1812 год и наполеоновский миф в романе Ф. М. Достоевского «Идиот»

Отечественная война 1812 года сыграла судьбоносную роль как в истории России XIX столетия, так и в жизни и творчестве Достоевского. Достаточно вспомнить, что отец писателя М. А. Достоевский в эпоху противостояния русской армии и русского народа с Великой армией Наполеона служил военным врачом, в период Заграничного похода 1813 года он поступил в Бородинский пехотный полк¹. Мать, Мария Федоровна Нечаева, согласно воспоминаниям А. М. Достоевского, «бывши девочкой 12 лет, в сопровождении своего отца и всего его семейства, выбрались из Москвы только за несколько дней до занятия ее французами…»². Ее отец, дед писателя, Ф. Т. Нечаев «во время войны <…> потерял все свое состояние»³. Таким образом, эта война являлась поистине Отечественной и для семьи писателя: память о ней была у каждого из его родителей окрашена глубокими интимными переживаниями, тонами личной жизненной истории, трагизмом лишений и радостью побед.

Сам Ф. Достоевский родился в год смерти Наполеона и свой интерес к его личности и эпохе 1812 года вынес еще из детских впечатлений. «Мир был наполнен этим именем; я, так сказать, с молоком всосал»⁴, — говорил один из его героев, генерал Иволгин о французском императоре. Как отмечала Г. Коган, в саду Мариинской больницы для бедных, где служил отец Достоевского, будущий писатель общался и с лекарями, сослуживцами отца, лечившими раненых французских солдат, оставленных при уходе французов из Москвы, и с русскими инвалидами войны 12-го года⁵.

Достоевский с юности был очень начитан и, по свидетельству его младшего брата Андрея Михайловича, «более читал сочинения исторические, серьезные…»⁶. Из «Новой истории» И. Кайданова (а по «Кайдашке», как замечал писатель, учились «все почти европейские дипломаты»; 25; 148), он запомнил «одну из величайших фраз», которая «осталась в <…> памяти на всю жизнь»: «Глубокая тишина царствовала во всей Европе, когда Фридрих Великий закрывал навеки глаза свои: но никогда подобная тишина не предшествовала такой великой буре!» (25; 147). Это начало той главы, когда Кайданов «приступил к изложению французской революции и появлению Наполеона I» (25; 147).

Образ Наполеона, могучего неприятеля России, великого гения и всесильного деспота, ставшего кумиром миллионов людей, неизменно притягивал внимание Достоевского на протяжении всего его творчества. Наполеоновская тема в его произведениях неразрывно связана с темой войны 1812 года, которая, в свою очередь, символизировала для писателя поистине народное единство и самопожертвование. Так, в письме к И. С. Тургеневу от 17 июня 1863 года Достоевский вспомнил о 12-м годе, когда, по его словам, «…вся Россия, войска, общество и даже весь народ [были] настроены патриотически…» (28-2; 35). Эта мысль повторяется многократно в его сочинениях. В «Ряде статей о русской литературе» писатель заметил, что «во время двенадцатого года <…> всe русское занималось только одним спасением отечества…» (18; 75). В апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год Достоевский устами вымышленного парадоксалиста воспел войну как мощное воодушевляющее и очистительное явление, способное сплотить все общество: «Помещик и мужик, сражаясь вместе в двенадцатом году, были ближе друг к другу, чем у себя в деревне, в мирной усадьбе. Война есть повод массе уважать себя, а потому народ и любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легенд и рассказов о ней <…> пролитая кровь важная вещь!» (22; 126)

В романе «Идиот», который создавался за границей, в эпоху Второй империи во Франции, когда Европа готовилась отмечать столетие со дня рождения Наполеона I, Достоевский дал оригинальный образец наполеоновской легенды в рассказе генерала Иволгина о 1812 годе. Это был совсем другой взгляд на героическую эпоху начала XIX века, отличный от того, который предложил в своем романе-эпопее «Война и мир» приблизительно в то же время Л. Толстой.

И. Волгин обозначил тесную связь между образами Наполеона в романах Толстого «Война и мир» и Достоевского «Идиот»: «Толстой и Достоевский изобразили императора французов вживе. Автор «Войны и мира» сделал это «на полном серьезе», как и положено историческому романисту. Автор «Идиота» — в виде литературной шутки»⁷. Однако историк-наполеоновед В. Сироткин, напротив, полагал, что «Л. Толстой и Ф. Достоевский положили начало двум подходам к личности Наполеона — антибонапартистского («Война и мир») и пробонапартистского («Идиот»)»⁸.

В целом, крайне интересный и необычайно глубокий рассказ генерала Иволгина о Наполеоне до настоящего времени почти не привлекал внимания исследователей. Общим местом стало отношение к нему как к литературной шутке, и только. М. Наринский и вовсе назвал историю генерала «бездарным рассказом», отсвет которого падает и на фигуру Наполеона⁹. «То, что и в «Дядюшкином сне» и в «Идиоте» о Наполеоне рассуждают жалкие старики, — пишет ученый, — не случайно. Их время прошло, его эпоха прошла. Осталась легенда, которую Достоевский превращает в анекдот. Самозабвенное вранье отставного генерала — злая пародия на писания поклонников Наполеона, какая-то аляповатая олеография, словно заимствованная из дешевых изданий: блеск, мундиры, свита, орлиный взгляд, знойный остров. Наполеон предстает в рассказе пустым напыщенным позером…»¹⁰.

Практически все исследователи определяли рассказ генерала Иволгина «фантастическим» (9; 455) и интересовались, прежде всего, его жанровым обозначением, а не конкретным историко-литературным содержанием. Д. Соркина отметила черты мемуарного жанра в «воспоминаниях» Иволгина¹¹. В. Михнюкевич указал на связь рассказа Иволгина с фольклорной легендой о Наполеоне в повести «Честный вор»¹². И. Альми рассмотрела этот рассказ в качестве «вставной новеллы»¹³, отметив ее «безусловную комичность». Исследовательница сформулировала собственный подход к рассмотрению этого героя таким образом: «Нас будет интересовать лишь одна его сторона — наклонность к безудержной лжи»¹⁴. Выводы Альми воспроизвели в статье «Наполеон» для словаря «Достоевский: эстетика и поэтика» Л. Храмова и В. Михнюкевич¹⁵.

Нам же видится, что этот рассказ представляет собой ярчайший образец наполеоновской легенды в художественном произведении, сочиненной от имени героя-наполеониста. Еще более усложняет дело наличие в этой легенде автобиографических элементов. Так, Коган заметила, что маленький Иволгин в рассказе убегает из родительского дома на Старой Басманной «в дни восшествия Наполеона в Москву», и именно на этой улице проходило детство матери писателя¹⁶. Также симптоматично, что в романе «Идиот» поэтическая надпись на памятнике, поставленном, согласно шутливому вымыслу Лебедева, над его «схороненной» в 1812 году ногой, отстреленной одним французским «шассером», в точности повторяла эпитафию на могиле матери Достоевского — стихи Н. Карамзина: «Покойся, милый прах, до радостного утра». Уже одно это не может не говорить о серьезности и подлинности поднимаемых в рассказе тем и сюжетов.

