Е. С. П е с т е р е в а. Инстинкт просвещения. СПб.: Алетейя, 2021. 302 с.

Собрание литературоведческих и литературно-критических статей, обзоров, рецензий, эссе Елены Пестеревой, написанных за последнее десятилетие для «Вопросов литературы», «Октября», «Знамени», «Новой юности», «Лиterraтуры», «Homo legens» и других изданий, задумано автором как органическое единство. Здесь — опубликованные материалы и появившиеся в печати впервые. «Опубликованные отредактированы, сокращены, дописаны, часть купюр, сделанных при публикации, восстановлена» (с. 5). Замысел исполнен успешно — книга воспринимается цельно. Хороши и «единичные подходы», и статьи с продолжениями, когда автор возвращается к героям (Алексею Цветкову посвящены четыре статьи, Олегу Юрь­еву — три, Сергею Гандлевскому — две) с убеждением, что «полноценная система не только целостна и устойчива, внутри нее заложена способность к самостоятельному развитию» (с. 214).

Как построена книга, вобравшая в себя более пятидесяти статей? Вслед за страницами авторского предисловия и «вместо введения» идет первая глава (о том, какой хотелось бы видеть критику) и три раздела. В разделе «Контекст» — главы о фестивальной жизни и поэзии, премиальной жизни и поэзии, частных случаях визуального искусства и поэзии. В разделе «Текст» — главы о поэтах «Московского времени», Львовской школы, о странных сближениях (в «Улиссе» Джойса и поэме Олега Чухонцева «Однофамилец»), о поэтах, прозаиках, критиках и их книгах. В разделе «Интертекст» — статьи о новых книгах для рубрики «Книжный шкаф» «Новой юности» (2016–2017). Напоследок даны пять бонусных материалов.

Книгу читаешь с неослабевающим интересом, ибо автор движим любовью. Елена Пестерева оговаривает, что не может писать о том, что ей не нравится, «будь то книги, сборники, идеи, люди, тенденции и явления»: так работает ее «инстинкт просвещения» (с. 11).

Аналогичны ее ожидания и в роли читателя. Размышляя о том, как читать книгу Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия»: 1) как словарь-справочник, 2) как цельное высказывание о современной литературе, 3) фрагментарно, сначала знакомясь со статьями об интересных читателю поэтах, — Елена выбирает последнее: «Это алфавитный список любви, пространный и разнообразный, и самым честным сейчас кажется — подойти к нему со своим таким же. Поискать в чужом списке своих любимых авторов и выяснить, видим ли мы в них одно и то же, любим ли за одно и то же, дороги ли нам одни и те же стихи или разные. Поискать в списке тех, кого никогда не любил, в надежде, что пересмотришь мнение и нанесешь новое имя на личную карту» (с. 192).

Активность сотворчества по мере чтения распространяется и на читателя. Размышляя о «Сценах провинциальной жизни» Кутзее (трехчастной исповеди), Елена замечает: «Исповедь — не автобиографический и не художественный роман. Не знаю вообще, можно ли относить исповеди к жанрам литературы. Это духовный опыт и, даже изложенный словами, мучительный и одинаково сложный и для писателя, и для читателя. Мне известен только один путь читать книги такого рода: путь равной честности» (с. 231). Что она имеет в виду? Возьму пару из приведенных примеров: «Все детство Кутзее разрывается от любви к маме и стыда за нее — а как у вас? Сексуальность возникла в Кутзее примерно в 10 лет и осознавалась им как исключительная порочность, отделяющая его от мира, — а в вас?» Я надолго задумалась над ее следующими словами: «Словом, после каждого абзаца книги хочется написать свой на ту же тему» (с. 231). Проработанность моей эмоциональной памяти и отвага явно уступают авторской.

Формулу идеальной для нее критики Пестерева дает, цитируя Олега Юрьева: «Меня обычно заинтересовывают стихи или проза, когда меня вдруг пронзает озноб восхищения. Тогда я пытаюсь осмыслить, как это возникло, как функционирует, каковы истоки той или иной индивидуальной поэтики, в каких общественно-исторических условиях она сложилась и какое воздействие эти условия на нее оказали» (с. 208). «Озноб восхищения» Елена выносит в название статьи, обращая внимание на, казалось бы, отсутствие оного в реальности: «То ли не от чего его чувствовать (но это же неправда), то ли оно сделалось неприличным (а, собственно, с чего бы?), то ли критика утратила способность его испытывать» (с. 208). Сама она чувствует — не только озноб, вообще чувствует — тонко и сильно: «Утверждение, что он «строит новую иерархию», Юрьев называет «вовсе уж абсурдным» — дочитав до этого места, я содрогнулась и перечитала свои рецензии на его предыдущие книги. Нет, к счастью, «вовсе абсурдная» цитата взята не из меня» (с. 209).

В размышлениях о Валерии Пустовой обращаешь внимание на несходство подходов и принципов. В то время как, например, ответы Валерии на поставленные вопросы ясны и уверенны настолько, «что к ним подошло бы слово «инструкция». Пустовая как критик не знает сомнений» (с. 210), у Елены Пестеревой ощущаешь уязвимую откровенность, в том числе вопросов и сомнений: «Чем дольше я читаю художественную литературу, пишу о литературе и наблюдаю процесс, тем меньше понимаю, зачем она нужна миру» (с. 12). Ее образность, простота и ясность формулировок глубинного волнуют и трогают: «…я со своей литературой пытаюсь войти в жизнь — и это невозможно. Жизнь шарахается от меня как черт от ладана. Жизнь готова меня впустить, но только если литература останется на пороге. А я все стою и говорю: ну что ты, она хорошая, пусти меня с ней вместе, она тебе еще пригодится. Но чем, зачем она пригодится и честна ли я в уверениях — неизвестно» (с. 14).

