Георгия Адамовича мы знаем по нескольким стихотворениям, оставшимся в русской поэзии, что уже много, а также по книгам эссе «Одиночество и свобода» и «Комментарии». Там много «экзистенции», недурных размышлений о мировой культуре, значении Толстого, Бунина, Мережковского. Несколько в тени остались тексты, которые Адамович регулярно в 1920–1930-е публиковал в эмигрантской прессе – «Звене», а потом в «Последних новостях». В них присутствует то, что я очень ценю – сиюминутное, написанное вроде наспех, без претензии на вечность. Но сквозь необязательность пробивается дух времени, интересен и сам Адамович, незаметно превратившийся в первого критика отечественной литературы за границей. Учитывая мощную словесную составляющую русской эмиграции – звание более чем серьезное.
Адамович часто писал о советской литературе, за которой пристально следил. Здесь он проявлял как удивительную зоркость, так и явную пристрастность и даже несправедливость в оценках. Он один из первых, кто ясно и без оговорок сказал о таланте Булгакова, прочитав «Роковые яйца» – не самую сильную вещь писателя. Совсем скоро Адамович с нескрываемой радостью рассказал читателям «Звена» о «Белой гвардии», полностью оправдавшей все выданные ранее авансы. С другой стороны, он последовательно печатно гнобил – тут иного слова не подобрать – Есенина. Бывали случаи, когда отношение менялось, эволюционировало. Так, негативная оценка Всеволода Иванова переросла в признание значимости прозы автора «Цветных ветров».
При этом о советской власти Адамович говорит безо всякой симпатии, обвиняя ее в подавлении индивидуального начала и прочих тяжких грехах материализма. Но критик никогда не ставил под сомнение русскую литературу. Ирония – постоянный спутник его письма – исчезает, когда речь заходит о Пушкине или Толстом: «»Подозрительно» в Пушкине его совершенство. Надо же в конце концов сказать во всеуслышание, urbi et orbi, что такого совершенства не было в новые времена никогда и ни у кого, не только из русских поэтов, но даже у Гете, Данте, у Расина. Французы справедливо гордятся Расином — «cette pure merveille». Но ведь эта утонченнейшая merveille (подлинной чудесности которой я оспаривать, конечно, не собираюсь) по сравнению с Пушкиным настолько несовершенна, что не хочется даже их имена рядом называть». Если говорить шире, то русская эмиграция спасалась, «наживую» пришивая себя к великой русской культуре.
Тем удивительнее ситуация вокруг русской литературы, которую мы сегодня вынуждены наблюдать, когда всплыли вроде бы ушедшие в прошлое понятия и формулы «эмигранты», «я выбираю свободу», «железный занавес».
С той стороны нам предлагают «заткнуться». И это не гипербола. Заманчивое предложение русским писателям поступило от самого Стивена Кинга. Публично, с визуальными эффектами. Для большей доходчивости классик демонстрировал вытянутый средний палец, передавая привет своим российским коллегам. Что тут сказать. Палец узловатый, американский писатель старый. Есть надежда, ради спасения репутации самого Кинга, что тут работает не «Оно», а он – коварный Альцгеймер. В противном случае все еще печальнее.
У нас всегда было особое отношение к западной культуре, отражающее, как сказал бы Бердяев или Лосский, дихотомию русской души. Идеализм и нигилизм. Читая иноязычного автора, мы всегда умножаем его, как минимум, на два, смело ищем и находим глубины и горние высоты. Мы домысливаем и достраиваем, а потом честно восхищаемся открытым. Не скажу, что это исключительно плохо. Культура всегда работает на усложнение и расширение пространства. Но сейчас мы столкнулись с тем, что усложнить при всем желании нельзя. Перед нами, в случае «короля ужасов», ошеломляющая примитивность. Здесь есть еще один пласт. Писателю всегда интересен другой, пусть даже его позиция заведомо чужда или даже враждебна авторской. Толкиен не так давно психологизировал злодея Сарумана, а буквально днями Джонатан Литтелл в «Благоволительницах» нарисовал сложный и непростой внутренний мир оберштурмбанфюрера Максимилиана Ауэ. Мы же не вызываем даже стороннего желания понять.
Симптоматично, что предложение «заткнуться» совпало с появлением в нашем языке неловкого слова «канселлинг». Отменять русскую литературу предложено нескольким персонам. Необходимо озвучить, концептуализировать палец Стивена Кинга.
Галина Юзефович формулирует цель ясно и просто: «Сосредоточимся на «отдирании» Пушкина от себя». Почему-то хочется дополнить: «Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов». Напомню, что русская эмиграция видела ситуацию несколько иначе. Из стихотворения Георгия Иванова – друга-соперника Адамовича:
Александр Сергеич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
Проблема даже не в содержании призыва Юзефович (Пушкина сбрасывают с корабля современности регулярно), а в методологии. Классика – это давно, авторы умерли, что «сказать хотели», знают лишь учителя литературы. Можно посоветовать Галине Леонидовне включить в свой лексический запас красивое слово «герменевтика». Прочитать Гадамера. Там об этом все сказано. Методологическая основа отдирания – «великий Григорий Дашевский», его «бесценные уроки», «лекции», на которых присутствовала сама Галина Юзефович. И тут все валится. Дашевский научил Юзефович понимать Катулла. Я рад. За критика и даже немного за Катулла. Но переход от правильного понимания Катулла к отмене русской классики – вещь непостижимая.
К сожалению, Григорий Михайлович Дашевский умер. Как и классики. Вы требуете обязательной отмены? Я выбираю Дашевского. Мне проще начать процедуру канселлинга с него, и остаться с Александром Сергеевичем. Слушать, как он говорит с Георгием Владимировичем.
Свой речистый вариант «канселлинга» озвучил Дмитрий Быков. Цитирую: «Русская культура – причудливый побег больного дерева, восхитительная кувшинка на смертоносном болоте, переполненном зловонными газами, разноцветная бабочка, порхающая над морем нечистот». Такое комментировать – только портить впечатление. Ну и чтобы два раза не вставать. Определение в полном смысле авторское: «Русская культура – набор произведений, формирующихся вокруг искусственного противопоставления взаимообусловленных вещей». Из дальнейшего водопада слов утесом смысла возвышается горькое признание: «Я никогда не мог прожить на литературные заработки». С отменой русской литературы у Быкова возникли проблемы. И тоже методологического свойства. Дело в том, что Дмитрий Львович искренне считает, что он и есть русская литература. Отменять себя не хочется. Но отменять что-то нужно, иначе приличные люди не поймут. Автор задумывается и находит неожиданное решение: нужно отменить русский балет, потому что он «казарменный» и «садистский». Трудно осознать страшную роль балета в жизни автора. Еще труднее представить.
Закончу снова словами великого поэта из той, настоящей, некукольной русской эмиграции. Той, для которой потеря родины не фигура речи, а боль и тоска, когда сквозь туман эмигрантского существования пробивается настоящее:
Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,
Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идем,
Как попарно когда-то ходили поэты.