Факты, упоминаемые в рассказе Иволгина, имели для самого рассказчика значение исключительной важности, поскольку в них было скрыто многое из его личной жизненной трагедии. Герой даже родился именно в 1812 году¹⁷. Вероятно, что писатель в построении его рассказа использовал прием иносказания (образы и сцены эпохи 1812 года замещают у Иволгина события современности и его обыденной жизни, дают своеобразный психологический выход стремлениям его наполеонизма), как бы реализуя знаменитый апулеевский принцип: «Внимай, читатель, будешь доволен». За поверхностным смеховым покровом рассказа скрывается его серьезное смысловое ядро, за видимым анекдотом прячется миф.

История Иволгина о Наполеоне является самым впечатляющим примером его творчества в романе, оформленным в виде вымышленных «воспоминаний». Такой художественный рассказ героя о Наполеоне был подготовлен предыдущим литературным опытом писателя. Впервые в творчестве Достоевского легендарная история героя о Наполеоне была включена в первое издание рассказа «Честный вор» (1848), где отставной кавалерист Астафий Иванович делился воспоминаниями о подробностях своей военной службы в разговоре с неизвестным человеком. Этот Неизвестный заинтересовался беседой с ветераном антинаполеоновских кампаний и издал ее в виде своих записок:

Я полюбопытствовал о подробностях его службы и чрезмерно удивился, узнав, что он был почти во всех сражениях незабвенной эпохи тринадцатого и четырнадцатого годов.

Таким образом, еще в конце 40-х годов Достоевский предпринял попытку пародийно описать в художественном произведении механизм рождения и публикации одного из образчиков жанра мемуарной литературы, посвященной войне с Наполеоном.

А. Тартаковский писал, что «для 40-х годов мы можем констатировать падение интереса к этой эпохе и общественно-исторической мысли России в той мере, в какой он проявлял себя открыто прежде всего в повременной печати»¹⁸. На этом фоне ослабления общественного внимания к теме «незабвенного двенадцатого года» Достоевский создает повествование отставного кавалериста, который «на службу пошел сущим мальчишкой, пятнадцати лет; еще в двенадцатом году поступил», позднее участвовал в битве под Лейпцигом и даже находился четыре месяца во вражеском плену.

Астафий Иванович вспоминает о французском императоре дважды: первый раз, когда описывает партизанские похождения А. Фигнера, и второй раз, когда рисует картину триумфального вступления русской армии в Париж. Из пяти имеющихся в рассказе упоминаний имени французского императора лишь один раз он назван Наполеоном и четыре раза Бонапартом, что уже подчеркивает пренебрежительное отношение к нему со стороны рассказчика. Оба обращения Астафия Ивановича к фигуре Наполеона рисуют последнего в сниженном виде и касаются его «тамошней» веры:

Выспросит все, узнает с толком, в службу шпионскую к Бонапарту поступит, ест, пьет с ним, в карты играет, на верность ему присягнет по вере тамошней, католической, деньги за то возьмет, обманет, отведет неприятеля в сторонку, а мы и выйдем благополучно, а Фигнер-то все главнокомандующему опишет, обо всем его предуведомит, и хоть Наполеону во сне что приснись, так главнокомандующий все через Фигнера знает, обо всем мигом известен.

Во втором же описании Астафия Ивановича заметно выделяется мотив раскаяния поверженного Бонапарта:

А сзади всех Бонапарт выступал и тоже: «Ура белому царю!» — кричал. А потом, как пришли во дворец, рапорт государю подал, в котором слезно ему представлял, что во всех прегрешениях раскаивается и вперед больше не будет русский народ обижать, только б за сыном его престол французский оставили. Да государь не согласился; сказал, что рад бы душою (добрый был царь, врага миловал!), да веры больше иметь нельзя — обману было много. А было ему представлено, Бонапарту, чтоб крестился он в русскую веру и по русской вере присягу дал. Да не согласился француз; верой своей не пожертвовал…

В последующие переиздания «Честного вора» этот рассказ о Наполеоне с ярко выраженными фольклорными мотивами не вошел. Как полагает Михнюкевич, Достоевский, возможно, стал ощущать «такой способ фольклорных включений как излишнюю этнографическую картинность»¹⁹. В любом случае можно говорить о том, что писатель рассматривал первую попытку создания специального повествования о наполеоновской эпохе как свою неудачу.

Во второй раз Достоевский изобразил Наполеона в повести «Дядюшкин сон». Старому выжившему из ума герою этой повести князю К. приснился Наполеон, «когда уже на острове сидел».

…И знаешь, — говорит дядюшка Мозглякову, — какой разговорчивый, разбитной, ве-сельчак такой, так что он чрез-вы-чайно меня позабавил <…> Мы с ним все про философию рассуждали. А знаешь, мой друг, мне даже жаль, что с ним так строго поступили… анг-ли-чане. Конечно, не держи его на цепи, он бы опять на людей стал бросаться. Бешеный был человек! Но все-таки жалко. Я бы не так поступил. Я бы его посадил на не-о-битаемый остров <…> Ну, хоть и на о-би-таемый, только не иначе, как благоразумными жителями. Ну и разные разв-ле-чения для него устроить: театр, музыку, балет — и все на казенный счет. Гулять бы его выпускал, разумеется под присмотром, а то бы он сейчас у-лиз-нул. Пирожки какие-то он очень любил. Ну, и пирожки ему каждый день стряпать. Я бы его, так сказать, о-те-чески содержал. Он бы у меня и рас-ка-ялся…

Очевидно, что в сновидении дядюшки мордасовский летописец усмотрел отзвуки антибонапартистской пропаганды 1810-х годов, рисовавшей Наполеона как «людоеда», «корсиканское чудовище», «кровавого Бони» и т. д. О «каменной цепи», на которой англичане держали Наполеона, упоминал в первом томе «Мертвых душ» один «пророк», пришедший неизвестно откуда и возвестивший, что вскоре Наполеон «разорвет цепь и овладеет всем миром». Подобные следы, запечатлевшиеся, вероятно, в памяти князя К. еще с юности, перемежаются у него в старости с чувством сострадания к узнику англичан и желанием примирения с последним (мотив раскаяния Наполеона).

Третьей и последней попыткой Достоевского изобразить легендарного Наполеона был рассказ генерала Иволгина в романе «Идиот». Как видно, писатель постепенно шел к созданию рассказа о Наполеоне, подбирая для него необходимую форму: приукрашенные фантастическим вымыслом воспоминания участника войн с Наполеоном («Честный вор»), сновидение об императоре старого князя («Дядюшкин сон») и, наконец, вымышленный рассказ о придворной службе у Наполеона отставного генерала («Идиот»).