При том что эмоциональность неизменно усиливает ее научные и художественные посылы и обобщения, Елена Пестерева не приукрашивает — говорит правду: «Кажется, провинциальные библиотеки — единственное место, где ощутить свою нужность можно столь полно» (с. 24). В том числе и за счет этой уязвимости, повышенной эмоциональности достигается зримость описываемого для читающего, открытость для сопереживания: «Когда Важа говорил тост к саперави, я поняла, что сейчас заплачу. Хотела оберечь своих сотрапезников и предупредила их: я сейчас заплачу. А они сказали: «Лена, мы давно уже плачем». Саперави — трагическое вино» (с. 45).

Пестерева в равной степени владеет профессиональным и простым языком, и ее смена регистров и речевая органика подкупают: «Вопрос «Кто ваша целевая аудитория» звучит маркетингово и комично, но я могу переформулировать: «Папа, а ты с кем сейчас разговаривал?»» (с. 12).

Елена Пестерева — с ее здравым традиционализмом — оказывает гармонизирующее влияние при чтении, и это закономерно, учитывая взгляды: «Я хотела бы, чтобы, прежде чем говорить во весь голос, критик убеждался, что он находится на стороне истины, разума и света настолько, насколько в настоящий момент для него посильно. А потом отмерял еще раз» (с. 17).

Она никогда не остается на поверхности — всегда уходит в глубины, и очень часто — психологии. Говоря, например, о романе Кутзее «Детство Иисуса», она подытоживает легко считываемое: роман — интеллектуальная игрушка с множественными библейскими аллюзиями, притча, антиутопия, социальный роман, и — предлагает увидеть его и как роман-взросление, книгу о страхе, причем в итоге — пустом, надуманном страхе. В сознании уже возникает вопрос, какие иллюзорные страхи живут в тебе.

Даже привычными средствами Пестерева пользуется как-то по-своему. Обратим внимание на обозначение интонации заглавными буквами в разговоре о романе «Юная невеста» Алессандро Барикко: «Барикко решает давно сформулированную писательскую задачу: вернуть итальянской литературе слово и стиль (Слово и Стиль, если интонационно быть точной)» (с. 272–273). Она уклоняется от традиционного и мало что дающего ее разбору обозначения жанра: «Это не любовный роман, даже ярлык «притча» для него слишком груб, это двухсотстраничная метафора красоты, сексуальности и любви» (с. 273).

Вот ее представление персонажей «Безгрешности» Джонатана Франзена: «Его хакер-социопат Андреас Вольф — харизматичный, всемогущий законченный мерзавец и живой букет психиатрических диагнозов. Он в профиль Ассанж, анфас — Сноуден, снаружи доктор Джекил, внутри мистер Хайд, левой ногой — Гамлет, правой — Эдип. Он играет черными. На белой стороне доски — Пьюрити, Purity, Чистота — 23-летняя святая простота из американской глуши, ни дома, ни бойфренда, ни карьеры, только 130 тысяч долга, мало вменяемая мама и высокие моральные ценности» (с. 274). А это обрисовка сюжетной канвы — с комментариями, в которых так хорошо слышишь Елену: «Пьюрити хочет с помощью Вольфа найти папу (да, вот так сентиментально). Вольф хочет с помощью Пьюрити возродиться к лучшей жизни (да, вот так в лоб)» (с. 274).

Четким пунктиром обозначена тематика: «…эксцентричные матери <…> против инфантильных сыновей; мир мужского насилия (харизма, власть, деньги) против радикального феминизма (пафос, безгрешность, навязчивость); здоровый супружеский секс против мучительно-сладких половых извращений; честная журналистика против воровства; светлая американская модель (трудолюбие, открытость, сердечность) против мрачных глубин европейской души (паранойя, нарциссизм, депрессия)» (с. 274–275).

В этой качественной аналитической работе нет боязни спойлеров: «Читатель волен выбирать по сердцу, но как автор Франзен деспотичен: белые начинают и выигрывают, это роман о тотальной победе добра над злом…» (с. 275). Обозначив различные перспективы рассмотрения романа, Елена Пестерева непременно предложит свое, и здесь это план рассмотрения сюжетов романа как моделей психосексуального развития.

Ее подход я бы уверенно определила как психологический, если бы не встретила смутившее меня уточнение: «Мне очень не хочется использовать слово «психологизм», его обычно используют при описании психотических девиаций в духе Достоевского. Манера Тайлер (американского прозаика Энн Тайлер. — Л. Е.) не имеет к ним никакого отношения. Тайлер человечна, однообразна и хороша. По уверению Апдайка, «не просто хороша, а фантастически хороша»» (с. 271). За исключением того, что Пестерева многообразна, все остальное соотносимо с ней, и по складу своему она глубинный психолог. Она идеально пишет для «Новой юности» и великолепно чувствует очень зрелых людей, например 87-летнего на тот момент Милана Кундеру: «Он в фазе той кристальной ясности взгляда и невозмутимости, какая была у предсмертного Тютчева и позднего Толстого, когда все становится очевидно, просто и выразимо словами, так невыносимо-легко, как никогда раньше. Роман («Торжество незначительности». — Л. Е.), возможно, не последний, но точно пороговый. Он из последних сил, о самом важном, как можно короче, на излете материального существования. Это не завещание, это прощание с тем, что дорого» (с. 234–235).

У Елены Пестеревой литературный вкус, вызывающий доверие при работе с различными текстами: для толстых журналов — юношеских — глянцевых. И в то же время, читая эту книгу, осознаешь преимущество, которое получает критик, подводя под вкусовую оценку дополнительное научное основание, в данном случае — основание современных психологических подходов.