Литературная почта Карла Радека

Европейский революционер, политик с явно авантюрной жилкой, марксистский идеолог, умевший менять ориентиры, сообразуясь с обстоятельствами времени и места, публицист и достаточно циничный острослов, наконец, литературный критик, Карл Бернгардович Радек (Собельсон; 1885 – 1939) свободно говорил и писал по-польски, по-немецки и по-русски. Он родился во Львове, с юности участвовал в революционном движении, состоял в социал-демократических партиях Польши, России, Австро-Венгрии и Германии, был делегатом международных социалистических конференций, включая знаменитую Циммервальдскую, и к моменту приезда в Россию в апреле 1917 года (вместе с Лениным в пресловутом пломбированном вагоне) имел репутацию эрудита, знатока европейских дел и вместе с тем человека как бы не вполне серьезного. После захвата власти большевиками Радека определили служить на ниве международной политики – в НКИДе. В 1918 году вместе с Бухариным и Раковским его нелегально направляют в Германию для подготовки там революции; в феврале 1919-го немцы арестовывают Радека и до декабря держат в берлинской тюрьме Моабит, – об этом Радек подробно и живо рассказал в книге «Немецкий ноябрь» (М., 1927). Вернувшись в Россию в романтическом ореоле¹, он становится членом Исполкома Коминтерна, секретарем Коминтерна и авторитетным экспертом Политбюро в области международной политики.

В 1923 году, с возникновением в Германии очередной революционной волны, Радека вновь командируют туда, на сей раз – с Ларисой Рейснер. Об этой их поездке, об участии it Гамбургском восстании ходили легенды. (По одной из них – я слышал ее в 1973 году от А. В. Эйснера, – Лариса Ргйснер ехала с документами польской графини, а Радек – один из вождей Коминтерна – сопровождал ее в качестве секретаря². Надо думать, не только в Раскольникове, но и в Радеке причина уничтожения могилы Рейснер, – ничего не: забывавший Сталин воистину достал Ларису из-под земли.) Радековский посмертный портрет Ларисы Рейснер исполнен большевистской риторики; он свидетельствует о хорошем знании подробностей ее биографии и, увы, содержит мало мемуарного («В сентябре (1923 г.) она приходит ко мне с просьбой помочь ей выехать в Германию… Ларису тянуло туда. Тянуло сражаться в рядах германского пролетариата и приблизить его борьбу к пониманию русских рабочих. Ее предложение меня очень обрадовало… Но в то же время я чувствовал, что ее поездка в Германию – бегство от неразрешенных сомнений» ³ ).

В 1919 – 1924 годах Радек – член ЦК РКП(б). В политических дискуссиях 1923 – 1924 годов он – сторонник Л. Троцкого (особенно в критике Сталина за провал германской революции). Политически эта позиция оказалась проигрышной, и Радек лишился постов в ЦК и Коминтерне. С 1925 года он – ректор Университета народов Востока имени Сунь Ятсена и в эти годы много занимается литературной работой. В 1927 году вышли два тома его «Портретов и памфлетов»; они открывались патетическим посвящением, набранным на целую страницу: «Памяти незабвенного друга Ларисы Михайловны Рейснер. Борца и певца пролетарской революции книгу эту посвящаю. Карл Радек. Москва. Кремль» ⁴. Успех «Портретов и памфлетов» в левой интеллектуальной среде был и политический, и литературный⁵.»Сохранив в разговоре сильный иностранный акцент, Радек научился писать по-русски с редким совершенством», – воспроизводит мнение этих кругов А. Орлов⁶.

Разговорчивый, остроумный, внешне демократичный, много и на разных языках читавший, Радек с уходом в оппозицию не только не утратил авторитета и контактов в писательской среде, но и стал фигурой по-человечески более привлекательной, в то же время сохраняя определенное влияние на политическом небосклоне (влиятельность оппозиции – «большевиков-ленинцев» – ушла в песок не сразу, как не сразу ее деятели поняли окончательность своей политической смерти в стране, где исполнение директив «верха» неукоснительно осуществлялось партийной бюрократией; контуры этой властной пирамиды проницательные оппозиционеры уже видели, но в необратимость ситуации еще старались не верить).

На известной фотографии празднования пятилетия «Красной нови» (1927 год) Радек вместе с А. К. Воронским запечатлен в окружении И. Бабеля, Б. Пильняка, В. Полонского, В. Вересаева, А. Эфроса, Ф. Гладкова, М. Герасимова и др.

Главной темой Радека-публициста оставалась политика; художественная критика как таковая не слишком привлекала его. Свое выступление на совещании в ЦК РКП(б) по вопросам художественной литературы 9 мая 1924 года Радек так и начал: «Я… не литератор… и подхожу к вопросу с точки зрения общественной, которая нас здесь наиболее интересует» ⁷. Но и десять лет спустя, начиная доклад на Первом съезде советских писателей, он повторил: «Я не работаю в области художественной литературы. Вопросы художественной литературы входят в орбиту моего внимания лишь как часть картины мира» ⁸. Не эстетические, а политические аспекты литературы занимали Радека (такова, например, его эмоциональная статья о Ремарке). Состоянию современной русской литературы в ту пору Радек посвятил, кажется, только одну статью – «Бездомные люди» («Правда», 16 июня 1926 года). Поводом для нее послужило самоубийство Андрея Соболя 7 июня 1926 года⁹. Оно напомнило Радеку тяжело пережитые: им недавние «удары судьбы-природы» (9 февраля того же года не стало Л. Рейснер, а 15 марта – Д. Фурманова). «Такая смерть, – писал Радек об этих потерях, – кажется бессмысленной игрой враждебных нам, непонятных сил. И, не будучи в состоянии понять их закономерности, мы не можем осмыслить этих потерь». Однако не эти потери, а именно самоубийства Есенина и Соболя вызвали резонанс в стране, и Радек, по-видимому, уловил общественную реакцию на эти самоубийства, относившую их на счет власти. Радек не вспомнил в своей статье, что подписи Есенина и Соболя стояли под обращением группы писателей к совещанию в ЦК но художественной литературе (9 мая 1924 года), в котором он принимал участие. В этом обращении напостовское, поощряемое властью, отношение к работе писателей-попутчиков было аттестовано как недостойное ни литературы, ни революции. Через два года литературная ситуация никак не стала лучше. Характерно, что даже такой лояльный к режиму писатель, как Борис Лавренев, в написанном, но неотправленном письме в «Красную газету» высказывался без обиняков: «Ряд писательских смертей, последовавших одна за другой в течение краткого срока (Ширяевец, Кузнецов, Есенин, Соболь), привели меня к твердому убеждению, что это лишь начало развивающейся катастрофы, что роковой путь писателя в тех условиях жизни-творчества, какие существуют сегодня, неизбежно ведет к писательскому концу. Жить и работать для создания новой культуры, сознавая себя в то же время едва терпимым в государстве парнем, над которым волен безгранично и безнаказанно издеваться любой финотдельский Акакий Акакиевич, любой управдом, любой эксплуататор-издатель, жить в такой обстановке и творить «культуру» невыносимо тяжело, душно, страшно»^¹⁰. Это написано о временах, впоследствии названных «вегетарианскими»; власть аппарата тогда еще не стала тотально неограниченной.

В самоубийствах Есенина и Соболя Радек увидел «симптом недуга литературы», но не власти. Если Троцкий, посвятивший Есенину прочувствованный некролог («Правда», 19 января 1926 года), увидел в его смерти неминуемость, заложенную в столкновении нежности поэта с катастрофичностью революции, то Радек высказывался грубо и заземленно, едва ли не зощенковским языком: «Есенин умер, ибо ему не для чего было жить… Связи с обществом у него не было, он пел ни для кого. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь». Это контрастировало с откликами на смерть Есенина писателей – друзей Радека^¹¹, но не оттолкнуло их от автора «Бездомных людей».

«Левые» понимали нэп только как вынужденное отступление, и бытовое отражение его, хлынувшее на страницы новой прозы, раздражало их. Отсюда и выпад Радека: «Последние вещи даже таких выдающихся писателей, как Бабель, Всеволод Иванов и Пильняк^¹², не только скучны для передовых читателей, но уже скучны для самих авторов. У них пропала радость творчества, ибо они повторяются вместо того, чтобы идти вперед в жизни»^¹³. Радек только констатирует, он не пытается понять объективные причины явления. Статья «Бездомные люди» завершается призывом: «Многие говорят, что нельзя писать правды, ибо Главлит не пропустит. Попробуйте, товарищи! Попробуйте написать невыдуманные сановные истории с намеками^¹⁴, сотканными из сплетен и слухов, а дайте-ка жизнь – в деревне или на фабрике – как она есть. И посмотрим, запретит ли ее цензура». Отлично знавший секреты политической кухни, не отличавшийся наивностью, Радек не мог писать такие благоглупости искренне. Это была обычная демагогия в угоду принципу публичной партийной корпоративности с несомненным, однако, привкусом провокации – всякое честное произведение литературы скандальностью своего появления так или иначе работало против аппарата власти, дубиноголовость которого Радек, человек, что ни говори, острого ума, не раз высмеивал в кулуарах.

19 декабря 1927 года на последнем заседании XV съезда ВКП(б) Радек, состоявший в партии с 1902 года, был исключен из нее в составе группы 75-ти участников «троцкистской оппозиции» (вместе с Л. Б. Каменевым, М. М. Лашевичем, Н. И. Мураловым, Ю. Л. Пятаковым, Х. Г. Раковским, И. Т. Смилгой и др.). «Исключенные, – по емкому замечанию Троцкого, – поступали в распоряжение ГПУ»^¹⁵. В январе 1928 года исключенных оппозиционеров высылали в края, заметно удаленные от центра. На первых порах ГПУ не препятствовало переписке оппозиционеров (если не считать понятной задержки их корреспонденции по причине перлюстрации^¹⁶ ), поскольку это позволяло Сталину быть в курсе и планов, и умонастроений сосланных политических противников. Радеку предписали Тобольск. Разместившись там (улица Свободы, 49), он сразу же сообщил свои координаты многочисленным друзьям и товарищам, сосланным и несосланным. Их ответы не заставили себя ждать. «Тот факт, что ты доехал до улицы Свободы и на ней тебя упрятали от борьбы с мировой буржуазией, является, конечно, самым неприличным из всех анекдотов, которые ты знал за всю твою жизнь», – писал Радеку в феврале сосланный в Уральск Преображенский^¹⁷. В ссылке Радек, несмотря на болезнь, начал работу над книгой о Ленине. Друзья хлопотали, чтобы ему разрешили лечение. «О Ваших почках ходят нехорошие слухи. Неужели Вас не пустят в Железноводск?» – писал Радеку высланный в Алма-Ату Троцкий^¹⁸.

