Польская исследовательница написала книгу о том, как в свете русской теоретической мысли в России проходило восприятие Шекспира в первой половине ХХ века. И кто же здесь главный герой? Не Шекспир. Отчасти — шекспироведение, взятое под определенным углом зрения. Шекспир не предмет разговора, а повод для него. Основная речь не о том, каким виделся Шекспир, а какими глазами, сквозь какие теории на него смотрели. И еще о том, как под влиянием Шекспира создавалась «русская теория». Так замыкается этот замысловатый (от слова «замысел») сюжет.
Ощущая сложность замысла и заранее отметая необоснованные ожидания, Людмила Мних едва ли не на всем протяжении книги продолжает возвращаться и напоминать, о чем книга написана. Теоретики определяют понимание Шекспира, а Шекспир определяет теоретические идеи: «Шекспировский дискурс представляет не только влияние Шекспира на авторов русской теории первой половины ХХ века, но влияние самих русских ученых на понимание Шекспира во времени» (c. 21). Мысль о шекспировском влиянии на наши теории — это, пожалуй, самое оригинальное в замысле.
Да, ответственный автор сложного сюжета постоянно сопровождает его оговорками — чего не стоит ожидать: «Еще раз подчеркнем, в нашей книге речь идет не об истории рецепции Шекспира в России, но о том, как под влиянием Шекспира развивалась русская теория в современном ее значении <…> Поэтому мы не рассматриваем вопрос о влиянии Шекспира на русскую литературу <…> Речь идет о другом полюсе рецепции, связанном с Шекспиром как отправной точкой русского осмысления Европы и мира, феномена литературы, но самое главное и прежде всего — самой России, русских и их (русских) отношения к жизни во всех ее проявлениях» (c. 35).
Ввиду столь грандиозной задачи, действительно, от многого приходится отказаться, что могло бы быть ожидаемым в книге с таким названием. Отказаться от Шекспира («не привлекаем к анализу литературные тексты», c. 35), от перевода («поскольку переводы не связаны напрямую с русской теорией ХХ века», c. 95), от Л. Выготского, как бы он ни был интересен, поскольку это лишь «один из многих примеров, когда представители разных наук обращались к Шекспиру для построения своих научных концепций» (c. 47).
Так что же такое — «русская теория»? Об этом речь заходит постоянно, поскольку это и есть главное событие в сюжете исследования: «…понятие русская теория в нашей работе имеет два аспекта: 1) собственно русская теория литературы и 2) русская теория как способ научного мышления, представленного в разных дискурсивных практиках, среди которых для нас самыми важными предстают историософия, религия, философия и отчасти политика» (c. 70).
Этим определением открывается вторая глава книги: «Шекспир в русском литературоведении первой половины ХХ века». В этой главе русская теория проверяется применением на материале шекспироведения. А разъяснено понятие «теория» во введении и в предшествующей первой главе — «Шекспировский дискурс русской теории и западное шекспироведение ХХ века»: «…в русскоязычном научном дискурсе выражение «русская теория», как сегодня отмечают исследователи, воспринимается прежде всего как русский вариант понятия «французская теория», и оно начало активно функционировать после выхода книги «Русская теория: 1920–1930-е годы» в 2004 году» (c. 38).
Вот, оказывается, в чем дело: очередное новое (впрочем, новое ли?) словосочетание, которому придают понятийное значение и терминологическую силу. Любимый трюк современных теоретиков. Значит, русская теория, если она и была (хотя она была — и была не менее влиятельной, признает автор), смысл она обрела, лишь когда европейцы, в данном случае французы, создали нечто подобное: «Русская теория первой половины ХХ века таким образом, в плане эпистемологическом, была когерентной европейским теориям в области гуманитарных наук того времени, а ее специфику и отличие нужно искать скорее в онтологических характеристиках» (c. 45).
В этой логике намечен ход в отношении того, как события русской интеллектуальной жизни («русской теории») обретают европейское (мировое) значение. Это происходит лишь после того, как европейцы научатся (как европейцам кажется) понимать нечто русское, создадут ему аналогию и припечатают своим названием, распространив его и на русское аналогичное (как им кажется) явление. Нельзя не признать, что именно так и происходит: только тогда с Запада возникает «встречное течение» (А. Веселовский). Таков обычай сложившегося культурного обмена, или трансфера (как сказали бы французы), между Россией и Западом. Плохо в нем то, что попытка понимания по аналогии чревата непониманием или «присвоением» (об этом термине чуть позже). В «русской теории» видят лишь то, что аналогично и может быть встроено в западную картину мира, по причине чего многое остается незамеченным, а процесс понимания оборачивается деформацией. Так было с русским формализмом, особенно отчетливо — с Бахтиным, которого в Париже вначале приняли за еще одного формалиста, и в целом — с «исторической поэтикой».
