В последние годы вопрос о точном эквилинеарном переводе, вызвавшем большую дискуссию в первой половине XX века, все больше и больше привлекает исследователей, своими работами подтверждающих высказывание М. Гаспарова о том, что буквализм вовсе «не бранное слово, а научное понятие» [Гаспаров 1971: 112]. Из последних исследований, привлекших мое внимание, — книга Б. Кагановича об А. Смирнове (см.: [Егорова 2019]), в которой конкретизируется позиция Смирнова в отношении переводов из Шекспира (А. Радлова, Т. Щепкина-Куперник, М. Кузмин и др.), а также «Поверженные буквалисты» А. Азова, монография, раскрывающая переводческую позицию Е. Ланна, Г. Шенгели, И. Кашкина ввиду полемики вокруг избранного ими метода. Появление еще одного труда по этой теме кажется вполне обоснованным — вопрос об истории художественного перевода, о принципах точного перевода и дискуссии вокруг него далеко не исчерпан.
Книга состоит из двух разделов, которым предшествует обстоятельная обзорная статья о «людях и институциях» (в истории филологически точного перевода 1920–1930-х годов) составителя тома — М. Баскиной (Маликовой), написанная, как мне кажется, в лучших традициях школы М. Алексеева. Филологически точный перевод, пришедший на смену «»потокам халтуры» непповских лет» (с. 7), — это, прежде всего, перевод «форенизирующий», во главе угла — следование подлиннику. Пережив взлет в 1920–1930-е годы, метод точного перевода в дальнейшем, однако, не получил развития. Сильно поредели ряды — по сути, переводчики тех лет, за редкими исключениями, не смогли пережить годы террора:
…к 1938-му осталась только половина: умер Кузмин, репрессированы ГАХНовцы, включая не названных Алексеевым Г. Г. Шпета и А. Г. Габричевского, тогда же были арестованы по общему «писательскому» делу и уничтожены ленинградские переводчики Б. К. Лившиц, В. А. Зоргенфрей, В. И. Стенич, Д. И. Выгодский <…> прожившие долгую, в том числе профессиональную, жизнь А. А. Смирнов и А. В. Федоров в послевоенное время выступали компромиссно (c. 8).
Здесь так и вспоминаются строки из письма Смирнова Щепкиной-Куперник 1937 года, в котором эзоповым языком сказано: «настроения» в Детгизе весьма так себе. Смирнов в издательство не заходит, как раньше, — работать стало не с кем. А далее — фамилии тех, кто якобы покинули свой пост. Читай: были расстреляны. Не осторожничай Смирнов (он вел себя отстраненно, порой вплоть до противоречивости — не вмешивался в полемику Радловой с Чуковским, хотя до 1939 года приятельствовал c Радловыми; хвалил Радлову в прессе за верность новому методу перевода, но при этом отдавал предпочтение текстам Щепкиной-Куперник и т. д.), его издательские проекты так и остались бы нереализованными.
В статье Баскиной обозначена тенденция до и после Великой Отечественной войны — от филологически точного перевода — к переводу доместицирующему: «…новаторская практика историко-филологически фундированной «точности» окончательно уступила место идеологически и культурно доместицирующему, антиисторическому, ориентированному на не знающего иностранных языков массового читателя переводу» (c. 9). Это в целом верно — за исключением переводов из Шекспира. Не вполне можно согласиться с мыслью о том, что «многотомные издания, начатые до войны с установкой на новый уровень филологической точности, как собрания сочинений Шекспира и Гете, были продолжены в компромиссном ключе» (с. 9). Наверное, здесь нужно договориться о терминах, потому что не совсем понятно, что означает в данном контексте слово «компромиссно», звучащее с некой долей осуждения, как мне (возможно, напрасно) показалось. Все-таки последнее собрание сочинений Шекспира вышло в 1958–1960 годах, и многие выбранные Смирновым переводчики интерпретировали пьесы Шекспира, прежде всего опираясь на оригинал, приближая читателя к Шекспиру, а не наоборот. Это и Е. Бирукова, и Т. Щепкина-Куперник, и М. Лозинский, etc. О Евгении Николаевне Бируковой сейчас мало кто помнит, меж тем ее переводы шекспировских хроник достойны отдельного исследования. Судьба Бируковой не менее трагична, чем судьба Радловой. Глубоко воцерковленный человек, Евгения Бирукова была осуждена за высказывания о церкви и отбывала срок в лагере, в Башкортостане, где и закончила свои дни.
В статье Баскиной очень точно показаны истоки формирования метода точного перевода — речь идет о деятельности знаменитого издательского проекта Горького «Всемирная литература», которому автор посвящает большой раздел очерка. Этот проект рассматривается не столько как отечественная школа перевода, сколько как школа редактуры, выработавшая новые принципы работы с переводами художественных текстов и поставившая во главу угла принцип эквиритмии. Указывается и на новый метод работы — коллективный перевод. Именно так появились на русском языке сонеты Эредиа («Трофеи»), молодые поэты работали над ними под руководством Лозинского «в голодном и холодном Петрограде, потрясенном смертью Блока и расстрелом Гумилева» [Романов 2005: 4]. В сноске Баскина дает подробную библиографию переводов «Трофеев» — от указания на несостоявшуюся публикацию Лозинского для «Всемирной литературы», перевода Д. Глушкова в Госиздате в 1925 году до сборника «Багровое светило» в серии «Мастера художественного перевода» (1974). Думается, здесь уместно было бы вспомнить и двух других переводчиков 1930-х годов, не имевших тогда ни имени, ни возможности для публикации и писавших, по сути, в стол. Это Михаил Травчетов и Виктор Василенко. И «Лузиады» Камоэнса, и «Трофеи» в переводе Травчетова не так давно вышли в издательстве «Рудомино» [Яснов 2018; Эредиа 2005]. Об этих переводах в сравнении с переводами студийцев Лозинского Эткинд писал, что им свойственна «почти прозаическая простота лексики», которая отличает стиль самого Эредиа и которая затемнена в коллективном переводе студии Лозинского [Эткинд 1963: 111].