В начале апреля Радек получил из Москвы телеграмму жены: «ОПТУ сообщило отказывают Железноводск согласны перевести Омск или Томск стараюсь еще заменить более южной более близкой полосой если не удастся советую Томск хорошая лечебница климат лучше библиотека»^¹⁹. В мае Радека перевели в Томск.

К тому времени началось расслоение в среде ссыльных оппозиционеров. Те из них, кто борьбу Сталина с «правыми» расценил как свою победу, готовы были сотрудничать с «центром», то есть со Сталиным. Капитуляция «левых» перед Сталиным становилась массовой. Политика властей по отношению к сосланным оппозиционерам становилась строго дифференцированной: тех, кто не хотел порвать с Троцким, ждали жесткие меры. Радека они не коснулись. В марте 1929 года Радек и Смилга публично выступили против заявлений высланного за границу Троцкого, а 13 июля «Правда» напечатала их заявление (к нему присоединился и Преображенский) о полном разрыве с оппозицией.

К тому времени Радек был уже в Москве, вскоре его отправили лечиться в Железноводск (в его архиве сохранились письма близких с впечатляющим адресом: «Железноводск. Дача Сталина. Получить Карлу Радеку»^²⁰ ).

Эволюция Радека от Троцкого к Сталину естественно и неумолимо вела его к моральной деградации. Осенью 1929 года Радек выдал Сталину Я. Блюмкина, привезшего ему из Турции послание Троцкого^²¹. Блюмкина расстреляли, и Радек проникся надеждой, что навсегда доказал новому хозяину свою преданность. В 1933 – 1934 годах дважды переиздавали радековский двухтомник «Портреты и памфлеты», из которого автор изъял портрет Троцкого. В дальнейшем применительно к создателю Красной Армии его лексика обогатилась конструкциями типа «кровавый шут» и «фашистский обер-палач»; одновременно из-под его пера вышло сочинение «Зодчий социалистического общества», повествующее о Сталине и растиражированное на многих языках народов СССР. 21 августа 1936 года Радек напечатал в «Известиях» статью «Троцкистско-зиновьевская банда и ее гетман Троцкий», что не уберегло его от ареста, последовавшего через 26 суток.

Представить такое развитие событий в 1928 году было трудно, белее того, сам факт, сама возможность капитуляции Радека казались его товарищам невероятными – в это долго не верил Троцкий^²², а публицист Л. Сосновский, сосланный в Барнаул, писал напрямую Радеку: «Меня и других товарищей буквально забросали вопросами: правда ли, что Радек начал капитулировать?»^²³ Таких вопросов в почте Радека 1928 года немало.

Сам Радек отвечать на письма ленился, но его почта в ссылке была внушительной – масса писем и телеграмм, всевозможные машинописные и рукописные тексты политических статей, обзоров, заявлений, советская и западноевропейская пресса, книги.

Писательские письма составляют небольшую часть почты Радека 1928 года. Несомненно, они воспринимались адресатом в контексте всей его политической корреспонденции не только в силу специфики интересов, но и потому даже, что круг друзей Радека – и политиков, и литераторов – был единым (не случайны в писательских письмах упоминания имен оппозиционеров и сообщения о встречах с ними).

Письма до 1930 года, адресованные К. Радеку, публикуемые или цитируемые в этой статье (за исключением оговоренных случаев, когда они приводятся по публикации Ю. Фельштинского из архива Л. Троцкого, – см.: «Минувшее», 7, с. 245 – 313), хранятся в РЦХИДНИ. Ф. 326. Оп. 1. Д. 84, 85, 99, 106, 110, 112, 113.

НАПОСТОВЦЫ

Нельзя сказать, чтобы Радек был близок с идеологами напостовства. В мае 1924 года он (наряду с Троцким, Бухариным и Луначарским) принял участие в совещании ЦК по вопросу о политике партии в области художественной литературы. В жестком столкновении двух позиций, заявленных на совещании А. К. Воронским (следует поддерживать все талантливые литературные силы, принявшие Октябрь) и – по поручению напостовцев – Ил. Вардиным (следует поддерживать только пролетарскую культуру), Радек оказался скорее на стороне Воронского (куда решительнее это сделал Троцкий, но и публичный куратор пролетарской культуры Бухарин на этом совещании подверг напостовцев ядовитой критике и высказался за принцип состязательности в художественной литературе). Выступая на совещании, Радек вспомнил, как Ленин говорил ему о писателях-рабочих: «Напишет человек один рассказ из пережитого, а… Десять старых дев дуют на него, чтобы сделать его гением. И губят рабочих»^²⁴. Отметив, что из 100 выходящих в России книг 99 – не коммунистические, Радек этим мотивировал необходимость сильной коммунистической критики для ориентации масс в книжном рынке. О работе с попутчиками он выразился определенно: нужна «громаднейшая работа, которую не может заменить литературный погром»^²⁵.

В начале 1926 года первое поколение вождей-напостовцев (Ил. Вардин, Г. Лелевич, С. Родов), занимавшее ультралевые позиции, было отлучено от руководства пролетарской литературой. Синхронизируя борьбу за власть в ВАПП с политическими схватками в верхах партии, группу Лелевича заклеймили как «левую оппозицию в пролетарской литературе». Возглавивший движение «На посту» Л. Авербах придал этому политическому обвинению форму законченной аналогии: «Партия говорила, что у нашей партийной оппозиции основная ошибка идет по линии переоценки кулака. У нашей литературной оппозиции прямая и непосредственная переоценка сил буржуазных писателей»^²⁶.

В 1927 году низложенные вожди-напостовцы были исключены из партии и сосланы. Политически Радек относился к ним как к товарищам, хотя и не разделял их прежнего агрессивного отношения к Воронскому (которого поддерживали Ленин и Троцкий). К Радеку, бывшему в ту пору сподвижником Троцкого, но не имевшему его эстетических амбиций, они не относились враждебно. Впрочем, после 1926 года, когда удар по левым напостовцам сопровождался и ударом по «троцкисту» Воронскому, между отправленным в Саратов Лелевичем и Воронским установилась вполне дружеская переписка^²⁷.

Г. Лелевич (Лабори Гилелевич Калмансон; 1901 – 1945) написал Радеку в Тобольск сразу же, как узнал его адрес (саратовский штемпель письма – 22 марта 1928 года):

«Дорогой тов. Радек! Узнал у моего напостовского друга Вашу резиденцию и пишу. Очень хотелось бы учинять с Вами обмен мнений по литературе и прочим вопросам. А то на свете много прелюбопытных вещей и вентилировать их весьма невредно. Если имеете охоту, черкните! У меня интересного ничего: на ролях беспартийного спеца читаю в Университете литературу, изредка (очень редко!) печатаю что-нибудь на очень нейтральные темы, усиленно развиваю в себе эпистолярные способности. Вот и все.

С большевистским приветом Г. Лелевич».

В письмах Лелевича Радеку неизменно возникают литературные вопросы и сюжеты. Самый неистовый из напостовцев Ил. Вардин^²⁸, высланный в Бийск и ставший одним из первых капитулянтов среди корреспондентов Радека, интересовался исключительно политическими вопросами. Уже в мае 1928 года Вардин, находившийся в ссылке вместе с Г. Сафаровым, сподвижником Зиновьева, сообщил Радеку об их намерении вернуться в партию. 1 июня Вардин писал Радеку: «Завтра в местной газете появится следующее сообщение: «В ЦКК ВКП(б) подали заявление об отходе от оппозиции бывшие члены партии Сафаров, Вардин, Вуйкович, Будзинская, Наумов, Тарханов»». Это заявление Вардин не рассматривал как капитулянтское, и будущее он представлял розовым: «На очереди – концентрация непримиримо враждебной капитализму и социал-демократии подлинно большевистской левой. Если группа Сталина не будет мешать этому необходимому процессу, ей многое простится. Кстати, Л. Д. вовремя вспомнил в своем письме по поводу тезисов Преображенского, что «политика не знает злобы»». Биограф Троцкого И. Дойчер пишет об ответе Радека, в котором «он упрекал Вардина, но делал это мягко и с симпатией, вовсе не рассматривая капитулянта как «морально мертвого»»^²⁹. Между тем в почте Радека немало писем с резкими откликами на заявление Вардина и его иллюзий насчет «группы Сталина». 2 июля Лелевич послал Вардину откровенное письмо и в начале августа переслал его копию Радеку:

«Ты убаюкиваешь себя сказанным, будто бы капитулируешь для того, чтобы вернуться в партию, бороться с правыми. Вздор! Идя на войну, не бросают оружия. Без платформы, без ленинских взглядов, без большевистской установки ты сможешь быть чиновником, ты сможешь писать грязные статьи против «троцкизма» (на самом деле против ленинской оппозиции), но бороться ты не сможешь. Не сомневаюсь, что мы вернемся в партию, но вернемся не как банкроты, не как ренегаты, не как политические трупы, а как большевики-ленинцы, ничего не сдавшие из своих принципов. Мы вернемся, ибо, когда рабочее ядро партии потребует возвращения к политике неурезанного большевизма, все формальные рогатки, все запретительные параграфы потеряют какое бы то ни было значение. Мы вернемся, ибо для настоящей борьбы с правыми рабочему ядру партии будут нужны именно соратники, не свернувшие ленинского знамени, не пошедшие в услужение центризму, не лгавшие на всех углах: «я каюсь в том и каюсь в этом»».

7 июля сосланный в Барнаул Л. Сосновский, один из постоянных авторов журнала «На посту», встревоженный слухами о колебаниях Радека, писал: «Был у меня этот прохвост Вардин после подписания в Новосибирске фальшивки с Сафаровым. Сей муж, оказывается, клянется до гроба защищать платформу, считает, что платформа победила, что сталинцы обанкротились. Но в публичном заявлении пишет противоположное и убеждает меня, что все это – формальный момент. Ну, нечто вроде подписания верноподданнической присяги в Государственной думе нашими депутатами. Так вот, и Вардин позволял тоже «информировать» меня о каких-то мне неизвестных письмах Радека. Я его выторил^³⁰ после того, как целый час популярно объяснял ему, что они с Сафаровым – мелкие жулики, обманывающие всех и вся»^³¹.