Генерал Иволгин имеет черты сходства и с Астафием Ивановичем, и с князем К. С первым его роднит кавалерийское прошлое и военный опыт, хотя и совсем отличный как по времени, так и по масштабу. В рассказе Иволгина даже содержится скрытый выпад против «пятнадцатилетних свидетелей 12-го года» (именно в таком возрасте поступил в 1812 году на службу Астафий Иванович):

С пятнадцатилетним того уже не было бы, и это непременно так, потому что пятнадцатилетний я бы не убежал из нашего деревянного дома <…> Пятнадцати лет и я бы струсил, а десяти я ничего не испугался…

С героем «Дядюшкиного сна» Иволгина сближает не только ослабевшая с годами память, но и преклонение перед личностью Наполеона. И если у князя К. оно выражено в довольно примитивной форме, и к образу Наполеона в его сновидении он склонен относиться несколько свысока, испытывая к нему «отеческое» чувство, то генерал Иволгин восхищается Наполеоном всецело и ставит себя рядом с ним в качестве ребенка, которого французский император сравнивает за его преданность со своим сыном. В образе Иволгина контаминировались некоторые черты обоих героев, но сам он, несомненно, представляет собой гораздо более глубокий и живой тип личности, нежели его предшественники.

Третий и окончательный вариант повествования о Наполеоне в творчестве Достоевского был создан в то время, когда уход из жизни многих непосредственных участников событий славной эпохи 12-го года «восполнялся появлением новой группы мемуаров, написанных людьми, которых Отечественная война застала в детском и отроческом возрасте или представителями следующих поколений, родившимися много лет спустя после нее и передававшими в своих воспоминаниях услышанные ими в разные годы рассказы современных событий»²⁰. Одно из подобных «детских» воспоминаний, созданных в это время, содержалось в обширном произведении «Былое и думы» Герцена, с которым князь Мышкин сравнил рассказ Иволгина.

Выбор Москвы местом действия «воспоминаний» генерала Иволгина мог быть обусловлен тем, что «московская» тематика явно превалировала в общей массе русских мемуаров 50-60-х годов XIX века, посвященных войне 1812 года²¹. Особое внимание, разумеется, отводилось ключевому значению этих событий (пятинедельное пребывание в Москве Великой армии), роковым образом повлиявших на исход всей войны. Сам Наполеон после отречения говорил: «Если бы я умер в Москве, то я бы оставил за собой славу величайшего полководца в истории»²². Герцен в «Былом и думах» высказался о плане войны Наполеона в таких словах: «План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона, — Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал каббалистическим словом: Москва; в Москве догадался и он»²³.

Отсюда становится ясно, что генерал Иволгин, если можно так выразиться, «шел в ногу со временем», создавая свои «московские» воспоминания по свежим следам других записок и воспоминаний, публиковавшихся в то время. Появление его истории было вызвано именно впечатлениями от прочтения целого ряда свидетельств о 1812 годе, которые принадлежали лицам одного с ним возраста или даже младше. Поэтому на реплику Мышкина о том, что «всякие записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец. Не правда ли?» — генерал отвечает: «…что же касается вообще до записок очевидцев, то поверят скорее грубому лгуну, но забавнику, чем человеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки о двенадцатом годе, которые…»

Суждение Мышкина о всяких записках очевидцев войны 1812 года как «драгоценности», вероятно, является реминисценцией отклика Гоголя на публикацию в 1835 году очерков И. Радожицкого «Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год». Гоголь назвал «все без исключения» рассказы ветеранов войны с Наполеоном «занимательными» и пожалел, что

ни один из наших офицеров до сих пор не вздумал записать свои рассказы в той истине и простоте, в какой они изливаются изустно. То, что случалося с ними, как с людьми частными, почитают они слишком неважным, и очень ошибаются. Их простые рассказы иногда вносят такую черту в историю, какой нигде не дороешься. Возьмите, например, эту книгу: она не отличается блестящим слогом и замашками опытного писателя; но все в ней живо и везде слышен очевидец. Ее прочтут и те, которые читают только для развлечения, и те, которые из книг извлекают новое богатство для ума²⁴.

Примечательно, что и слушатель таких «изустных» воспоминаний генерала Иволгина князь Мышкин смотрит на его повествование как на потенциальные «записки» о 1812 годе, хотя до акцентирования князем внимания на этом обстоятельстве устная история генерала совсем, казалось бы, не претендовала быть записанной и опубликованной:

Да, конечно… — пробормотал князь почти с потерянным видом, — ваши записки были бы… чрезвычайно интересны.

Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера рассказывал Лебедеву, и передавал, стало быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на князя.

— Мои записки, — произнес он с удвоенною гордостью, — написать мои записки? Не соблазнило меня это, князь! Если хотите, мои записки уже написаны, но… лежат у меня в пюпитре. Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки, не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком…

Несомненно и то, что рассказ Иволгина о Наполеоне, значительно превосходящий рассказы Астафия Ивановича и князя К. и по объему, и по насыщенности историческими деталями, и по талантливости рассказчика, опирается на гораздо большее число источников. Источники эти самые разнообразные. Некоторые из них можно сразу определить по упоминающимся в тексте цитатам (ода «Наполеон» А. Пушкина), намекам («Былое и думы» Герцена) или авторам (труд Ж. Б. А. Шарраса о Ватерлоо). Остальные источники идентифицируются лишь при более тщательном анализе текста, причем необходимо учитывать, что первоначальный материал часто подвергается в этом рассказе серьезным изменениям.

Источники рассказа Иволгина о Наполеоне можно разделить для удобства на несколько групп: источники устного происхождения (разговоры и беседы со знакомыми писателя), произведения фольклора (различные анекдоты, народные сказы и предания и т. д.); опубликованные мемуары участников или очевидцев наполеоновских войн; исторические труды; публицистические заметки, письма, памфлеты, ораторская проза; художественная литература во всем ее многообразии. Из последней группы особо выделяются: наследие Пушкина, русские исторические и нравоописательные романы 30-х годов XIX века и, наконец, роман-эпопея Толстого «Война и мир».

Источники устного происхождения выявить наиболее затруднительно, однако можно попытаться выстроить несколько гипотез. Так, упоминание в романе императрицы Жозефины могло быть вызвано одним из швейцарских воспоминаний Достоевского августа 1867 года, когда его жена, А. Г. Достоевская, посетила деревушку Pregny недалеко от Женевы, «где жила Жозефина после своего развода с Наполеоном»²⁵. О своих впечатлениях от этой прогулки она тотчас же по приходу рассказала мужу, и тот, по ее словам, выразил желание отправиться туда снова вместе²⁶. Важно подчеркнуть, что эта прогулка А. Достоевской состоялась 26 августа, в пятьдесят пятую годовщину Бородинского сражения, дату которого Достоевский, сын лекаря Бородинского пехотного полка, надо полагать, помнил всегда.

В пору, когда произошло это героическое событие и последовавшее за ним оставление русскими войсками Москвы, императрица Жозефина жила сначала в Экс-ле-Бен (с августа 1812 года), куда из Женевы часто наезжали толпы визитеров, а затем несколько недель октября 1812 года в Женеве. 4 октября она даже отправилась в префектуру Женевы на прием в честь победы Наполеона над русской армией²⁷. Только 21 октября Жозефина покинула Леманское озеро; и тогда один из женевцев облегченно произнес: «Императрица уезжает, и — хотя она заставила всех полюбить ее — все этим довольны: образ жизни, воцарившийся здесь после ее приезда, не соответствует нашим привычкам»²⁸. Возможно, какие-то из подробностей жизни Жозефины в Швейцарии стали летом 1867 года известны и Достоевскому, и он, под впечатлением от них, изобразил тоскующего по Жозефине Наполеона в рассказе генерала Иволгина:

«Напишите, напишите письмо к императрице Жозефине!» — прорыдал я ему. Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: «Ты напомнил мне о третьем сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал то письмо к Жозефине, с которым назавтра же был отправлен Констан.

