказмом высмеивает буржуазию, для которой во время революции «гражданский долг заключается в том, чтобы беречь добро и шкуру» ⁵.

Что же касается того, как отнесся Блок к разрушению собственного имения, то близко знавшие Блока люди свидетельствуют:

«…Когда во время революции, – вспоминает К. Чуковский, – было разгромлено его имение Шахматово, он словно и не заметил утраты. Помню, рассказывая об этом разгроме, он махнул рукой и с улыбкой сказал: «туда ему и дорога»⁶Нам известен и другой факт. После сообщения о разрушении усадьбы Блок получил соболезнующее письмо от литератора М. Бабенчикова:

«Глубоко уважаемый Александр Александрович!

Душевно сочувствую Вам в постигшем Вас горе. Только что узнал о нем из газет и не нахожу себе места – так тяжело при одной мысли о гибели близкого и дорогого Вам»^7.

На этом письме Блок сделал красноречивую приписку:

«Эта пошлость получена 23 ноября по случаю сообщения Петербургского листа о «разгроме имения А. А. Блока».

Да и самое главное даже не в этих биографических фактах. Возможно, что Блок порой и жалел о Шахматове – о старом доме, где пронеслось его детство, «как голубой весенний сон».⁸ Но чувство это по своим масштабам несоизмеримо с охватившим поэта в дни революции восторгом, оно не могло найти места в поэме.

К тому же чувство утраты родного гнезда пришло к Блоку значительно позже, через год после написания поэмы, в обстановке разрухи, неуютной трудной жизни в Петрограде, – пришло и удивило его самого: «Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове?»

В беседе с П. И. Лебедевым-Полянским на вопрос «Как вы смотрите на все происходящее?» – Блок ответил:

«Вас интересует политика, интересы партии; я, мы поэты, ищем душу революции. Она прекрасна. И тут мы все с вами»^9.

Прекрасная душа революции и нашла свое отражение в «Двенадцати». И не противоречие между «хорошо» и «библиотеку сожгли» определяет сущность и драматизм поэмы. Определяет другое: судьбы Родины, судьбы России.

В последний период своего творчества поэт считал непременным условием художественности соединение бытового плана с символическим, двуплановость произведения. Это умение соединить, связать бытовое с символическим Блок называл главной задачей художника.

«Хотя автор и не сумел связать бытового с символическим, то есть не решил своей главной задачи, ему можно сказать спасибо за то, что его правда не безысходно мрачна», – пишет А. Блок о пьесе «Так будет», поданной на конкурс революционных пьес в Петербургском театральном отделении.

«События идут как в жизни, и если они приобретают иной смысл, символический, значит я сумел углубиться в них», – с удовлетворением пишет Блок о своей драме «Роза и крест» ¹⁰.

Двуплановость как соединение бытового с символическим – не открытие Блока. В известном смысле можно говорить о двуплановости ряда произведений русской классики, – например, пьесы А. Островского «Гроза» и – в особенности – произведений зрелого Чехова, реализм которых, по словам Горького, возвышается «до одухотворенного и глубоко продуманного символа». «Палата N 6» с тупым произволом сторожа Никиты предстает перед нами как символ самодержавной России в эпоху победоносцевской реакции и в то же время рассказ рисует совершенно достоверные картины порядков в провинциальной больнице того времени.

Романтик Блок не достигал такой последовательно реалистической картины первого плана. Ведь поэт начал свой творческий путь как символист. Уже в 1908 году, порывая с символизмом, Блок пытается слить бытовое с символическим в пьесе «Песня судьбы».

В письме к К. С. Станиславскому поэт писал: «…мы вправе стать реалистами в новом смысле. Все эти слова мои – в ответ на 1) вашу тревогу о том, что в пьесе моей я все твержу: Россия; 2) в знак полного моего согласия с Вашим утверждением, что все «измы» в искусстве включаются в «утонченный, облагороженный очищенный реализм»^11.

Бытовое с символическим Блок пытается соединить и в целом ряде лирических стихотворений, посвященных Родине. Поэт досадовал, когда читатели не улавливали второй, символический план его стихотворений.

Так, по воспоминаниям современников: «В Тенишевском зале весною 1917 года Блок читал стихи. «О России, о России!»- кричали ему из публики после стихов из цикла «Пляски смерти». – Это все о России!- почти гневно ответил он»^12.

И поэма «Двенадцать», полная конкретных бытовых деталей, впитавшая в себя богатство народной речи, язык улицы дней революции, меткость народного юмора и красочность народной поэзии, – вместе с тем символична.