29 августа Лелевич пишет Радеку в Томск: «Дорогой тов. Радек! Три недели назад я послал Вам заказное письмо со вложением копии моего письма Вардину. От Вас по-прежнему ни слуху ни духу. Дошло ли хоть до Вас письмо? У меня к Вам две больших просьбы.

1) Не знаете ли Вы случайно адреса (и судьбы) В. Л. Кибальчича (Victore Serge^³² )? Я его потерял из виду, а очень хотел бы восстановить с ним связь.

2) Не можете ли Вы прислать более или менее связное изложение Вашей точки зрения на движущиеся силы китайской революции?^³³ Очень бы нужно было.

Как Ваша книга о Ленине?»

Видимо, к этому времени Лелевич получил предыдущее письмо от Радека и 2 сентября написал ему: «Вы правильно подметили «диспропорцию» в праздновании юбилеев Толстого и Чернышевского^³⁴. Я метал громы и молнии по этому поводу на собрании Саратовского общества воинствующих материалистов еще весной. Согласитесь, что эта пышность в чествовании памяти апостола непротивления и эта неожиданная скромность в чествовании такого родного нам автора «Что делать?» – факты неслучайные и социально детерминированные».

В следующем письме Лелевич забрасывает Радека вопросами: «Следите ли за художественной литературой? Читали ли термидорианский рассказ Вс. Иванова в N 1 «Журнала для всех»?^³⁵ И рассказ Эренбурга (из романа о Бабефе) в N 26 «Прожектора»?^³⁶ Художники НЭПа (из попутчиков ли или из парижских кабаков) злорадствуют, предвидя торжество устряловых^³⁷. Просчитаются, сволочи! А о Шолохове вы все же неверно судите: роман его не так остер тематически, но все же – талантливая, неплохая вещь^³⁸. Читали ли превосходное большевистское стихотворение Н. Дементьева «Арбат» в N 7 «Нового мира»?^³⁹ Что Вы скажете о «Зависти» Олеши?»

В январе 1929 года Лелевича выслали в Соликамск (ГПУ сочло, что для относительно либеральных саратовских условий он недостаточно быстро эволюционирует в сторону капитуляции). 11 февраля он пишет Радеку: «Соликамск оказался, неожиданно для себя, лабораторией марксистско-литературоведческой мысли… Ваше мнение о романе Эренбурга «Гракх Бабеф»?^⁴⁰ Читали ли воспоминания Воронского (где он, кстати?)^⁴¹ в «Новом мире»?^⁴² По-моему, замечательно!» 16 февраля 1929 года: «Вы обещали, вернувшись из Новосибирска, написать подробно, но, видно, не собрались <…> Ходят слухи, что Вы добиваетесь разрешения совещания с Евгением Алексеевичем^⁴³, Христианом Георгиевичем ^⁴⁴ и Смилгой. Верно ли? И если верно, каковы Ваши планы – в каком положении находится это дело? <…> Как дела с Вашей книгой о Ленине, о которой Вы мне писали?»

Тон этого письма так непохож на пылкое послание Вардину; похоже, Лелевич постепенно готовится к капитуляции…

Долго не получая писем от Радека, 21 мая 1929 года Лелевич написал В. Глинскому^⁴⁵, также сосланному в Томск: «Дорогой тов. Глинский! Я уж Вас побеспокою. Будьте добры: когда К. Б. не может почему-либо сам писать, пишите Вы…» Это его последнее письмо в архиве Радека.

ПИЛЬНЯК

Сведениями о начале личного знакомства Бориса Андреевича Пильняка (1894 – 1938) с Карлом Радеком мы не располагаем. Известно, что в 1922 – 1923 годах установилось близкое знакомство Пильняка с Троцким, а Радек был тогда в «упряжке» Троцкого своим человеком и появлялся на литературных обсуждениях вместе с Л. Д.^⁴⁶.

Несомненно, что в 1925 году Пильняк и Радек уже общались весьма доверительно. На совещании в ЦК РКП(б) по художественной литературе 9 мая 1924 года, в работе которого Радек принимал участие, имя Пильняка звучало часто – он был одной из главных мишеней для напостовских атак; там же было оглашено написанное Пильняком^⁴⁷ и подписанное крупными писателями-попутчиками письмо с протестом против политики напостовцев. Заканчивая свое выступление, Радек высказался против этой политики: «…если сравнить то, что пишет Пильняк теперь и что он писал в 20-м г., заметен значительный шаг вперед. Развитие идет не по одной линии. Тут громаднейшая работа, которую не может заменить литературный погром. А литературный погром для правильно поставленной задачи – очень плохой план»^⁴⁸.

Сын писателя Б. Б. Андроникашвили-Пильняк в работе, посвященной Пильняку и Замятину, говоря об отношении своих героев к большевистским вождям, включая Ленина, пишет: «Только для Троцкого и Луначарского делали они исключение, видя в них людей образованных, причем и тот и другой были писателями и безусловными сторонниками литературного плюрализма, понимающими, что одного мнения еще недостаточно, нужно умение, а оно есть только у тех, у кого культура»^⁴⁹. Относилось ли это и к Радеку, фигуре не первого эшелона большевистских лидеров, сказать трудно, но после 1924 года – вполне возможно.

В 1937 году на Лубянке в допросах арестованного Пильняка (Радек к тому времени уже был осужден) следователи настойчиво интересовались связями писателя с деятелями оппозиции (в безумной атмосфере того времени это само по себе было смертельным криминалом), и вопросы о Радеке ставились. Если отвлечься от «юридической» трактовки показаний, выводов из них и ярлыков, употреблявшихся следователями, то факты, содержавшиеся в показаниях писателей, были, как правило, правдой, и в этом смысле протоколы допросов и записи показаний писателей содержат важную историко-литературную информацию. Так вот, говоря о «Повести непогашенной луны», напечатанной в N 2 «Нового мира» за 1926 год (этот номер был уничтожен и заменен другим с грифом «Второе издание», главный редактор журнала В. П. Полонский снят с работы, а сам писатель подвергнут жесткой критике и вынужден был каяться), Пильняк дал такие показания: «Радек выразил мне свое сочувствие и оказал материальную помощь. Нужно прибавить, что Радек читал в рукописи эту повесть и даже принял участие в ее редактировании <…> Радек был первым, кто стал со мной говорить прямо и резко против руководства партии. В беседах со мной Радек утверждал, что Сталин отходит от линии Ленина, в то время как он, Радек, Троцкий и другие их сторонники были настоящими ленинцами, и что снятие их с руководящих постов есть искажение линии Ленина, в связи с этим, говорил Радек, неминуема борьба троцкистов со сталинцами»^⁵⁰. Такого рода суждения публично высказывались в 1925 – 1927 годах и не содержали тогда юридически наказуемого криминала, но в 1937 году следователю их не нужно было даже усиливать, они гарантировали смертный приговор.

Неудивительно, что, когда Радека отправили в ссылку, Пильняк (как и другие писатели – Бабель, Сейфуллина…) отнесся к нему с естественным сочувствием, он оказывал жене и дочке Радека, оставшимся в Москве, материальную помощь^⁵¹. В феврале 1928 года по прибытии в Тобольск Радек отправил Пильняку открытку со своими координатами. В ответ он получил два письма:

«Тобольск ул. Свободы 49, Карлу Радеку

3/III-28

Дорогой Карл Бернгардович!

Посланная Вами открытка дошла до нас, и это, конечно, чудо, потому что более фантастического адреса Вы не могли придумать.

Бориса сейчас нет в Москве. Он послал Вам свой рассказ и уехал на какой-то строящийся завод. Когда приедет – напишет Вам. Пока же я за него жму Вашу руку.

Пильнятка^⁵²«.

Через четыре дня в Тобольск ушло второе письмо:

«7 марта 1928

Дорогой Карл Бернгардович!

У нас совершенная весна, тает снег, воробьи, лужи, прочее. Получил Вашу открытку – послал Вам мои рассказы: как видите, и плохо, и мало. Причин тому много, – первая: невозможно трудно писать… Вашу открытку я получил в день моего отъезда, ездил на Ладожское озеро, на Сясь. Там строится целлюлозный завод. Вернулся оттуда совершенно бодрым – видел колоссальные вещи, на месте сосен колоссальный завод – это очень хорошо, и очень хорошо строятся мысли, если их ведут машины. Романтике я предан навсегда. А в Москве пришел в расстройство – уж слишком много будней: писатель Алексеев украл у меня тему романа^⁵³, надо не подавать руки, – фининспектор насчитал мой подоходный налог, надо бегать за деньгами, – у других писателей, которые не воруют, болят зубы, и всякое прочее. Приехал вчера, – сегодня бегал по ГИЗу и финнаркоматам, – видел Дробниса^⁵⁴, сидит с палочкой в руке на Театральной площади, у него сломана нога, теперь поправляется, скоро едет на Кавказ^⁵⁵.

Часто встречаю Воронского. Он бодр и увлекается теориями психологии творчества, теорией «первоначальных впечатлений» и пишет вторую часть «Живой и мертвой воды». Звонил несколько раз Розе Маврикиевне^⁵⁶ и все неудачно. Дробнис ее видел вчера: она бодра и здорова.

Так вот идет время.

Ольга Сергеевна^⁵⁷ кланяется низко!..

Целую Вас крепко, дорогой Карл Бернгардович. Пишите. Если что надо, напишите, сделаю.

Ваш Борис.

Мой адрес: Москва 40, 2-ая ул. Ямского поля, д. 1а, кв. 22.»^⁵⁸.

26 августа 1929 года статьей Б. Волина в «Литературной газете» началась массированная кампания против Пильняка в связи с публикацией в берлинском издательстве «Петрополис» его повести «Красное дерево». Термин «пильняковщина», столь же малосодержательный, как и вся политическая лексика того времени, тиражировался хлесткими заголовками статей. Вернувшийся из сибирской ссылки Радек опубликовал в газете «Moskauer Rundschau» 20 октября 1929 года статью «Der Streit urn Pilnjak» («Спор о Пильняке»)^⁵⁹. Этот еженедельник 17 августа напечатал материал о творческих планах Пильняка, а 7 сентября вынужден был поместить информацию «Писатель и политика» о кампании против Пильняка, начатой «Литгазетой»; статья Радека продолжала эту тему. В целом статья Радека была политически спокойной (при вполне бойких заголовках ее главок: «Свобода, как я ее понимаю», «Убитый виноват», «Вина и расплата»), в ней выражалась уверенность, что осуждение Пильняка не потребует его головы, а пойдет писателю на пользу. Выступление Радека в печати, видимо, не изменило его отношений с Пильняком (сошлюсь на запись в дневнике К. И. Чуковского 2 апреля 1930 года: «Вчера был у меня Пильняк – по дороге от Тройского к Радеку»^⁶⁰).