Отдельное внимание Баскина уделяет деятельности издательства «Academia», внедрявшего в жизнь принципы филологически точного перевода; подробно разбирается деятельность А. Егунова, А. Франковского, М. Кузмина и т. д. Среди других организаций — Государственный институт истории искусств (деятельность А. Федорова), Комиссия художественного перевода ГАХН (деятельность Б. Ярхо, Д. Усова).
Усову и Ярхо в первом разделе книги («Перевод и комментарий») посвящены два развернутых очерка. О переводе Усова из «Поэтического искусства» Буало — статья Т. Нешумовой. Статья В. Полиловой — о неизданной работе Ярхо; исследователь объясняет, почему «пионерская роль Ярхо в истории русской испанистики осталась неизвестной» (с. 126). После статей публикуются архивные материалы — перевод Усова первой песни «Поэтического искусства» Буало и текст предисловия Ярхо к «Песни о моем Сиде» с развернутым к нему комментарием исследовательницы.
Как важный факт истории «повержения буквализма» рассматривается Баскиной в свете полемики с Чуковским и Мирским работа Смирнова и Шпета над ПСС Шекспира 1936–1950 годов. Не совсем, однако, понятно, почему эту полемику следует оценивать как поражение? Смирнов ведь продолжает издавать Шекспира практически до самой смерти, придерживаясь тех же принципов работы с шекспировским текстом, что и раньше, хотя и признается Щепкиной-Куперник, что теперь нельзя не учитывать критические замечания Чуковского.
Как «свидетельство завершения двадцатилетней эпохи научно-точного перевода» (с. 75) Баскиной рассматривается статья Чуковского «Хартия вольностей переводчика» (1943), где Чуковский в очередной раз открыто выступает против буквалистов: «…критик, которому вольный перевод «Пиквикского клуба» Иринарха Введенского много лет служил материалом для фельетонной критики, объявляет о том, что предпочитает его переводу Ланна, и даже старый перевод мольеровского «Тартюфа» В. С. Лихачевым (1887) считает лучше нового перевода М. Л. Лозинского» (с. 75). Это явный перегиб, и здесь, как говорится, комментировать нечего.
Во второй раздел книги «История. Теория. Критика» вошли статьи и материалы, напечатанные в 1920–1930-е годы и незаслуженно забытые сегодня. Среди них особый интерес (хотя все они своевременны и информативны), на мой взгляд, представляет перепечатка ранней статьи М. Алексеева о проблемах художественного перевода (публикация К. Корконосенко). Это работа 1931 года, написанная на основе лекции, прочитанной ученым (тогдашним доцентом кафедры всеобщей литературы Иркутского университета) в 1927 году. Еще одна статья Алексеева о переводе написана чуть позднее — в соавторстве с А. Смирновым («Перевод» — для «Литературной энциклопедии», 1934). Как указывает Корконосенко, Алексеев и Смирнов по-разному оценивали возможность создания адекватного перевода. Алексеев в 1931 году прямо пишет о его недостижимости и приводит ряд примеров. Среди них:
У <…> В. Даля приведен любопытный анекдот, цель которого показать, что то, что невозможно высказать на одном языке, просто высказывается на другом: «Заезжий грек сидел у моря, что-то напевал про себя и потом слезно заплакал. Случившийся при этом русский попросил перевести песню; грек перевел: «Сидела птица, не знаю, как ее звать по-русски, сидела она на горе, долго сидела, махнула крылом, полетела далеко, далеко, через лес, далеко полетела…» И все тут. По-русски не выходит ничего, а по-гречески очень жалко» (с. 563).
Смирнов убежден в обратном — адекватный перевод возможен при условии нахождения точных эквивалентов или же субститутов.
Интересна и статья A. Финкеля (перевод c украинского А. Кальниченко) из его книги «Теория и практика перевода» (1928), которая имеет любопытный подзаголовок: «Дилемма Гумбольдта». Речь идет об известной формулировке: в стилистике текста проявляется культура той или иной нации. Отталкиваясь от идеи Гумбольдта, Финкель размышляет о том, стоит ли при переводе «явления чужой культуры <…> заменять явлениями нормальными в культуре и языке перевода» (с. 530).
В целом в книге представлена широкая панорама филологического и переводческого фронтов 1920–1930-х годов, в которой вопросы теории перевода предстают в неотъемлемой связи с его практикой. Публикация архивных текстов, восстановление их в культурной памяти еще раз подтверждают то, сколь жаркими и непримиримыми были в первой половине XX века споры вокруг переводческого метода.