То есть Констан должен был отправиться, согласно Иволгину, именно в Швейцарию, где в то время и жила Жозефина и где спустя пятьдесят пять лет создавался роман «Идиот».

Слуги Наполеона: камердинер Констан и мамелюк Рустан, в отличие от барона Базанкура, действительно находились при особе императора в период пребывания французов в Москве. Камер-пажеская форма, которую описывает в своем рассказе Иволгин, похожа на тот костюм, который носил Констан и другие императорские слуги:

…ну, и кроме того, согласитесь, блестящий мундир, что для ребенка составляет многое… Я ходил в темно-зеленом фраке, с длинными и узкими фалдами; золотые пуговицы, красные опушки на рукавах с золотым шитьем, высокий, стоячий, открытый воротник, шитый золотом, шитье на фалдах; белые лосинные панталоны в обтяжку, белый шелковый жилет, шелковые чулки, башмаки с пряжками… а во время прогулок императора на коне, и если я участвовал в свите, высокие ботфорты.

А вот как описывал форму Констана Ф. Массон:

Главный камердинер носил французский фрак из зеленого сукна, с золотым шитьем на отворотах и воротниках, белый кашемировый жилет, черные брюки и шелковые чулки. Такой же костюм, с некоторыми изменениями в шитье, был присвоен и приставам, и камер-лакеям, и гардеробным служителям²⁹.

Описания Наполеона и его окружения в рассказе Иволгина в значительной мере были заимствованы из мемуарной литературы и различных записок. Прежде всего, необходимо обратиться к тем воспоминаниям «старого солдата-очевидца о пребывании французов в Москве», опубликованным в «Архиве», обсуждение которых и послужило импульсом для двух вариантов легенды Иволгина о Наполеоне, рассказанной сначала Лебедеву, а затем князю Мышкину.

Как было указано в комментарии к роману «Идиот» в десятитомном собрании сочинений Достоевского³⁰, а затем и в полном академическом собрании сочинений писателя в тридцати томах, «Достоевский имеет в виду, вероятно, статью «Московский Новодевичий монастырь в 1812 году. Рассказ очевидца, штатного служителя Семена Климыча»» (9; 454), помещенную в четвертом выпуске журнала «Русский архив» за 1864 год³¹. Однако автор этих воспоминаний солдатом не был, — во всяком случае, в тексте записок не содержится никаких сведений о его военной службе в прошлом или настоящем времени, поэтому предположение о том, что герои Достоевского спорили именно из-за этой статьи, так и остается лишь предположением.

Генералу Иволгину, в отличие от Мышкина, статья из «Русского архива» совсем не понравилась: «Любопытно, пожалуй, но грубо и, конечно, вздорно. Может, и ложь на каждом шагу». Из слов самого генерала видно, что в мемуарах его, прежде всего, привлекали «величайшие факты», которых он, естественно, не мог обнаружить в воспоминаниях Семена Климыча: «Ну, опиши я эти все факты, — а я бывал свидетелем и величайших фактов, — издай я их теперь, и все эти критики, все эти литературные тщеславия, все эти зависти, партии и… нет-с, слуга покорный!»

В примечании к публикации воспоминаний Семена Климыча издатель специально упомянул, что она не подвергалась никаким изменениям, кроме правописания³². Семен Климыч описал в своих записках бесчинства и мародерство французских солдат в монастыре и упомянул о своей встрече с Наполеоном:

Я то забыл. Наполеон, как приехал к нам в монастырь, то еще накануне приказ был, чтоб было чисто… А как приехал, и с ним было сорок человек их гвардии, объехал Собор и Успенье, никуда не входил, и с лошади не слазил, поехал с монастыря, и мы стояли внутри у ворот, а как подъехал, и мы ему поклонились; а он рукой к щеке, а житник указал, что алой палимашь³³, зеленое перо, мундир темнозеленой, то Наполеон³⁴.

Из этого описания Иволгин мог заимствовать очень мало, да и самого отставного генерала со штатным служителем роднило лишь умение обращаться с лошадьми (Семен Климыч, по его словам, вылечил лошадь одному французу³⁵). Герой Достоевского рисует принципиально иную картину своей встречи с Наполеоном, который слезает с лошади и сразу же знакомится с маленьким Ардалионом, вовсе не намеренным кланяться прославленному полководцу. Вместе с тем, в своем рассказе очарованный Наполеоном Иволгин сознательно избегает характерных для русской мемуаристики свидетельств о пожаре Москвы, зверствах французов, осквернении ими храмов³⁶ и т. д.

Именно это обстоятельство и вызвало насмешку у «преначитанного» Лебедева, который в ответ³⁷ на первый вариант похождений десятилетнего Иволгина поведал ему собственную историю о том, как в той же Москве двенадцатого года «французский шассер навел на него пушку и отстрелил ему ногу, так, для забавы…», акцентировав тем самым внимание на неприглядной стороне войны, которая чаще всего и описывалась ее свидетелями. Поскольку книга «Архива», которую позднее Мышкин давал читать Иволгину, вероятно, принадлежала тому же Лебедеву, имевшему на даче хорошую библиотеку, то можно предположить, что у него были и другие номера этого журнала и он в своем фантастическом рассказе, подобно Иволгину, отталкивался от неких конкретных мемуаров, публиковавшихся в 60-е годы XIX века.

Одной из таких публикаций были фрагменты записок генерала В. Перовского, впервые изданные в третьем номере «Русского архива» в 1865 году и переизданные еще раз в следующем 1866 году. Генерал Перовский описал то, как при оставлении русской армией Москвы он был сначала задержан французами, потом вероломно пленен и сумел освободиться лишь в 1814 году. Наиболее впечатляющим местом его записок было описание перегона русских пленных из Москвы в Смоленск, во время которого французы безжалостно убивали всех отстающих³⁸. Об этих записках, желая досадить находящимся с ним за «табльдотом» французам, упоминал еще герой романа «Игрок» Достоевского, Алексей Иванович:

Французы даже перенесли, когда я рассказал, что года два тому назад видел человека, в которого французский егерь в двенадцатом году выстрелил — единственно только для того, чтоб разрядить ружье. Этот человек был тогда еще десятилетним ребенком, и семейство его не успело выехать из Москвы.

— Этого быть не может, — вскипел французик, — французский солдат не станет стрелять в ребенка!

— Между тем это было, — отвечал я. — Это мне рассказал почтенный отставной капитан, и я сам видел шрам на его щеке от пули.

Француз начал говорить много и скоро. Генерал стал было его поддерживать, но я рекомендовал ему прочесть хоть, например, отрывки из «Записок» генерала Перовского, бывшего в двенадцатом году в плену у французов.