В 1936 – 1937 годах Пильняку систематически напоминали о помощи, которую он оказал Радеку в 1928 году. Лев Никулин на общемосковском собрании писателей 30 января 1937 года говорил: «Жаль, что нет здесь среди нас Пильняка. Правда, он был на заседании президиума и признал свою вину. В свое время он помог деньгами Радеку, – ему следовало бы быть здесь, на общем собрании, чтобы понять все то, что было в последнем слове Радека. Радек говорил о либералах, которые из чувства либерализма помогали троцкистам, и предсказывал их судьбу. Пильняк в президиуме Союза писателей немного времени назад говорил о том, что он никогда не пытался делать никаких организационных выводов из своих мыслей. Это неверно. Он хотел иметь свой журнал. Он собирал вокруг себя группку. Над ними мелькала одна тень – тень троцкиста Воронского. Влияние Воронского еще не умерло, оно еще чувствуется»^⁶¹. К тому времени Пильняк был уже обречен.

СЕЙФУЛЛИНА

Лидия Николаевна Сейфуллина (1889 – 1954) познакомилась с Карлом Радеком скорей всего в Москве в 1923 – 1924 годах. Познакомил их, наверное, А. Воронский, печатавший Сейфуллину в «Красной нови» и ценивший ее прозу, а может быть, и Лариса Рейснер, с которой Сейфуллина подружилась в ту же пору (в любом случае следует иметь в виду фразу из письма Сейфуллиной Радеку: «Лариса нас крепко связала»^⁶² ).

С 1925 года Сейфуллина жила в Ленинграде, и, судя по публикуемым здесь письмам, Радек навещал в Питере ее и ее мужа В. П. Правдухина^⁶³ и хорошо знал подробности их тамошней жизни («Живем мы так, Валерьян Павлович Правдухин (1892 – 1939) – критик, писатель; репрессирован.как и в те времена, когда Вы бывали у нас», – писал из Ленинграда 21 февраля 1928 года Радеку Правдухин).

Это была пора большого литературного успеха Сейфуллиной. В 1923 – 1924 годах одна за другой печатались ее книги «Правонарушители», «Перегной», «Виринея»; с 1925 года начали выходить собрания ее сочинений (в 1925 году – дважды – в 3-х томах; в 1926 – 1927-м – в 5-ти томах; 1928-м – снова в 5-ти томах; в 1929 – 1930-м – в 6-ти); в театрах (и зарубежных) шли ее пьесы (в частности, написанная в соавторстве с Правдухиным «Виринея»).

В московский, а впоследствии и в питерский круг Сейфуллиной входили не только литераторы, но и знаменитые деятели большевистской партии, все – за исключением знакомого ей по Сибири Ем. Ярославского – ставшие левыми оппозиционерами (среди них К. Б. Радек, М. М. Лашевич, Е. А. Преображенский, В. М. Примаков и др.). Об этом ничего не говорится в мемуарах, опубликованных в доперестроечную эпоху, но в лубянских показаниях Бабеля это окружение Сейфуллиной очерчено пусть и неполно (без наиболее знаменитых и наиболее опасных имен), но в целом точно, хотя используемые в протоколах ярлыки шли от следователей: «Сейфуллина являлась активным участником троцкистской группы Воронского, была близка не только с ним, но и с троцкистами Примаковым, Зориным и Лашевичем, постоянно вращаясь в их среде. Кроме того, на нее оказывал сильное влияние ее муж, в прошлом активный эсер Валерьян Правдухин, приглашавший в дом людей такого же толка, как и он сам. Правдухин арестован органами НКВД во второй половине 1938 года»^⁶⁴. В другом месте Бабель говорит, что видел «Примакова в последний раз у Сейфуллиной в 1926 году»^⁶⁵.

К 1928 году Сейфуллина находилась в глубоком и устойчивом кризисе; Бабель об этом показывал так: «В неоднократных беседах со мной Сейфуллина жаловалась на то, что из-за неустойчивости и растерзанности ее мировоззрения писать ей становится все труднее. Внутренний ее разлад с современной действительностью сказался в том, что Сейфуллина в последние годы пьет запоем и совершенно выключилась из литературной жизни и работы. Во всяком случае, в области литературы Сейфуллина не видела выхода из создавшегося для нее положения»^⁶⁶. Несомненно, на кризисе Сейфуллиной сказались общее положение в стране в середине 20-х годов, разгром левой оппозиции, ссылка и преследование ее участников, в том числе и ближайших друзей Сейфуллиной. Кризис, разумеется, усугублялся и наследственным алкоголизмом, а материальное благополучие Сейфуллиной тех лет избавляло ее от литературной поденщины и мыслей о куске хлеба. При всем том Л. Н. сохраняла несомненное обаяние. «Она гораздо лучше своих книг, – записывает 24 апреля 1926 года К. Чуковский. – У нее задушевные интонации, голос рассудительный и умный. Не ломается»^⁶⁷. О том же свидетельствует В. Лидин: «Страстности ее оценок сопутствовала необычайная правдивость души… В Сейфуллиной привлекали особенности ее прямой, без малейших скидок на приятельство натуры»^⁶⁸. (Может быть, эта ее душевная прямота и честность в порядке некоего уникального случая расположили к ней Сталина во время его встречи с писателями у Горького в 1932 году^⁶⁹ и в итоге спасли ее от, казалось бы, неминуемой гибели.) Искреннюю и демократичную Сейфуллину раздражал снобизм и высокомерие некоторых коллег (Замятина, например; это высокомерие она чувствовала и в его прозе, именно оно оттолкнуло ее от романа «Мы»), но ее безотказная готовность помочь товарищу в беде не зависела от характера их взаимоотношений; ее верность друзьям отличалась высокой надежностью. В декабре 1923 года Сейфуллина отозвала из редакции «Молодой гвардии» свой принятый к печати рассказ, когда журнал солидаризировался с напостовцами в нападках на Воронского^⁷⁰. Она продолжала дружить с Воронским и после того, как он был изгнан из «Красной нови» и выслан в Липецк^⁷¹. Точно так же, зная о перлюстрации почты, она открыто переписывалась с высланным в Сибирь Радеком. В 1935 году Сейфуллина ходатайствовала об освобождении сына и мужа Ахматовой^⁷², в 1944-м она открыто заступилась за Зощенко с трибуны пленума Союза писателей^⁷³, хотя Зощенко, по свидетельству Чуковского, высказывался о ней отнюдь не дружески…^⁷⁴

Получив тобольский адрес Радека, Сейфуллина телеграфировала ему из Ленинграда 13 февраля 1928 года:

«Шлю привет книги подробное письмо высылаю пятнадцатого вспоминаем часто день памяти Ларисы девятого^⁷⁵ писала вам вышло печальное письмо не отправила^⁷⁶ живым надо быть бодрыми веселыми что надо выслать книг вещей тчк Муся^⁷⁷ едет службу Пишпек Валерьян кланяется вчера уехал Москву выписали вам газеты сообщите получение привет Риты^⁷⁸ крепко обнимаю дорогого друга Лидия».

Подробное письмо Радеку Сейфуллина отправила через неделю (в тот же день Радеку написал и Лравдухин):

«21-го февраля 1928

Милый друг, дорогой товарищ Карл. Не знаю, получили Вы мое письмо-телеграмму, и очень об этом беспокоюсь. Я Вас вспоминаю часто и всегда с любовью. Лариса^⁷⁹ нас крепко связала. Не писала подробного письма потому, что настроение было паскудное. Это ведь не преувеличение, не шутка, миленький, я совсем чуть было не спилась^⁸⁰. Не могла работать, и вся жизнь казалась непреоборимо мрачной. Налаживаюсь с трудом, начала писать пьесу^⁸¹, но третьего дня сорвалась – напилась безобразно. Надеюсь, это последний провал. Живем мы по-прежнему. Я называю наш дом: ночная чайная^⁸². День проходит в разных хозяйственных хлопотах, читаю, немного пишу, разговариваю по телефону, а часов с 10 вечера Почти всегда далеко за полночь у нас люди. Знакомые Вам Дымовы^⁸³, Маруся^⁸⁴ и всякие новые, случайные знакомые или наезжие в Ленинград. Играем в пинг-понг^⁸⁵, разговариваем, пьем чай. Больше всего играем в пинг-понг. Валя^⁸⁶ ходит на каток. Все собираюсь засесть серьезно за работу и прекратить эти вечерние налеты гостей, но все как-то не соберусь. А уж пора. Я уж давно не оправдываю ничем свое писательское существование^⁸⁷. За последние полтора месяца было у меня 26 выступлений, все вечера рабочей критики. Теперь отказываюсь, устала. Книг примечательных новых нет. С писателями вижусь редко. Чаще других бывает Лавренев^⁸⁸. Он играет в пинг-понг. Проводили Мусю^⁸⁹. Это очень для меня большая утрата, я ее люблю. Воронский сидит усердно за мемуарами, пишет вторую часть «За живой и мертвой водой»^⁹⁰. Приехала Ольга Форш^⁹¹. Я еще с ней не видалась, хотя раз пять сговаривалась о свидании, все время наше с ней не совпадает. Она – интересный человек, была у Горького, очень хочется послушать ее рассказы. Внешне шумливая наша жизнь бедна содержанием. Нет в ней ничего, о чем хотелось бы Вам рассказать. Она какая-то неверная, ночная, вся из разговоров и игры для забвенья, оторвана от живой практической жизни людей иного, чем наш, труда. Искусство ведь это только испаренья от жизни, но не сама жизнь. А в ней самой мы не производители, а только потребители. Произошел какой-то неладный отрыв работника литературы от живой жизни. Некоторые писатели деловито занялись упрочиванием своей карьеры. Так, не имеющий ни должной компетентности, ни обязательного для редактора профессионального интереса к чужим произведениям Всеволод^⁹² занял место Воронского в «Красной нови». Ходит к высоким лицам с официальными докладами и хозяйственно устраивает бытие. Он крепко скрутил Тамару^⁹³. Вы знаете, что она теперь живет с ним. Ему нежелательно даже упоминание о предшественнике, и при нем он не разрешает говорить о Бабеле^⁹⁴. Хорошо еще, что бабеленышу^⁹⁵ позволяет существовать при матери. Заставил ее отказаться от службы и держит как в терему, строго контролируя и телефонные звонки, и посещенья. Тем не менее она считает себя счастливой. Как чеховская «Душечка», восторгается теперь творчеством Всеволода, которого не признавала за писателя, находясь при Бабеле. Поэтому я к ней охладела. Дешевая оказалась бабенка. Маруся все толстеет, скоро родит. А наша Грайка уже родила^⁹⁶. Пять толстых маугленышей попискивают и портят воздух у нас в ванной. Папаша Маугли ничуть не остепенился, так же побрызгивает в восторге и буйными объятьями встречает приходящих, пугает прачку и почтальона. Очень сильно страдает от него волоокий Ржанов^⁹⁷, по мягкости своего маниловского характера не умеющий отбиться от его сильных лап. Рита опять без работы. Была вакансия, и приняли было ее машинисткой в ГПУ, но, к несчастью, она захворала, должна была лечь в больницу и пропустила срок поступления на работу. Сейчас она здорова, было что-то по женской части, не очень тяжелая какая-то операция. Ее беспокоит лето, когда кончится клубная работа мужа, но, в общем, она – молодец, не нюнит. Здорово играет в пинг-понг. Вас она вспоминает часто и очень просит Вам кланяться, когда буду писать. Дымов тихо острит и по-прежнему перманентно ревнует жену ко всем мужчинам. В общем, все по-старому, никаких перемен и экстраординарных событий в нашей ночной чайной нет. Да, у нас теперь рояль, и Валя двумя пальцами наяривает на нем «Отойди, не гляди». Шафферша^⁹⁸ из квартиры над нами от этой музыки заболела неврастенией и просит мужа летом, когда будут открыты окна, вывезти ее на дачу, а сейчас немедленно купить каракулевое манто. Появилась у нас новая знакомая, великолепно рыжеволосая, крашеная Нина Борисовна^⁹⁹, очень интересная и молодая женщина, киноартистка без ангажемента. Валерьяну за нее от меня уже влетело, но он все же наступательные действия продолжает. Вот все о нас Скудно, но чем богаты, тем и рады, иного нет. Одна надежда, что я скоро по-настоящему примусь писать, в труде отмоюсь от этого житейского убожества. Не знаю, какие Вам книги послать, оттого задерживаю посылку. Ларисины два томика^¹⁰⁰ у нас есть. Не очень нравится мне их внешний вид, а портреты и совсем неудачны. Напишите, получаете ли выписанные Вами газеты^¹⁰¹. Пишите о себе, ждем от Вас с нетерпением вестей о здоровье, о жизни, о наблюденьях. Очень хорошо – «Экономисты»^¹⁰². Напишите, нельзя ли в моей пьесе воспользоваться этим названием.