Символично представление движущих сил революции в виде двенадцати красногвардейцев, именно двенадцати, как было двенадцать разбойников у атамана Кудеяра в известной балладе Некрасова «О двух великих грешниках». (Намек на это имеется в рукописи поэмы «Двенадцать».)

Символичен образ Христа, освящающий правое дело революции, и образ безродного пса с поджатым хвостом, ковыляющего за красногвардейцами как символ старого мира, от которого отвернулся народ, творящий революцию. Символичен и чисто русский зимний пейзаж с вьюжным ветром и снежной метелью на фоне черного вечера и ночи с далекими огнями, – это символ социальной, распространяющейся на весь мир «бури», веселый ветер для которой «сеяла… русская мятежная душа»¹³Символичен и ритмический узор поэмы, передающий нарастание вихревых звуков все усиливающейся бури, переходящее затем в четкий ритм организованного марша. Символичен и путь красногвардейцев, – а они все время в пути и в лад с ритмом то предаются бесшабашным грабежам и беспощадно жестокой мести буржуям «за зазнобушку, чернобровушку», то преследуют врагов революции.

Автор этой работы не ставит своей целью искать и подробно расшифровывать скрытый символический смысл в поэме за каждой деталью. Это только повело бы к искажению и вульгаризации блоковского стиля. Кстати, от этого предостерегал и сам поэт при рассмотрении стихов Катулла ^14.

Всем строем, композицией, мелодией стиха, переживаниями героев, впечатляющей силой «Двенадцати» поэт сообщает читателям ощущение величавой героической романтики событий, революционных событий Великого Октября.

И недаром М. Горький ссылался на поэму «Двенадцать», говоря о том, «что истинно романтическая, революционно-романтическая литература – это та, которая «верует в завтрашний день, в которой сквозит сияние будущего».

Блок писал свою поэму совершенно искренне, но тем не менее в поэме мы видим революцию не столько такой, какой она была в действительности, сколько такой, какой она представлялась Блоку. В ней выразилось субъективное восприятие Блоком революции как грозового вихря, снежного бурана, всегда несущего неожиданное, новое; в центре же вихря – анархическая душа народных низов, согласная с духом музыки революции.

Поэт с большим мастерством дает лаконичные зарисовки типов старого мира с народной точки зрения. Зло высмеиваются фигуры самодовольного долгополого попа с золотым крестом на брюхе, прижатого революцией буржуя, дрожащего за свою шкуру и добро, надменного буржуазного писателя, трусливо шепчущего: «погибла Россия», жеманную даму в каракуле и других, подобных ей представительниц старого мира, которые «плакали, плакали» над «погибшей Россией».

Критика старого мира приняла у Блока отчетливо сатирические черты, – этот мир был поэту хорошо знаком и ненавистен.

Иронически изображен автором и буржуазный плакат: «Вся власть учредительному собранию».

1. В. Маяковский, Умер Александр Блок, Собр. соч. в шести томах, т. 6, «Молодая гвардия», М. 1951, стр. 33 – 34.[↩]
2. А. Луначарский, Александр Блок. Вступительная статья к Собр. сеч. Блока, изд. писателей в Ленинграде, Л. 1932, т. 1, стр. 43.^[↩]
3. Там же, стр. 54.^[↩]
4. А. Блок, Интеллигенция и революция, Собр. соч. в двух томах, т. 2, Гослит издат, М. 1955, стр. 225.^[↩]
5. Там же, стр. 226.[↩]
6. К. Чуковский, Александр Блок как человек и поэт, нзд. «А. Ф. Марксу Петроград, 1924, стр. 19.^[↩]
7. Письмо М. Бабенчикова к Блоку. Центральный государственный литературный архив.^[↩]
8. «Записные книжки Ал. Блока», Л. 1930.^[↩]
9. «А. А. Блок в воспоминаниях современников и его письмах», изд. т-ва «В. В. Думнов, наел. бр. Салаевых», М. 1924, стр. 46. ^[↩]
10. А. Блок, Собр. соч. в двух томах, т. 2, стр. 470 – 471.[↩]
11. Там же, стр. 617.^[↩]
12. В. Зоргенфрей, Ал. Блок, в кн. «Записки мечтателей», Петроград, 1922, стр. 6.^[↩]
13. А. Блок, Собр. соч. в двух томах, т. 2, стр. 230.^[↩]
14. «От дальнейших сопоставлений я воздержусь; они завели бы меня слишком далеко и соблазнили бы на построение схем, которое, повторяю, кажется мне самым нежелательным приемом – подсовыванием камня вместо хлеба» (А. Блок, Собр. соч. в двух томах, т. 2, стр. 289).^[↩]