Процитированный разговор персонажей «Игрока», несомненно, преломился в историях Лебедева и Иволгина. Достоевский, после написания «Преступления и наказания», вероятно, собирался вновь обратиться к теме 1812 года в своем творчестве, но вынужденно спешная работа над романом «Игрок» позволила ему лишь мимоходом упомянуть о тех материалах, специально посвященных Отечественной войне с Наполеоном, которые он читал в период 1865-1866 годов. В следующем после «Игрока» романе «Идиот» писатель несколько изменил первоначальный замысел, и «десятилетний ребенок» выведен в нем уже не жертвой французов, но другом их императора.

Огромное влияние на рассказ Иволгина о Наполеоне и на роман «Идиот» в целом оказал роман-эпопея Толстого «Война и мир» (1863-1869). О толстовской трактовке войны 1812 года и образе Наполеона существует большое число исследований. Вслед за Д. Мережковским многие достоевисты (А. Зегерс, Г. Фридлендер, В. Кирпотин, Ю. Карякин, Н. Тамарченко, И. Волгин, Е. Мелетинский и др.) сравнивали взгляды двух писателей на наполеоновский миф в романах «Преступление и наказание» и «Война и мир», хотя ни одной специальной крупной работы по этому вопросу до сих пор не существует. Волгин даже полагал, что «Наполеон «Идиота» вписан в трагические декорации 1812 года (время и место действия III и IV томов «Войны и мира»). Но если у Толстого герой дан через всеобъемлющее авторское созерцание, Достоевский рассматривает его глазами ребенка, правда, слегка затуманенными поздней генеральской слезой. Порою кажется, что Наполеон Достоевского — тончайшая пародия на Наполеона «Войны и мира»…»³⁹. На наш взгляд, элемент пародии толстовского варианта наполеоновского мифа в романе «Идиот», несомненно, присутствует, однако эта линия является лишь одной из многих, но никак не доминирующей.

Упоминаемые в «Игроке» записки генерала Перовского использовал при работе над «Войной и миром» и Толстой, который оставил в дневнике запись от 20 марта 1865 года: «Читал — Marmont’a. В. А. Перовского плен. Даву — казнить»⁴⁰. Толстой имел в виду рассказ Перовского о том, как французский маршал Даву принял его за бежавшего ранее пленного и чуть было не приговорил к расстрелу. Таким образом, влияние записок Перовского на рассказ Иволгина было как непосредственным, так и опосредованным, через «Войну и мир» Толстого. Это хорошо заметно в образе маршала Даву, упоминаемого Иволгиным.

Командующий первым корпусом Великой армии во время Московского похода Л. Даву назван в рассказе Иволгина не «маршалом», а «генералом», и именно так к нему обращался Перовский в своих записках⁴¹. Генерал Иволгин описывает Даву следующим образом: «Всего чаще находился при нем (Наполеоне. — Н. П.) Даву, как теперь помню: огромный, полный, хладнокровный человек в очках, с странным взглядом». Если Даву в записках генерала Перовского говорил «весьма хладнокровно»²⁸, то Толстой развил это краткое упоминание о «хладнокровии» Даву в целый ряд особенностей его личности: Даву «Войны и мира» «холодно спрашивает» русского посланника Балашева, имеет «холодное лицо», говорит «мерным, холодным голосом», от которого «холод, пробегавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками», просто говорит «холодно» и, кроме того, носит очки, о чем ничего не сказано у Перовского⁴². Приведенный Иволгиным возглас Даву: «Ба!», возможно, также перекочевал в его рассказ из записок генерала Перовского, которому французский маршал неожиданно заявил: «Ба! да я вас знаю!»⁴³.

Даву — единственный, кого генерал Иволгин выделил из высшего офицерства в свите Наполеона, в которую, по его словам, входили «два ординарца, несколько польских улан… ну, вот и вся свита, кроме генералов, разумеется, и маршалов, которых Наполеон брал с собой, чтоб осматривать с ними местность, расположение войск, советоваться…». Такое внимание к «железному маршалу» со стороны Иволгина могло быть вызвано и его особым уважением к Даву, которого Наполеон называл «одним из самых славных и чистых героев Франции»⁴⁴.

Генерал Иволгин отводит Даву роль одного из главных советников Наполеона:

С ним чаще всего советовался император. Он ценил его мысли. Помню, они совещались уже несколько дней; Даву приходил и утром, и вечером, часто даже спорили <…> Конечно, мысль была наполеоновская, орлиная мысль, но и другой проект был тоже мысль… Это тот самый знаменитый «conseil du lion»⁴⁵ , как сам Наполеон назвал этот совет Даву. Он состоял в том, чтобы затвориться в Кремле со всем войском, настроить бараков, окопаться укреплениями, расставить пушки, убить по возможности более лошадей и посолить их мясо; по возможности более достать и намародерничать хлеба и прозимовать до весны; а весной пробиться чрез русских. Этот проект сильно увлек Наполеона. Мы ездили каждый день кругом кремлевских стен, он указывал, где ломать, где строить, где люнет, где равелин, где ряд блокгаузов, — взгляд, быстрота, удар! Все было наконец решено; Даву приставал за окончательным решением. Опять они были наедине, и я третий. Опять Наполеон ходил по комнате, скрестя руки. Я не мог оторваться от его лица, сердце мое билось. «Я иду», — сказал Даву. «Куда?» — спросил Наполеон. «Солить лошадей», — сказал Даву. Наполеон вздрогнул, решалась судьба. «Дитя! — сказал он мне вдруг: — что ты думаешь о нашем намерении?» Разумеется, он спросил у меня так, как иногда человек величайшего ума, в последнее мгновение, обращается к орлу или решетке. Вместо Наполеона, я обращаюсь к Даву и говорю, как бы во вдохновении: «Улепетывайте-ка, генерал, во-свояси!» Проект был разрушен. Даву пожал плечами и, выходя, сказал шепотом: «Bah! Il devient superstitieux!»⁴⁶ А назавтра же было объявлено выступление.

В приведенной выше цитате содержится несколько интересных деталей. Наринский называл упоминаемые Иволгиным проекты «нелепыми» и «просто смешными»: «Блестящий наполеоновский маршал собирается солить лошадей, а великий император строить в Кремле бараки — убийственная ирония»⁴⁷. Между тем, они также основаны на подлинных воспоминаниях участников войны 1812 года, хотя и переданы рассказчиком в несколько искаженном виде. Так, называя проект Даву о зимовании в Москве «знаменитым «conseil du lion»», генерал Иволгин, разумеется, перепутал «железного маршала» с другим французским государственным и военным деятелем, писателем и переводчиком, покровителем Стендаля, графом империи П. А. Б. Дарю, который предлагал Наполеону

…превратить Москву в укрепленный лагерь и зазимовать в нем. Продовольствием и фуражом запастись на всю зиму. Если не хватит домов, разместиться в подвалах. Так продержаться до весны, пока не придут из Литвы подкрепления, чтобы соединиться с ними и закончить войну победой!». Наполеон тогда воскликнул: «Это совет льва!» — но не последовал «львиному» совету⁴⁸.