Крепко Вас целую. Лидия».

Затем был долгий перерыв. Летом Сейфуллина отправила Радеку (уже в Томск) телеграмму: «Дорогой друг сердечный привет точка не писала причинам личного характера много было неурядиц семье пишу не забывайте меня пишите половины июля буду Ленинграде = Лидия».

Второе письмо Сейфуллиной было отправлено Радеку лишь осенью:

«6-го ноября 1928

Дорогой, родненький Карл.

Виновата я перед Вами и перед Витольдом^¹⁰³ безмерно, даже и прощения не прошу. Но так складывались обстоятельства, что очень трудно было писать письма именно друзьям. От алкоголя, от ленинградских туманов или вообще от всей, какой-то очень вялой жизни более года страдала я мрачным ничегонехотеньем. Потом мы уезжали на Урал. Проехали тысячу верст в лодке, посмотрели пески, леса, степи, станицы и поселки. Поездка очень меня взбодрила. Там я совершенно ничего не пила, занималась физическим трудом и очень окрепла. Но по прибытии в Москву как-то опять ошалела: и выпила, и промоталась зря. Розу Маврикиевну видела только один раз, на следующий день собиралась повидаться с ней у Нади Полуян^¹⁰⁴, но так и не смогла. Она мне порассказала о вас. Очень радостно было услышать, что вы оба здоровы, а главное, бодры. Приехала домой, сразу принялась за рассказ. Поэтому опять не сразу написала. Сейчас кончаю рассказ, утомлена им, и письмо выходит с помарками, туго подыскиваются нужные слова. Получила Вашу открытку, дорогой Карл, спасибо, что не забыли меня, несмотря на мое упорное молчание. Жизнь у нас идет по-прежнему, только, к счастью, теперь оба хорошо работаем. Думаем из Ленинграда перебраться в Москву. Лариса была права: творческая работа в городе прошлого, в его жизни с замедленным пульсом, с туманами в придачу – трудна. Надо «стоять со своим лотком» (ее слова) в Москве или жить в настоящей, в живой провинции. Сейчас Валерьян в Москве, подыскивает квартиру, но едва ли удастся найти ее раньше лета. Впечатлений от поездки у меня много. Есть и отрадное, но слишком много «сердца горестных замет». Неожиданно для меня, несмотря на долгое мое молчанье и полное отсутствие стараний с моей стороны, популярность моя в глуши, в провинции – большая. В станицах и в селах ветеринары, комсомольцы, хорошо грамотные крестьяне, работники кредитных товариществ, даже бакенщики на Урале если не читали, то слышали мое имя, а большинство при дальнейшем откровенном разговоре здорово меня ругало. Искренней похвалы я что-то, по совести, ни от кого не слышала. Больше всего досталось за грубый натурализм. Но должна сказать, что оказалась я в почетной компании. Один крестьянин, рыбак из поселка Рубежинского, разговаривал со мной, как Бобчинский с Хлестаковым: «Если Калинина увидишь, Калинину скажи и Рыкову скажи, что проживаю я вот здесь, много страдал от казаков, сидел в тюрьме, сочувствующий пролетариату, сын у меня комсомолец, дочь коммунистка, все расскажи, и скажи им, что я недоволен». Следом за этим он стал крыть Троцкого, всю оппозицию за то, что пшено у них 80 копеек, а в городе 6 рублей пуд. Я хорошо помню Ваш приказ: «Лидия, не говори о политике, ничего не понимаешь». А когда уезжала за границу, еще Вы добавили: «Не говори, пожалуйста, как Пильняк, от лица Совнаркома». Я и не говорила, смиренно выслушивала. Пишу это не потому, что мне известно, что письмо будет продезинфицировано в соответствующей лаборатории. Я – человек не трусливый, не боюсь ответственности – ни за свои мысли, ни за свои слова. А пишу Вам искренно о том, что у меня у самой смятенье мыслей и чувств и слева, и справа для меня все неясно. «Растерян мыслями, и все чего-то ожидаю». Поэтому никак в рассужденья пускаться не могла, только жадно все слушала, вбирала в себя для переработки. Теперь, когда буду писать свои произведения, откроется для меня и мой собственный вывод. Но очень хотелось бы повидаться с Вами, побеседовать, получить порцию Вашей брани и разъяснений. В письмах это сделать трудно. И хоть нет у меня никакого тайного рассужденья, которого я не могла бы вести где угодно, неприятно все-таки, что письма читают. Содержание моего письма к Муське Натансон о делах глубоко личных, о наших с Валей временно тяжелых переживаниях, мне сообщили со стороны. Но это – ерунда. В конце концов революция обязывает к неудобствам житейским. По необходимости можно поспать и в открытой спальне, претерпеть и разглашенье моих личных злоключений. Муська была в Ленинграде во время моего отсутствия, теперь ее отправили куда-то на курорт, и она еще не вернулась оттуда. Ида очень потрясена смертью Мих. Михайловича^¹⁰⁵. А у меня тяжелое чувство. Мы с ним при последней встрече поругались. А перед мертвым всегда чувствуешь свою вину. Он был очень хороший человек, и дружили мы с ним еще с Сибири. В Уральске виделись с Преображенским. Пообедали вместе в кооперативной столовой. Он звал к себе, но не удалось пойти, недолго мы там пробыли. Он много работает в тиши своего захолустного жилья. Но есть и уклончик: граммофон завел. Очень хвалился своим граммофоном. Я советовала еще – канарейку. Курьезно, как я его разыскивала. Я знала, что он служит в каком-то отделе Губисполкома. Пошла туда. Губисполком переезжал в этот день, отделы не работали. Пошла в редакцию местной газеты. Спрашиваю: «Товарищи, не знаете ли, где живет Преображенский. Хочу его повидать, он – мой хороший знакомый». Если б я спросила адрес какого-нибудь белогвардейца, впечатление, вероятно, было бы такое же. Все очень удивились, сухо и строго объявили, что не знают, да и откуда им знать. Пошла я в столовую, встретила своего старого знакомого т. Коростина. Он работал в ГЕУ в Оренбурге, в Уральск приехал по делам на несколько дней. Он был пред[седатель] Губчека в Челябе, и мы вместе с ним работали в Комиссии по улучшению жизни детей. Разговорились. Здесь же в столовой были местные губисполк[омовские] работ[ники], подходившие к нашему столику. От них я узнала адрес Преображенского, но в тот день был товарищеский ужин по случаю нашего приезда, и я к нему не попала. Наутро пошли к нему в Губисполком и пообедали вместе в той же столовке. По приезде домой я нашла на столе письмо от Примакова^¹⁰⁶. Он писал из Ташкента, что скоро будет в Москве, оттуда думает приехать повидаться. Он лечился от бешенства, его укусила лошадь. Письмо его какое-то вялое и грустное, может быть от нездоровья. Бабель Тамару бросил. С горя или из-за пылкого темперамента сошлась она с Всеволодом. Из-за этого чуть было наша дружба не крахнула. Я Всеволоду публично (в кабаке Лит[ературно-]худож[ественного] кружка в Москве) при многих любопытных не подала руки за то, что он не защитил Ал[ександра] Конст[антиновича]^¹⁰⁷. Тамара встала на сторону Всеволода, заявила, что этот мой жест она принимает и на свой счет. Мне было очень больно. Я очень люблю Тамару. Она – талантливый и душевно большой человек. Но в последний мой приезд в Москву мы с ней встретились случайно, объяснились, она признала мою правоту, и мы с ней опять друзья, но, конечно, не со Всеволодом. Я его любила, но теперь у меня к нему острая неприязнь. Презренный человечишко. С Ритой мы тоже были долгое время в разрыве. Она, по глупости, по мещанским навыкам, вмешалась в нашу передрягу с мужем, выступила непрошено на мою защиту, я ей запретила бывать у нас. Но теперь все улеглось. Она милая душевная девчонка. Мы опять дружны. Терпели они материальный крах, опять сильно нуждались, но сейчас она служит на 70 руб. Работает и Дымов. Наш среброкудрый Воронский очень от волос похорошел, много пишет, хоть мало печатает. Напишите, Карл, как Вы живете. Рита летом была в Новосибирске. Ей там рассказывали, что студенты в Томске за пятак показывают приезжим «живого Радека». Милый мой Радек, как я соскучилась, двугривенный бы не пожалела, чтобы поглядеть на Вас живого. Из Витольдова имущества извлекла я Вашу фотографию с Соней^¹⁰⁸. Она стоит у нас в столовой. Витольду низко кланяюсь. Отдельно не пишу, устала, вон какое письмище намахала. Пусть он напишет мне: выслать ему драповое пальто или уже поздно. Я проездила долго, надо было к осени выслать. Не забывайте меня, дорогой мой друг. Мы с Валей постоянно Вас вспоминаем. Он бы приписал сейчас сам, но он в Москве.