Но еще печальнее то, что западное понимание обретает обратную силу, легко находя у нас интерпретаторов, которые радуются западной аналогии и полностью переносят ее на собственный материал. По этому лекалу построена первая глава и в книге Мних — через Фуко организован подступ к «русской теории». Вслед Фуко посыпались русские имена: Бахтин, Выготский, формалисты… И еще дальше — в Серебряный век, поскольку главы третья и четвертая — о Шекспире «в русской религиозно-философской мысли Серебряного века» (c. 3) и «в эстетике и литературной критике русского символизма» (c. 3).
Материал богат, автор монографии начитан. Библиография в книге хороша в отношении и «русской теории», и методологии того, что происходит с Шекспиром в западной теоретической мысли ХХ века. Правда, меня удивило отсутствие нескольких имен англоязычных шекспироведов, занимавшихся именно теоретическим подходом к Шекспиру. Не последних имен в современном шекспироведении, скорее — его классиков: сэр Брайен Викерс («Присваивая Шекспира») [Vickers 1993] и Дэвид Скотт Кастен («Шекспир после теории») [Kastan 1999]. Они пишут в одном ключе и о сходном. Разница в семь лет между выходом этих книг определила поворот темы. Викерс глава за главой дает обзор современных «теорий» и того, что они предложили применительно к Шекспиру: деконструкция, новый историзм, психологический подход (psychocriticism), феминистские стереотипы, христианская и марксистская критика. Что же они дали для Шекспира? Практически ничего, поскольку работали на себя, занимались «присвоением» Шекспира.
Кастен называет этот подход «нарциссизмом», говоря о новом историзме и cultural materialism: «Их исторические прочтения выглядят слишком заинтересованными самими собой, чтобы стать убедительным историческим свидетельством…»1 [Kastan 1999: 17]. И далее автор рассуждает о том, что делать и как изучать Шекспира «после теории».
Я ссылаюсь на эти работы, ставшие классическими, потому что говорю о книге, достаточно новой у нас по подходу (хотя статей по разным направлениям «теории» и у нас написано немало), так как хотел бы оценить не познания автора, не высказывания о Шекспире, а задачу, поставленную Мних, и метод, ею избранный. В книге немало интересного и немало достоинств, но все они имеют отношение не вполне к Шекспиру.
Интересен прежде всего собранный материал. Отдельные суждения, моменты спора, забытые работы, иллюстрирующие разнообразные моменты «русской теории». То есть все, что написано и сказано по поводу Шекспира, но все-таки не о нем и преимущественно не о его произведениях. Заключительная пятая глава «Шекспир в осмыслении представителей русского формализма» открывается точным признанием: «Шекспир не был тем автором, на произведениях которого формалисты «строили» свою теорию литературы…» (с. 187).
Формалисты не только «не строили» свою теорию на Шекспире, но практически не написали о нем даже отдельных статей, исключения редки… Мних в своей скрупулезной манере собирает высказывания, находя их у Ю. Тынянова, когда он исследовал В. Кюхельбекера (напомню — одного из первых русских энтузиастов и переводчиков Шекспира), у В. Шкловского, который «обращался к Шекспиру в основном для обоснования новой терминологии формалистов (таких понятий как «узнавание героя» в сюжете, «исполнение невозможного» и «вставные элементы» в фабуле)…». А в более поздние годы касался «непосредственно смысла произведений Шекспира» (с. 196).
Подробно рассказан исследовательский сюжет ранней работы Шкловского «По поводу «Короля Лира»» (1920). Основные мысли Шкловского касаются того, как организован «Король Лир», содержанием которого, по его мнению, «является не трагедия отца, а ряд положений, ряд острот, ряд приемов, организованных так, что они создают своими взаимоотношениями новые стилистические приемы. Говоря просто, «Король Лир» — явление стиля» (с. 201). Тут бы и посмеяться в сотый раз над недоумками формалистами, которые все твердят про то, «как сделано произведение», отрицая большую «теорию» и еще настаивая на этом во всю силу своего остроумия: «Так же, как неправильно пасти коров на нарисованной траве, неправильно и подходить к художественному произведению с социологической или психологической меркой» (с. 201).
Уже давно пора отсмеяться, приняв полемический способ мыслить у раннего формализма, возникшего на «лингвистическом повороте». На нем формалисты обошли западных теоретиков, доходя вначале до крайности, чтобы тверже обосновать начало «русской теории» в основах языка и на ней строить все здание, имеющее название — «историческая поэтика». С формалистами полемизировали. Мних приводит пример — известный спор В. Вейдле со статьей Р. Якобсона о сонете 129 Шекспира (с. 205–212).
«Историческая поэтика» возникла как исследование речевой природы словесного искусства, чтобы обрести «научный синтез» (Б. Энгельгардт) в области истории идей и жанров, социологии и культуры… О подобном синтезе в рецензируемой книге речи почти нет, но можно предположить, что автор имеет право на такое упущение, поскольку говорит о первой половине ХХ века, когда историческая поэтика создавалась вслед Веселовскому, а свое применение к Шекспиру в основном получила во второй половине и в начале XXI столетия. Так что хронологически продолжение «теоретического» разговора о Шекспире в России (как и само исследование Шекспира на этом пути) еще впереди.
- Перевод с английского мой. — И. Ш.[↩]