Это образное сравнение Пьера Дарю со львом, принадлежавшее Наполеону, было зафиксировано в знаменитых записках о походе Великой армии в Россию адъютанта императора французов, генерала Ф.-П. де Сегюра. По всей видимости, именно свидетельство последнего исказил генерал Иволгин. Вероятнее всего, что Достоевский сам читал эту книгу — мемуары Сегюра, опубликованные впервые в 1824 году, позднее многократно переиздавались, и только за три года было выпущено не меньше десяти изданий этой работы⁴⁹. В ослабленной памяти генерала Иволгина созвучные имена Даву и Дарю могли смешаться и от того, что Сегюр ставил их иногда непосредственно рядом:

Даву и Дарю возражали ему (Наполеону. — Н. П.), указывая на время года, на бесплодную и пустынную дорогу.

Они уверяли потом, что предлагали ему различные проекты. Но это был напрасный труд: что могли они говорить человеку, мысль которого опережала всех?⁵⁰

Восходящие к воспоминаниям Сегюра сведения о Дарю могли стать известны Достоевскому и из вторичных источников. Например, Вальтер Скотт, опиравшийся в своем многотомном историческом труде «Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов» на книгу Сегюра, также упомянул о «совете льва»:

Говорят, что Дарю предложил превратить Москву в укрепленный лагерь и остаться в ней на зиму. Он считал, что можно забить оставшихся лошадей и засолить их мясо. Остальное продовольствие должны были раздобыть мародеры. Сначала Наполеон одобрил этот план, назвав его Львиным. Но в конце концов отказался от него, не рискуя на такой длительный срок порывать все связи с Францией⁵¹.

Легенда генерала Иволгина о его придворной службе у Наполеона была рассказана в романе дважды. В первый раз он рассказал ее Лебедеву в один из вечеров, за «сильно одушевленным и по всем признакам пьяным разговором», прерывавшимся «хохотливым, веселым спором» и «военно-вакхической песней»; через день после этого, генерал рассказал ее вновь в разговоре с князем Мышкиным, уже слышавшим ранее доносившиеся сверху обрывки первого варианта этого повествования.

В ответ на фантастический рассказ генерала Лебедев тут же сочинил собственную легенду о том, как ему в 1812 году отстрелили ногу. Альми отметила, что в моменте парности вымышленных сюжетов Иволгина и Лебедева содержится скрытая отсылка к поэме Гоголя «Мертвые души», где Чичиков, согласно предположениям чиновников города N., — это и капитан Копейкин, потерявший руку и ногу в кампании двенадцатого года, и «переодетый Наполеон»⁵².

Помимо «Мертвых душ» Гоголя, у вымысла Лебедева могли быть и другие источники, например, «История неустрашимого капитана Кастаньетта» Э. Катреля, опубликованная в 1862 году с иллюстрациями Г. Доре. Капитан Кастаньетт, получивший известность как «французский Мюнхгаузен», был ревностно и бескорыстно предан Наполеону и участвовал вместе с ним во всех войнах, начиная с осады Тулона и заканчивая битвой при Ватерлоо. Этот капитан был «племянником знаменитого Человека с деревянной головой»⁵³ и сам в результате увечий, полученных им в битвах с врагами, время от времени заменял различные части своего тела на протезы (деревянные ноги, кожаный желудок, серебряное лицо и т. д.).

В обмене фантастическими историями двух друзей, в итоге поссорившихся, можно увидеть отсылку и к тому месту в романе «Евгений Онегин» Пушкина, где говорится о «неразлучной» людской дружбе:

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Повествуя о том, как он лишился одной ноги, Лебедев, любивший и ранее подкреплять свои шутки примерами из истории (чего стоит, например, его казуистическая защита одного средневекового антропофага), давал понять, что совсем не имеет наполеоновских амбиций, свойственных его другу Иволгину, поскольку не является даже «двуногой тварью». Надо сказать, что перефразирование этих пушкинских строк обнаруживается и у других героев Достоевского. Так, следователь Порфирий Петрович в «Преступлении и наказании» говорил Раскольникову: «…кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?», а жилец Марк Иванович в «Господине Прохарчине», засыпав Семена Ивановича вопросами: «Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли, сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?..», — сам же и ответил на них еще до того момента, как развернул в столь экспрессивно выраженной полноте: «Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый, вот что!»

В такой своеобразной манере Марк Иванович, ум и начитанность которого были особо подчеркнуты биографом Прохарчина, несомненно, обыгрывал пушкинские слова, давая понять чиновнику-скопидому, что тот, в его мнении, вовсе не Наполеон, что он не «один на свете», как бы сам он не почитал себя «единицей» наполеоновского масштаба, а что он лишь нуль, «двуногая тварь», «круглый блин».

Особым родом источников, от которых отталкивался Достоевский при создании истории Иволгина о Наполеоне, были русские исторические романы 30-х годов XIX века: «Рославлев, или русские в 1812 году» (1830) М. Загоскина, «Петр Иванович Выжигин» (1831) Ф. Булгарина, «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» (1832) Р. Зотова и др. Альми полагала, что рассказ Иволгина был ориентирован на конкретный образец — роман Загоскина «Рославлев». Этот роман упоминался Достоевским в авторском примечании к «Честному вору» (2; 424) и в романе «Униженные и оскорбленные» (3; 188). Имена Наполеона и Загоскина стояли также вплотную рядом в «Читальнике» для народа Н. Щербины, содержание которого Достоевский подвергнул критическому разбору во второй статье трактата «Книжность и грамотность» (1861): «анекдоты из жизни Петра Великого, Суворова, Наполеона; отрывки из романов Загоскина…» (19; 42). Альми писала о связи «Идиота» и «Рославлева» следующее: «воспроизводит Достоевский не сюжетику (всегда достаточно «частную»), а нечто более общее — дух произведения в целом»⁵². На это следует заметить, что сам автор «Рославлева» в заключительной части романа с возмущением реагировал на то, как почитатели французского императора «математически доказывают, что Наполеон был не только величайшим военным гением, в чем никто с ними и не спорит, но что он в то же время мог служить образцом всех гражданских и семейственных добродетелей, то есть: что он был добр, справедлив и даже… чувствителен!!!». Думается, что это, во многом ключевое, суждение Загоскина о Наполеоне противоречит взглядам на него генерала Иволгина. Наполеон в его рассказе не просто «добр, справедлив и даже… чувствителен», но к тому же вызывает симпатию и участие.

Можно обнаружить в рассказе Иволгина и некоторые переклички с романом Булгарина «Петр Иванович Выжигин». О булгаринском «Выжигине» Достоевский вспомнил в «Петербургских сновидениях в стихах и прозе» (19; 69) и, вполне вероятно, что его прочел, хотя точно неизвестно, имел ли он в виду роман «Иван Выжигин» или его продолжение «Петр Иванович Выжигин». Первое, что обращает на себя внимание, — это созвучия в окончаниях фамилий Выжигин и Иволгин. Последнего в силу его пристрастия к пьянству можно назвать «выжигой», и это слово было типично для литературного языка Достоевского: именно так называли героя «Преступления и наказания» проходящие мимо люди, которые принимали его за пьяного. «Проклятым зажигою» в России называли и самого Наполеона еще в 1806 году⁵⁴.