Целую Вас крепко. Л. Сейфуллина.

Да! Здесь тоже в Доме ученых живет Пригожий^¹⁰⁹. Он опять с Таней, Ирочка от него ушла, принесла ему много всяческих неприятностей. И он, и Таня бывают у нас ежедневно, играют в пинг-понг. Оба просили передать Вам сердечный привет. Л. С.

P.S. Напишите, не надо ли Вам что-нибудь прислать. Книги или из одежды что-нибудь. Если табаку, то какого? Вы ведь в этом отношении гурман.

Завтра 11 лет^¹¹⁰. Сердечно поздравляю с большим праздником».

…Сейфуллина не выступила на московском писательском митинге, посвященном окончанию процесса по делу Радека и других, хотя ей и могли напомнить о дружбе с «врагом народа». В 1938-м арестовали Правдухина. Из опубликованных сочинений мемуаристов не узнать, что пережила в те годы Л. Н. «Она не знала иезуитской заповеди: «падающего толкни!»», – сказал Фадеев уже после смерти Сейфуллиной^¹¹¹. В 1939 году большую группу писателей представили к наградам. Бабеля, Пастернака, Олешу и Эренбурга вычеркнули лично Фадеев и Павленко^¹¹². Остальных проверял Берия. Секретарь ЦК Андреев докладывал Сталину: «просмотрев с тов. Берия списки писателей», он считает, что «заслуживают внимания материалы НКВД, компрометирующие нескольких писателей». Далее были перечислены девять имен. Среди них Сейфуллина^¹¹³.

ПИСАТЕЛИ ПРОЩАЮТСЯ С РАДЕКОМ

(вместо эпилога)

Эпистолярный архив Карла Радека 1930 – 1936 годов, если он и не уничтожен, остается недоступным для исследователей. Надо полагать, в нем было немало писательских писем, – эти годы Радек выступал в печати не только как публицист, но и как литературный критик, причем литературные его статьи, как и доклад на Первом съезде советских писателей, обычно вызывали заметный резонанс: зачастую то, что мог себе в этих выступлениях позволить Радек (разумеется, с предварительного разрешения Сталина), не мог позволить никто из советских авторов (таковы, например, две известинские – 18 и 25 мая 1934 года – статьи Радека о романе И. Эренбурга «День второй», в которых утверждалось право советских людей прочесть «не сладкий» роман о «Кузнецкстрое» и отвергалась демагогически разгромная критика этого романа)…

Карл Радек был арестован 16 сентября 1936 года; он сдался через 79 суток, проведенных на Лубянке, и не только начал давать требуемые показания, но и взял инициативу в свои руки и стал творческим соавтором фантастического сценария будущего процесса (его подробности он обсуждал лично со Сталиным). Судебный процесс по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра», где Радек, наряду с Пятаковым и Сокольниковым, был главной фигурой, начался 23 января 1937 года и продолжался неделю.

25 января 1937 года состоялось заседание президиума Союза советских писателей, посвященное начавшемуся процессу; на нем крови подсудимых требовали Вс. Иванов, Б. Пильняк, К. Федин…

В резолюции заседания было записано: «Одной из неотложных задач в свете выяснившихся обстоятельств является, по правильному указанию тт. Безыменского, Сельвинского, Суркова и др., всестороннее разоблачение капитулянтских литературных концепций Радека и Бухарина, не мало вреда принесших советской литературе, концепций, дающих искаженное представление о пролетарской литературе СССР и Запада и ориентирующих литературную молодежь в направлении, явно враждебном марксистско-ленинскому пониманию искусства»^¹¹⁴.

26 января 1937 года «Литературная газета» напечатала передовую статью «Нет пощады изменникам!» и массу писательских откликов на московский процесс – статьи А. Толстого, К. Федина, Ю. Олеши, А. Новикова-Прибоя, М. Шагинян, Вс. Вишневского, М. Козакова, Л. Леонова, В. Шкловского, И. Бабеля, А. Караваевой, М. Ильина и С. Маршака, Н. Огнева, А. Платонова, Г. Фиша, Л. Славина, В. Луговского, К. Финна, Д. Мирского, Б. Лавренева, Р. Фраермана, А. Малышкина.

На впечатляющем фоне разогретой писательской публицистики («К стенке!» – требовал Вишневский, «Террарий», – гвоздил скамью подсудимых Леонов) вымученно сдержанной была короткая заметка Бабеля («Такой «программы» мы не хотим», – было сказано о названной в обвинении фашистской программе подсудимых). Писатели говорили о подсудимых как о покойниках. Н. Огнев назвал Радека «космополитическим шутом и негодяем», Л. Славин – «кровавым пошляком», А. Платонов отказал подсудимым в праве называться людьми и призвал коллег художественно изобразить нелюдей («»Душа Радека» в сводном, «типическом», так сказать, виде – поддается изображению»), поскольку «нет уверенности, что мы никогда в будущем не встретимся с еще более уродливыми фашистскими чудовищами». А. Караваеву не могли утешить и готовившиеся казни, потому как «матерый бешеный волк фашизма Иуда-Троцкий еще жив». Поэты о том же говорили стихами. В. Гусев связал «диверсии» Радека с Украиной:

Школьники Киевщины в тетрадях

Пишут стихи о своей стране,

Это их счастливое детство Радек

Хотел спалить на фашистском огне.

Другой опус назывался «Мастера смерти», в нем вспоминались недавние годы, когда

Подлые шпионы и бандиты

Радеками терлись возле нас.

Может быть, еще не все добиты —

Крепче руки и острее глаз!

Этой поэтической находкой начинал 1937 год перспективный Евгений Долматовский.

28 ян ларя государственный обвинитель Вышинский потребовал казни всех подсудимых. Он с наслаждением процитировал статью Радека «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман – Троцкий»: «Уничтожьте эту гадину! Дело идег не об уничтожении честолюбцев, дошедших до величайшего преступления, дело идет об уничтожении агентов фашизма…» – и резюмировал: «Так писал Радек. Радек думал, чю он писал о Каменеве и Зиновьеве. Маленький просчет! Этот процесс исправит эту ошибку Радека: он писал о самом себе!»^¹¹⁵

29 января Радек выступил с длинным последним словом; он полностью отдал его «разоблачению» Троцкого. Увлекшись, Радек ляпнул посреди речи «товарищи судьи», но был прерван бдительным Ульрихом: не «товарищи», а «граждане». В заключение Радек исполнил последнее требование Сталина и призвал еще не арестованного Бухарина «сложить оружие» и признаться в террористической деятельности. Снисхождения Радек у суда не просил: верил, что это ему гарантировано.

Лион Фейхтвангер запечатлел Радека на процессе в печально знаменитой книге: «Писателя Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку легким, нежным жестом, или как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера, – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный… Из семнадцати обвиняемых тринадцать – среди них близкие друзья Радека – были приговорены к смерти; Радек и трое других – только к заключению. Судья зачитал приговор, мы все – обвиняемые и присутствующие – выслушали его стоя, не двигаясь, в глубоком молчании. После прочтения приговора судьи немедленно удалились. Показались солдаты; они вначале подошли к четверым, не приговоренным к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за собой. И Радек пошел. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговоренным к смерти, своим друзьям, и улыбнулся. Да, он улыбнулся»^¹¹⁶.

Приговор был зачитан 30 января, и Радек получил 10 лет. Писатели, требовавшие его казни, возможно, удивились, но, понятно, не протестовали (не из гуманизма, а сугубо из осторожности). Они не знали, что вместо 120 месяцев Радек отсидит 32, после чего будет казнен руками подосланных в камеру уголовников. Это произойдет в мае 1939 года, когда сговор Сталина с Гитлером начнет приобретать вполне осязаемые черты – сговор, к которому, по некоторым оценкам, Радек имел прямое отношение^¹¹⁷.

30 января 1937 года состоялось общемосковское собрание писателей, посвященное итогам процесса. Председательствовал А. Лахути, в президиуме сидели Ставский, Кирпотин, Фадеев, Вс. Иванов, Серафимович, Новиков-Прибой, Маркиш, Леонов^¹¹⁸. Доклад сделал Фадеев; о Радеке он говорил так: «Что представляет собой Радек? Радек – это человек без роду, без племени, без корня. Это порождение задворок Второго интернационала, заграничных кафе, вечный фланер, перелетчик и туда и сюда. Русский рабочий класс, пришедший к власти, пытался его переделать, но Радек предпочел гнить заживо и пошел в троцкистское подполье». Затем выступили К. Федин, Вс. Иванов, В. Ставский, Л. Никулин, А. Новиков-Прибой, В. Герасимова, В. Киршон, А. Безыменский, Ф. Березовский, В. Инбер^¹¹⁹, Вс. Вишневский, а также иностранные товарищи Иоганнес Бехер и Мартин Андерсен-Нексе. Непосредственно о Радеке вспоминали Вс. Иванов («Радек, этот наиболее болтливый бандит всей шайки, постоянно выпячивающий себя на первое место – приемами ли, гримом ли бездарного клоуна, многоглагольствованием ли…»), Л. Никулин («Я видел еще одну встречу у покойного А. М. Горького, когда тот же Радек паясничал, кривлялся и обличал наших французских друзей в том, что они неправильно понимают революцию… Вышинский имел перед собой блестящего болтуна, такого мастера анекдотов с антисоветским душком, как Радек. Он дал Радеку высказаться. Но в конце концов он сразил его беспощадными репликами, и Радек поник и замолчал…») и А. Безыменский, который воспользовался случаем, чтобы свести личные счеты с политическими покойниками, – не мог он им простить убийственной иронии по адресу своей музы, и хотя Бухарин еще был на свободе, Безыменский о нем и об осужденном Радеке говорил как о равновеликих диверсантах: «Они разделили ме;кду собой роли: Бухарин уничтожал пролетарских писателей у нас в стране, Радек это делал по отношению к Западу»^¹²⁰.

