Над чем вы в последнее время работаете (книги, статьи, курсы, проекты, конференции и т. д.)?
В 2014 году вышла моя книга «Волошин и Цветаева: от младосимволизма к постмодерну» (М.: МГИМО-Университет). Она стала, как казалось, окончательным итогом анализа творчества двух поэтов в культурном контексте эпохи — от философских прозрений молодого Андрея Белого, оказавших влияние на К. Г. Юнга через Э. Метнера, до постмодернистской «риторики творчества» Дж. Хиллмана, ученика Юнга.
К книге я шла долго: все мои курсовые на кафедре литкритики МГУ в середине 1980-х были посвящены «Марине», хотя Я. Засурский и переманил к себе на диплом. Десять лет потом этнопсихология не отпускала, и психфак МГУ как второе в/о привлек поэтому. Но Цветаева вернулась, стоило только мне обнаружить архетипическую психологию творчества: диплом по поэмам Марины Ивановны был защищен — парадоксальным образом не на журфаке, а на психфаке. Потом, параллельно преподаванию в МГИМО, я год за годом ткала свою книгу о поэтах и зарождении постмодерна. Наконец, выйдя маленьким тиражом, «большая книга» исчезла с прилавков.
А в 2017 году явился 34-й том Большой российской энциклопедии со статьей «Цветаева», в списке литературы к которой моя книга вдруг оказалась рядом с трудами И. Кудровой, В. Швейцер, В. Лосской, Е. Коркиной, Л. Поликовской. Видимо, это подогрело читательский интерес, и мне предложили 2-е издание, над которым сейчас и работаю.
Думаю расширить в книге вторую часть. Глава «Этические эксперименты поэтов сквозь игры гендера» пополнится новым параграфом, в котором впервые позволю себе подступиться — осторожно, преимущественно через переводы Цветаевой (в контексте собственного ее творчества, однако) — к значению для поэта темы смерти как темы любовной. Глава «Деконструкция Времени и Истории» будет дополнена параграфом о политических убеждениях Цветаевой сквозь призму ее автобиографической эссеистики, эпистолярных заметок и некоторых свидетельств современников, в частности парижского друга Эфронов В. Сосинского (подарившего мне интервью с ним и то самое волшебное «через одно рукопожатие» в 1984 году).
Сверхзадача моя как автора в обновленной книге — анализ того, насколько факты частной жизни, в творчестве претворяясь в универсальные коллизии коллективного бессознательного, предопределяют пути культуры — на общественном уровне; на уровне же личности приводят к освобождению от шлаков прошлого: вытесняемых ужасов и грехов — «вольных и невольных». Именно из столкновения Эго Цветаевой с ее Тенью (из осознания и интеграции в «я» хтонического Зла) возникли лучшие тексты поэта 1920–1930-х годов. Самым пугающим для обывателя злом в Цветаевой (и только на втором месте ее «роман со Смертью», «платоническая некрофилия»), конечно, является образ ее как жестокой матери.
Какие работы или выступления коллег привлекли ваше внимание в последний год?
В свете сказанного мне понятно и близко желание прекрасного литературоведа Т. Геворкян укрыть любимого поэта от «грязных нападок толпы», что проявилось в только что опубликованной на сайте «Вопросов литературы» статье «Пойми, как давило ее прошлое, как гудело оно, как говорило!«. Вместе с тем жажда «умягчения злых сердец» с примирительной позиции, сглаживание острых углов только провоцируют гонителей, а исследователь должен быть беспристрастен.
Татьяна Михайловна, явно симпатизируя Лиле Эфрон, пишет: «…Е. Эфрон предлагала практически удочерить Ирину, а вину свою видела в том, что, получив отказ, отстранилась, щадя свои чувства, от временной помощи. А если бы Цветаева согласилась тогда отдать дочь в более заботливые, умелые руки?» Неясно, почему руки бездетной актрисы автор считает более умелыми, но дело не в этом. Странно, что Геворкян поверила в бескорыстие Лили, упустив из виду, конечно, известное ей письмо Цветаевой от июля 1918 года:
Милая Лиля!
Получила все Ваши три письма.
Если Вы все равно решили жить в деревне, я у Вас Ирину оставлю, если же живете исключительно из-за Ирины, я Ирину возьму. Жить на два дома сейчас невозможно, денег у меня в обрез <…> Я определенно не хочу, чтобы Вы на Ирину тратили хотя бы копейку, но, если ее содержание будет мне не по силам, я ее возьму <…> Подумайте и ответьте. Посылаю крупу и 84 р. за Иринино молоко до 4-го авг<уста> ст<арого> стиля. Деньги за комнату — если Ирина у Вас останется — привезу в среду.
В упомянутых письмах Лили Эфрон содержались, таким образом, истеричный намек на жертвенность, вымогательство и бесчеловечный шантаж: не помогу, если не отдашь ребенка насовсем. Цветаева на шантаж «не повелась».
Еще менее понятно, почему Геворкян на шатком основании гипотетического раскаяния Цветаевой в том, что не отдала Ирину Лиле и тем обрекла на смерть, выстраивает центральную гипотезу своей статьи: якобы Цветаева в Елабуге 1941 года, опасаясь повторить роковую ошибку с Ириной, на сей раз самоустраняется, завещая сына Н. Асееву (видимо, тоже в умелые руки) ради спасения 16-летнего Мура от голода (и интерната, куда тот хотел).
Из самых благих намерений Геворкян в своем «психоанализе» являет нам Цветаеву не… с аффективными «особенностями» человеком (давно хочу написать о шизоидном типе эмоциональности в семье Цветаевых), но с серьезными когнитивными нарушениями. «Психология — палка о двух концах», как заметил Ф. Достоевский: своих непременно заденешь, побивая недругов.
Вопреки тому, что пишет Геворкян, Цветаева жестко обвинила Лилю и собственную роль в произошедшем осознавала медленно, но ни к невротической регрессии, ни к покаянию в том смысле, который усматривает Татьяна Михайловна, Цветаева не пришла. Да и не написала бы она великих своих поэм, ничего бы в «Искусстве при свете совести» отрефлексировать о добре и зле не сумела, если бы невротически увязла в травме!
Однако, если Цветаева не регрессировала, приняв Асеева за Лилю, а Мура за Ирину, должны были явиться более веские основания избавить сына от своего, теперь опасного, присутствия в Елабуге 1941-го. И Ирма Кудрова давно реконструировала их в своей книге «Путь комет: Жизнь Марины Цветаевой» с большой психологической достоверностью: заняться тем, к чему принуждали посредством шантажа (сыном!), Цветаева не могла органически и, как в 1918-м на шантаж золовки, на этот тоже «не повелась».