«Пьяный разговор» генерала Иволгина и Лебедева о войне 1812 года, возможно, несет в себе некоторые черты пародирования бесед действительных участников этой войны: Петра Выжигина и доктора Лебеденко. Этому Лебеденко в семнадцатой главе романа Петр Выжигин рассказывал о своей схватке с французскими конными егерями в Бородинском сражении, о добровольной сдаче в плен к французам из сочувствия к беспомощным русским раненым, которых некому было перевязывать, кроме него, и, наконец, о своей удивительной встрече с Наполеоном, который, изумившись столь благородному характеру Выжигина и его находчивым ответам, велел отпустить его из плена без всяких условий. Описываемый Булгариным разговор Выжигина с Наполеоном своей возвышенной патетикой несколько напоминает диалоги десятилетнего Иволгина и императора французов:

— Ваш народ ослеплен, — сказал Наполеон (Выжигину. — Н. П.). — Он должен бы знать, что воюет с целой Европой. По одному моему мановению явится миллион солдат. На что вы надеетесь?

Русский офицер указал рукой на небо, потом положил руку на сердце и сказал:

— Бог и любовь к отечеству спасут нас!

Наполеон, обернувшись к своим, сказал:

— Эти русские совсем не такие, какими я представлял их раньше. Меня обманули! Их нельзя не уважать.

Столь же стремительно Наполеон Достоевского проникся симпатией и уважением к маленькому Иволгину: «Наполеон был поражен, он подумал и сказал своей свите: «Я люблю гордость этого ребенка! Но если все русские мыслят, как это дитя, то…»».

Очевидный вымысел описываемых Иволгиным ситуаций невольно ориентировал читателя «Идиота» на сопоставление их с типичными сценами из исторических романов, подобных произведениям Булгарина. Не случайно генерал Иволгин в разговоре с Мышкиным нарочито противопоставлял свои «подлинные» воспоминания «выдуманным» романам: «Без сомнения, и все произошло так просто и натурально, как только может происходить в самом деле; возьмись за это дело романист, он наплетет небылиц и невероятностей».

Еще одним родом источников рассказа генерала Иволгина о Наполеоне являются исторические и военно-теоретические труды. Приведем лишь несколько примеров такого влияния. Иволгин в своем рассказе называет причиной страданий Наполеона «молчание императора Александра» в ответ на письма с предложениями о заключении мира. Эта фраза неоднократно встречается в сочинениях, посвященных войне 1812 года, и, вероятно, ко времени создания «Идиота» она стала своеобразным штампом в литературе подобного рода. А. Михайловский-Данилевский повторил ее дважды в четырехтомном «Описании Отечественной войны в 1812 году»: «Это было последнее письмо Наполеона к Государю, писанное с целью подать повод к начатию дипломатических сношений. Презрительное молчание Александра было единственным ответом на миролюбивый вызов Наполеона»⁵⁵; «Сколь ни ужасны были такие явления под безжизненным небом Москвы, однако же для Наполеона молчание Александра было грознее»⁵⁶. Вслед за Михайловским-Данилевским о «молчании императора Александра» упомянул в своей «Истории Отечественной войны 1812 года» и М. Богданович: «Ответом на это письмо было молчание императора Александра, который даже не хотел видеть Яковлева, чтобы не подать повода к слухам о каких бы то ни было сношениях с Наполеоном»⁵⁷.

Таких примеров можно привести очень много. Рассказ генерала Иволгина представляет собой оригинальное произведение, содержащее многочисленные отсылки к очень широкому кругу самых разнообразных источников, что мы стремились показать. Вымысел сочетается в нем с подлинными фактами, причем фантастическая и историческая линии рассказа Иволгина взаимопереплетены так тесно, как это может быть лишь в легенде. Вместе с тем, наполеоновская легенда героя — это повесть и о его собственной жизни, которую он способен принять и осмыслить лишь на фоне войны, в которой стороны жаждут мира, но не могут его достичь в силу злополучных обстоятельств.

* * *

В целом, роман «Идиот» нисколько не уступает «Преступлению и наказанию» по масштабу и значению поднимаемых в нем проблем, связанных с наполеоновской темой и 12-м годом, хотя, конечно, представляет несколько иное их видение. В «Идиоте» имя Наполеона упоминается значительно чаще, чем в любом другом художественном произведении писателя, причем связаны эти упоминания с четырьмя героями романа: князем Мышкиным⁵⁸, генералом Иволгиным, Ганей Иволгиным, Ипполитом. Однако линия генерала Иволгина в «Идиоте» — из всех их единственная — насыщена одновременно и духом Отечественной войны, и колоритом наполеоновского мифа. В ней были проявлены некие традиционные для русской литературы такого рода основания, характеризующиеся психологическими и физическими травмами героев, полученными в результате войны, сокращением временной и пространственной дистанции с неприятелем и богатым юмором⁵⁹.

Достоевский — писатель-парадоксалист — сумел изобразить на примере своих героев то, как память о прошлом постоянно живет в человеке и порой раскрывается в самых причудливых его фантазиях и мечтах, смешивая время и место, сон и явь, правду и вымысел, шутку и серьезность, бахвальство и мужество, эгоизм и любовь к Отчизне.