Аналогичное собрание прошло и в Ленинграде, на нем выступили Зощенко, Лавренев, Марвич, Чумандрин, Либединский, Козаков.

1 февраля 1937 года «Литературная газета» напечатала статьи о закончившемся процессе – Тренева, Лидина, Соболева, Тынянова, Бергельсона (по телефону из Биробиджана), стихи – Д. Бедного, Маркиша, Исаковского… Пяти страниц оказалось мало, чтобы удовлетворить всех желающих, – в архиве «ЛГ» сохранились правленые материалы, не попавшие в номер: статья Бруно Ясенского «Кузнецы войны» (в ней был такой пассаж о Радеке: «В своем последнем слове Радек, все еще пытаясь выкарабкаться из грязи и мрази на ходулях высокой политики, назвал троцкизм – кузницей войны. Правдивости этого показания мы не имеем основания не доверять. Это было для нас ясно – без высокоавторитетного признания троцкистского «министра иностранных дел»»^¹²¹ ), статьи Е. Зозули «Убийцам нет места в советской стране», П. Антокольского «Безжалостные уроки», П. Яшвили «Презрение родины» (в ней были и такие слова: «С именем Берия связан небывалый, сталинский расцвет нашей страны»^¹²² ). Агния Барто в статье, продиктованной по телефону, говорила: «Особенно меня возмущает Радек. Писать статьи против фашизма и «параллельно» договариваться с фашистами о том, чтобы в «той или иной форме» удовлетворить их хищнические аппетиты. Это самая страшная степень человеческого падения»^¹²³. Ленинградский поэт Вольф Эрлих писал о подсудимых: «Одного из этих людей мы знаем и как журналиста. Книга Радека о товарище Сталине вышла не так уж давно. Это мелочь в сравнении с остальным, но каким же нужно быть подлецом для того, чтобы написать эту книгу! Бедный Азеф! Он выглядит эгоистичным ребенком рядом с этими людьми»^¹²⁴. (Эти «бестактные» строки, разумеется, были вымараны, – бедный Эрлих!^¹²⁵ ) Масса купюр и в статье Ю. Юзовского (политическая неумелость будущего космополита, неадекватность его лексики 37-му году заставили редакцию забраковать следующие фразы: «Народ доверял этим людям. Народ поручал им ведать центрами, от которых зависела жизнь, здоровье, будущее»; «Пуще всего они клялись в любви к тем двум человекам, имена которых – имена Ленина и Сталина – являются священными для народа. Это был ловкий ход. Они хотели польстить народу, глубже войти в его доверие, завоевать к себе доброе его отношение. Поэтому их фамилии звучали довольно импозантно: Зиновьев, Каменев, Пятаков, Радек, Сокольников»; «Троцкий не может простить, что в этом великом «споре» перед мировым ареопагом оказался прав не он – шумный и гениальнейший Троцкий, а вот этот скромный человек в солдатской шинели»^¹²⁶ ).

Наконец, два сочинения посвящены персонально Карлу Радеку – в прозе и стихах.

Прозаический памфлет «Предатель Радек» создал живший в Москве немецкий писатель-антифашист Фридрих Вольф; он страдал тем же комплексом, что и Безыменский:

«За неделю до открытия Первого всесоюзного съезда советских писателей все делегаты съезда получили текст доклада Максима Горького… Несколько раз мы обращались с просьбой и к Радеку дать нам возможность ознакомиться своевременно с его докладом о международной литературе. Радек обещал сделать это, но всячески отвиливал от исполнения обещанного. За два дня до его выступления на съезде в печати появилась его статья, где он много места уделил теоретическому методу Джойса, но совершенно обошел молчанием творчество молодых революционных писателей Германии и Франции^¹²⁷. Через день после открытия съезда я случайно встретил Радека (разумеется, только случайно! – Б. Ф.) и сказал ему: «Я прочел вашу статью. И это все, что вы сумели сказать о международной литературе? Не нужно обладать премудростью, чтобы доказать, что Гомер, Шекспир, Уот Уитмен, Ромен Роллан и Томас Манн – великие художники. Но, может быть, вы скажете также свое суждение и о таких молодых одаренных революционных писателях, как Людвиг Ренн, Иоганнес Бехер, Вилли Бредель, Берт Брехт, Адам Шарер, Густав Реглер, – если вам, конечно, эти имена знакомы? » (Так якобы говорил с высокопоставленным советским деятелем состоявший на советском иждивении эмигрант, да еще законопослушный немец! – Б. Ф.) – «А разве необходимо всю эту братию знать?» – развязно спросил Радек. – «Если вы не знаете немецкой революционной литературы, тогда ваш доклад будет дилетантским». – «Успокойтесь! Я всю революционную немецкую литературу изучу до утра, я умею прочитывать за ночь целую библиотечку!» На циничный, издевательский тон Радека, на его грубое подчеркнутое замалчивание революционной литературы Германии и Франции обратил внимание не только я»^¹²⁸.

РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 574. Лл. 44 – 45. Отмечу, что в речи на Первом съезде советских писателей Ф. Вольф резко полемизировал с Радеком.Стихотворный памфлет «Радек» создал Илья Сельвинский; его тгкст сохранился в архиве К. Зелинского^¹²⁹. Памфлет имеет эпиграф – строки из «последнего слова» Радека на суде: «Когда я входил в организацию, Троцкий в своем письме не заикнулся о захвате власти. Он чувствовал, что эта затея покажется мне чересчур авантюристичной». Строфы Сельвинского – «последнее прости» Радеку:

Которые «слева», которые «справа» – Одна уголовная радуга, Но даже бандита можно исправить, Ну, а попробуй Радека.

Вот он, игравший ни мало ни много Идеями, жизнями, пушками, В черных бакенах – не без намека – Загримированный Пушкиным.

В отблеске пафоса дутые стекла; Сколько претензии – гляньте-ка: От вдохновенья ворот расстегнут – Словно – сама романтика!

И это не проза. О нет, совершенно!

Мы с вами еще и не слушали

Такой классически-совершенной

Поэзии двоедушия…

…Карл Радек был реабилитирован в 1988 году.

ПОПРАВКА

Правя стенограмму своего выступления на «круглом столе»»Литература последнего десятилетия – тенденции и перспективы» (см. предыдущий выпуск журнала), я допустил досадную ошибку, вследствие чего получилось, что об известном английском поэте Ф. Ларкине, который умер в 1985 году, в одном месте говорится как о живом человеке, опубликовавшем свои письма. В «Вопросах литературы»,1998, N 2 на стр. 52, строчки 19 – 18 снизу, начало фразы следует читать: «Но стоило в 92-м году опубликовать его письма, в которых…» и далее по тексту.

Приношу искренние извинения читателям.