г. Великий Новгород

1. Нечаева В. С. Ранний Достоевский. М.: Наука, 1979. С. 18. [↩]
2. Достоевский А. М. Воспоминания. СПб.: Андреев и сыновья, 1992. С. 29-30. [↩]
3. Там же. С. 29. [↩]
4. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Л.: Наука, 1972-1990. Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, произведения Достоевского цитируются по этому изданию. Том и страница указываются в скобках после цитаты. [↩]
5. Коган Г. В. Наполеон и великий и теперешний. Отзвуки газетной полемики 1860-х гг. вокруг имени Наполеона в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» // Наполеон. Легенда и реальность: Материалы научных конференций и наполеоновских чтений. 1996-1998. М.: Минувшее, 2003. С. 303-304.[↩]
6. Достоевский А. М. Указ. соч. С. 71.[↩]
7. Волгин И. Л. «Родиться в России…» Достоевский и современники: жизнь в документах. М.: Книга, 1991. С. 153. [↩]
8. Сироткин В. Г. Наполеон и Россия. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. С. 305.[↩]
9. Волгин И. Л., Наринский М. М. «Развенчанная тень». Диалог о Достоевском, Наполеоне и наполеоновском мифе // Метаморфозы Европы. М.: Наука, 1993. С. 141. [↩]
10. Там же. С. 140.[↩]
11. Соркина Д. Л. Жанровая структура романа Ф. М. Достоевского «Идиот» // Проблемы метода и жанра. Томск, 1976. Вып. 3. С. 65-66. [↩]
12. Михнюкевич В. А. Русский фольклор в художественной системе Достоевского // Филологические науки. 1987. № 6. С. 24; Михнюкевич В. А. Ф. М. Достоевский и русский фольклор // Творчество Ф. М. Достоевского: Искусство синтеза / Под ред. Г. К. Щенникова, Р. Г. Назирова. Екатеринбург: Урал. ун-т, 1991. С. 95.[↩]
13. Альми И. Л. К интерпретации одного из эпизодов романа «Идиот» (рассказ генерала Иволгина о Наполеоне) // Достоевский: материалы и исследования. Т. 10. СПб.: Наука, 1992. С. 165. [↩]
14. Там же.[↩]
15. Храмова Л. В., Михнюкевич В. А. Наполеон // Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник / Сост. Г. К. Щенников. Челябинск: ЧелГУ, 1997. С. 101. [↩]
16. Коган Г. В. Указ. соч. C. 303.[↩]
17. См.: Подосокорский Н. Н. Наполеоновский миф в романе «Идиот»: биография генерала Иволгина // Русская литература. 2009. № 1; Подосокорский Н. Н. Наполеоновская биография генерала Иволгина // 1812 год в истории России и русской литературы: материалы Всероссийской научной конференции (Смоленск, 15-17 ноября 2010 года) / Сост. и ред. Л. В. Павлова, И. В. Романова. Смоленск: СмолГУ, 2010.[↩]
18. Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. Опыт источниковедческого изучения. М.: Наука, 1980. С. 228.[↩]
19. Михнюкевич В. А. Предание // Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник… С. 203.[↩]
20. Тартаковский А. Г. Указ. соч. С. 249-250. [↩]
21. Там же. С. 251.[↩]
22. О’Мира Б. Голос с острова Святой Елены: Воспоминания. М.: Захаров, 2004. С. 388.[↩]
23. Волгин И. Л. «Родиться в России…»… С. 19.[↩]
24. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. в 14 тт. Т. 8. Статьи. М.-Л.: АН СССР, 1952. С. 195.[↩]
25. Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М.: Наука, 1993. С. 240. [↩]
26. Достоевская А. Г. Указ. изд. С. 241. [↩]
27. Кастело А. Жозефина: Историческое эссе: В 2 кн. Кн. 2 / Перевод с франц. Ю. Корнеева. СПб.: Северо-Запад, 1994. С. 317. [↩]
28. Там же. [↩][↩]
29. Массон Ф. Наполеон I в придворной и домашней жизни // Повседневная жизнь Наполеона Бонапарта; Леви А. Душевные качества Наполеона; Массон Ф. Наполеон I в придворной и домашней жизни; Жуковский. М.: Кучково поле, 2006. С. 340. [↩]
30. Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 10 тт. Т. 6. М.: ГИХЛ, 1957. С. 732. [↩]
31. Климыч С. Московский Новодевичий монастырь в 1812 году. Рассказ очевидца — штатного служителя Семена Климыча // Русский архив. 1864. Вып. 4. Стлб. 416-434. [↩]
32. Климыч С. Указ. соч. Стлб. 417.[↩]
33. Плюмаж — примеч. издателя.[↩]
34. Там же. Стлб. 427-428. [↩]
35. Там же. Стлб. 425-426.[↩]
36. Например, М. Волкова писала 30 сентября 1812 года к В. Ланской: «Все наши церкви обращены в конюшни. Наполеон, иначе сатана, начал с того, что сжег дома со службами, а лошадей поставил в церкви». (Цит. по: Опасались худшего, или во всем виден перст Божий. Из писем М. А. Волковой к В. И. Ланской // Наполеон в России глазами русских. М.: Захаров, 2004. С. 57.) О том, что «ничего не было пощажено неприятелем, что домы были разграблены, женщины поруганы, храмы Божии обращены в конюшни» писал Ф. Ростопчин (Ростопчин Ф. В. Правда о пожаре Москвы. Сочинение графа Ф. В. Ростопчина / Перевел с франц. А. Волков. М., 1823. С. 64).[↩]
37. То, что это был именно ответный шаг, подтверждают слова генерала Иволгина о своем друге: «Если ты, говорит, когда я заметил ему все нелепости, — если ты в двенадцатом году был у Наполеона в камер-пажах, то и мне позволь похоронить ногу на Ваганьковском».[↩]
38. Перовский В. А. Из записок покойного графа Василия Алексеевича Перовского / Сообщ. Б. А. Перовский // Русский архив. 1865. Вып. 3. Изд. 2-е. М., 1866. Стлб. 1049-1052.[↩]
39. Волгин И. Л. «Родиться в России…»… С. 152.[↩]
40. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 22 тт. Т. 21. М.: Художественная литература, 1985. С. 257. [↩]
41. Перовский В. А. Указ. соч. Стлб. 1044.[↩]
42. В. Шиканов описывает Даву таким образом: «Этот лысоватый, не высокий, слегка сутулый и очень близорукий человек (не различал без очков предметы на расстоянии 100 шагов) был полководцем в полном смысле этого слова: умным, волевым, настойчивым в достижении поставленной цели и беспощадным» (Шиканов В. Н. Созвездие Наполеона. Маршалы Первой Империи. СПб.: Шатон, 2002. С. 227). [↩]
43. Перовский В. А. Указ. соч. Стлб. 1044. [↩]
44. Цит. по: Троицкий Н. А. Маршалы Наполеона // Новая и новейшая история. 1993. № 5. С. 170.[↩]
45. совет льва (франц.)[↩]
46. Ба! Он становится суеверным! (франц.)[↩]
47. Волгин И. Л., Наринский М. М. Указ. соч. С. 142. [↩]
48. Segur Ph.-P. Histoire de Napolеon et de la Grande Armеe en 1812. V. 2. P., 1842. P. 94. Цит. по: Троицкий Н. А. 1812. Великий год России. М., 1988. С. 250.[↩]
49. Тарасевич Д. А. Предисловие // Сегюр Ф.-П. де. Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I. Смоленск: Русич, 2003. С. 7. [↩]
50. Сегюр Ф.-П. де. Указ. соч. С. 180-181.[↩]
51. Скотт В. Жизнь Наполеона Бонапарта в 2 тт. Т. 2. М.: Эхо, 1995. С. 138.[↩]
52. Альми И. Л. Указ. соч. С. 166.[↩][↩]
53. Катрель Э. История неустрашимого капитана Кастаньетта / Перевод с франц. Н. Ф. Васильковой. М.: Время, 2001. С. 7.[↩]
54. Жихарев С. П. Записки современника / Ред., ст. и коммент. Б. М. Эйхенбаума. М.-Л.: АН СССР, 1955. С. 287.[↩]
55. Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны в 1812 году. В 4 чч. Ч. III. СПб., 1839. С. 68.[↩]
56. Там же. С. 81. [↩]
57. Богданович М. И. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. В 3 тт. Т. 2. СПб., 1859. С. 325.[↩]
58. См.: Подосокорский Н. Н. Наполеонизм князя Мышкина // Литературоведческий журнал. Секция языка и литературы РАН. ИНИОН РАН. 2007. № 21; Подосокорский Н. Н. Образы «Талейранов» и наполеоновский миф в творчестве Ф. М. Достоевского // Достоевский и мировая культура. Альманах № 25 / Гл. ред. К. А. Степанян. М., 2009.[↩]
59. Эта линия получила свое продолжение и в XX столетии. Так, например, в рассказе В. Шукшина «Миль пардон, мадам!» можно обнаружить почти прямые заимствования из романа «Идиот», связанные с рассказом генерала Иволгина о его встрече с Наполеоном. Шукшин переосмыслил их в свете реалий советского времени, оформив в виде «воспоминаний» Броньки Пупкова о его покушении на Гитлера. Так, явной параллелью словам Лебедева звучат слова Броньки, который схоронил свои отстреленные пальцы в огороде. «И даже сказал такие слова: — Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра». [↩]