С. ЛОМИНАДЗЕ

Основания для этого ореола теперь подвергаются сомнению. Дело в том, что брат убитого в 1919 году Карла Либкнехта Теодор обвинил российских большевиков, и в частности Радека, в выдаче германской разведке нелегального адреса К. Либкнехта. Этот сюжет обсуждается в переписке Б. И. Николаевского, – см.: «Минувшее», 7, М., 1992, с. 247- 248.[↩]
Другую версию см., например, в кн.: Элизабет Порецки, Тайный агент Дзержинского, М., 1996, с. 69 – 71.[↩]
В кн.: А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий, Силуэты: политические портреты, М., 1991, с. 316.[↩]
Посвящение сохранено в дополнительных изданиях 1933 и 1934 годов, но в последнем снят адрес «Москва, Кремль». (Возможно, стилистически это посвящение заимствовано у Троцкого, – его книге «Литература и революция» (М., 1923; М., 1924) предпослано набранное на всю страницу посвящение: «Христиану Георгиевичу/Раковскому,/борцу,/ человеку,/другу,/посвящаю эту книгу./14 августа 1923 г.».)[↩]
У Радека было много стойких поклонников. Покойный литературовед Е. И. Ландау, принадлежавший к их числу, рассказывал мне, как в 1947 году, когда истек срок десятилетнего заключения Радека, ждал втайне, и, конечно, наивно, его освобождения, не зная ничего о гибели Радека. Уже в наши дни Ф. Горенштейн, говоря о «замечательном публицисте» Илье Эренбурге, заметил, что он – «на мой взгляд, просто великий публицист, не уступающий по таланту Карлу Радеку (но по цинизму, к сожалению, иной раз, тоже)» («Зеркало Загадок». Литературное приложение, 1997, Берлин, с. 34). И дальше, сравнивая публицистику эпохи масскультуры с прежней: «Помимо фронтовых статей Ильи Эренбурга и революционных статей Карла Радека, писавшихся от души и сердца, были и статьи цинично служебные, написанные ими от желудка, на заказ тирана. Отвратительные, лживые статьи. Однако высокий профессионализм, высокий журналистский талант иной раз творили чудеса, противореча клеветнической идее красотой и образностью журналистского исполнения» (там же, с. 35).[↩]
А. Орлов, Тайная история сталинских преступлений, М., 1991, с. 190.[↩]
«К вопросу о политике РКП(б) в художественной литературе», М., 1924, с. 47. Отметим, что здесь Радек был прерван Троцким: «Вы хорошо пишете, т. Радек, – это клевета!»[↩]
«Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет», М., 1934, с. 314.[↩]
8 июня 1926 года «Правда» сообщила: «Вчера, в 12 час. 40 мин. ночи в институте им. Склифосовского скончался писатель Андрей Михайлович Соболь» (о факте самоубийства не сообщалось и на следующий день в некрологе, где была использована фраза «безвременно скончался»); отметим, что в КЛЭ ошибочно указана дата смерти А. Соболя – 12 мая 1926 года. О самоубийстве А. Соболя в «Правде» было сказано только в статье Радека.[↩]
См.: «Искусство Ленинграда», 1989, N 6, с. 64.^[↩]
Например, Пильняка (см.: «Журналист», 1926, N 1, с. 49) или Сейфуллиной (см.: Зоя Сейфуллина, Моя старшая сестра. Воспоминания, М., 1970, с. 62 – 63).^[↩]
Сама эта выборка характеризует и вкус, и литературные симпатии Радека.^[↩]
Так судил «левый» Радек в 1926-м, и так же судил «правый» Бухарин в 1928-м («Это не борьба и не творчество, и не литература; это – производство зеленой скуки для мертвых людей», – см.: Николай Бухарин, Революция и культура. Статьи и выступления 1923 – 1936 годов, М., 1993, с. 143).^[↩]
Возможно, публичный намек на «Повесть непогашенной луны» (при неофициальной поддержке Радеком этой вещи).^[↩]
Лев Троцкий, Моя жизнь. Опыт автобиографии, Иркутск, 1991, с. 513.^[↩]
В письме Радеку от 13 августа 1928 года из Великого Устюга от сосланного туда бывшего главного редактора газеты «Труд» Г. Валентинова была такая характерная приписка: «Уважаемые перлюстраторы! Это письмо точно такое же, как и предыдущее письмо мое т. Радеку! Не затрудняйте себя и не чините почте лишней проволочки в путешествии письма».^[↩]
РЦХИДНИ. Ф. 326. Оп. 1. Д. 110. Л. 58. Евгений Алексеевич Преображенский (1886 – 1937) – автор теории социалистического накопления, оправдывавшей индустриализацию за счет крестьянства; левый оппозиционер; расстрелян.^[↩]
Там же. Д. 113. Л. 77.^[↩]
Там же, Д. 85. Л. 15. Роза Маврикиевна Радек (1885 – 1939) – член большевистской партии с 1905 года; исключена из нее в 1927 году, работала в Москве научным сотрудником в НКРКИ; в 1937 году выслана в Астрахань, скончалась в концлагере в Потьме.^[↩]
Там же. Лл. 18, 22.^[↩]
А. М. Ларина вспоминала, как в 1936 году, перед самым арестом, Радек пришел к Бухарину и просил его написать Сталину, что единственное письмо, которое он (Радек) получил от Троцкого в 1929 году через бывшего левого эсера Блюмкина, он, не вскрывая, отправил в ГПУ (Анна Ларина (Бухарина), Незабываемое, М., 1989, с. 311). Ю. Фельштинский, ознакомившийся с сохранившимся в бумагах Л. Седова в Гуверовском институте рукописным оригиналом послания Троцкого, содержащего, в частности, обвинения Радека в ренегатстве, считает, что Блюмкин мог лишь сообщить Радеку о факте своей встречи с Троцким (см. комментарии в кн.: Лев Троцкий, Дневники и письма, М., 1994, с. 238).^[↩]
Биограф Троцкого И. Дойчер пишет, что Троцкий «доверял чувству юмора Радека и тем его европейским, марксистским навыкам мышления, которые не позволят пройти через «византийский» ритуал раскаяния» (Исаак Дойчер, Троцкий в изгнании, М., 1991, с. 60).^[↩]
«Минувшее», 7, с. 284.^[↩]
«К вопросу о политике РКП(б) в художественной литературе», с. 47.^[↩]
Там же, с. 48.^[↩]
См. в кн.: С. Шешуков, Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов, изд. 2-е, М., 1984, с. 150.^[↩]
«Из истории советской литературы 1920 – 1930-х годов. Новые материалы и исследования». – «Литературное наследство», 1983, т. 93, с. 611 – 615^[↩]
Илларион Вардин (Мгеладзе; 1890 – 1943) – большевик с 1907 года, сотрудник «Правды» и «Известий»; в 1921 году – уполномоченный референт ВЧК; погиб в заключении.^[↩]
Исаак Дойчер, Троцкий в изгнании, с. 41; копия письма Радека сохранилась в архиве Троцкого.^[↩]
Так в документе.^[↩]
«Минувшее», 7, с. 285.^[↩]
Виктор Серж (Виктор Львович Кибальчич; 1890 – 1947) – литератор, в молодости анархист, эмигрант, после революции 1917 года вернулся в Россию, работал в Коминтерне; арестован за активную оппозиционную деятельность, в 1928 году освобожден, в 1933 году снова арестован как троцкист; в 1936 году освобожден и выпущен из СССР после массовых требований левых западных интеллектуалов (в частности, обращения Ромена Роллана к Сталину при их встрече).^[↩]
Вопрос о китайской революции – один из узловых моментов в спорах Троцкого со Сталиным; по мысли Троцкого, Сталин предпочел пожертвовать китайской революцией ради нормализации отношений с Японией.^[↩]
Имеются в виду столетия со дня рождения писателей.^[↩]
Речь идет о повести Вс. Иванова «Особняк», события которой разворачиваются в период нэпа (мужик, приехавший с Урала в Питер, покупает особняк расстрелянного великого князя, а потом его оттуда выселяют). Тамара Владимировна Иванова (урожденная Каширина; 1900 – 1995) вспоминала: «Когда в 1928 году Всеволод опубликовал рассказ «Особняк», изобличающий мещанина-стяжателя, в журнале «На литературном посту» была помещена статья, в которой отождествлялся сам Всеволод с выведенным им персонажем. Статья была снабжена иллюстрацией работы Кукрыниксов: Всеволод в образе цепного пса сидит у собачьей будки, охраняя «свой» особняк. Примечательно, что в Библиотеке им. Ленина из комплектов журнала именно эта карикатура тщательно вырезана» (см. в кн.: «Вспоминая Михаила Зощенко», Л., 1990, с. 175- 176).^[↩]
Роман Эренбурга о Бабефе «Заговор равных» был напечатан в «Красной нови» в изуродованном виде: материал, связанный с эпохой Великой французской революции, легко соотносился с тогдашней российской действительностью.^[↩]
Николай Васильевич Устрялов (1890 – 1938) – деятель кадетской партии, публицист, эмигрант, один из идеологов сменовеховства, в 1935 году вернулся в СССР, расстрелян.^[↩]
Речь идет о первой книге «Тихого Дона», напечатанной в 1928 году в журнале «Октябрь».^[↩]
Антинэповское стихотворение, обращенное к подпольщику из Польши («Арбат – это черное горе мое,/Каждым шагом в него/Я коплю динамит…»).^[↩]
Лелевич пишет о публикации романа в N 11 – 12 «Красной нови», о которой Зренбург писал 21 ноября 1930 года Е. Полонской: «Отрывки, точнее, лохмотья были напечатаны в «Красной нови»»; полностью в СССР роман был напечатан лишь в 1964 году.^[↩]
В 1929 году Воронского выслали в Липецк.^[↩]
Имеется в виду первая часть книги «За живой и мертвой водой».^[↩]
Е. А. Преображенский.^[↩]
Х. Г. Раковский (1873 – 1941) – балканский революционер, левый оппозиционер; в переговорах Радека с Преображенским и Смилгой об условиях капитуляции не участвовал; сдался в числе последних видных троцкистов; в 1938 году приговорен к 20-ти годам заключения.^[↩]
Витольд Карлович Глинский (1905 – 1942) – сын Р. М. Радек от первого брака, усыновленный Радеком. Активный участник левой оппозиции в Ленинграде; сослан в Сибирь (1928 – 1929 годы), в 1929 году вместе с Радеком находился в Томске. Как и Радек, в 1929 году выступил против Троцкого (26 мая 1929 года Глинский писал из Томска питерскому товарищу: «Я никогда троцкистом не был. Воспитываясь в Ленинградском комсомоле, рано начавший изучение сочинений Ленина, я был против неклассовой постановки вопроса о демократии в 1923 г., против теории о вузовской молодежи как о барометре революции. Нет, с ним мне больше не по дороге. Я возвращаюсь в партию, чтобы помочь ей в борьбе с кулаком, бюрократизмом и нэпманами». – РЦХИДНИ. Ф. 326. Оп. 1. Ед. хр. 149. Лл. 5-6). В 30-е годы работал старшим экономистом на металлургическом заводе «Азовсталь» в Мариуполе. В марте 1935 года КПК при ЦК ВКП(б) объявила ему выговор за недостаточное участие в борьбе с «троцкистско-зиновьевской оппозицией»; затем Глинский был арестован, погиб в лагере.^[↩]
Об одном таком появлении Радека с Троцким у Воронского, когда Багрицкий читал «Думу про Опанаса», вспоминал на следствии Бабель: «…Радек сделал попытку перевести разговор на политические темы, сказав: «Такую поэму надо было бы напечатать и распространить в двухстах тысячах экземпляров, но наш милый ЦК вряд ли это сделает». Троцкий строго посмотрел на Радека, и разговор снова коснулся литературных проблем» (Сергей Поварцов, Причина смерти – расстрел. Хроника последних дней Исаака Бабеля, М., 1996, с. 54).

Что касается отношения Троцкого к работе Пильняка, то приведем здесь два письма Троцкого: 1) «Тов. Каменеву и тов. Сталину. По поводу записки т. Уншлихта N 81423 от 1.VIII. В соответствии со всей нашей политикой по отношению к литераторам предлагаю арест с книги Пильняка немедленно снять и объяснить его как недоразумение. 2.VIII-22 г. Л. Троцкий». 2) «В[есьма?] спешно. Совершенно секретно. В секретариат ЦК. Копия Л. Б. Каменеву. Предлагаю немедленно поставить на разрешение Политбюро вопрос о конфискации, наложенной на книгу Пильняка «Смертельное манит». Ни по содержанию, ни по форме эта книга ничем не отличается от других книг Пильняка, которые, однако, не запрещены и не конфискованы (и совершенно правильно). Обвинение в порнографии неправильно. У автора наблюдается несомненная склонность к натуралистической необузданности. За это надо его жестоко критиковать в печати. Но натуралистические излишества, хотя бы и грубые, несомненно, в художественном произведении не являются порнографией. В отношении автора к революции та же двойственность, что и в «Гологоде». После того автор явно приблизился к революции, а не отошел от нее. В согласии с уже состоявшимся решением ЦК по отношению к авторам, развивающимся в революционном направлении, требуется особая внимательность и снисходительность. Конфискация есть грубая ошибка, которую нужно отменить немедленно. 4.VIII-22 г. Л. Троцкий» (на письме помета: «Согласен. Л. Каменев»).^[↩]
См.: «Знамя», 1994, N 9, с. 140.^[↩]
«К вопросу о политике РКП(б) в художественной литературе», с. 48.^[↩]
Б. Б. Андроникашвил и-Пильняк, Два изгоя, два мученика: Б. Пильняк и Е. Замятин. – «Знамя», 1994, N 9, с. 126.^[↩]
В. Шенталинский, Рабы свободы. В литературных архивах КГБ, М., 1995, с. 197 – 198.^[↩]
На заседании актива «Нового мира» 1 сентября 1936 года главный редактор журнала И. М. Тройский обвинил Пильняка в материальной поддержке Радека: «Это тяжелым камнем висит на твоей биографии, и ты этот камень должен снять» (см.: В. Шенталинский, Рабы свободы, с. 192).^[↩]
Вторая жена Пильняка – Ольга Сергеевна Щербиновская, актриса Малого театра; возможно, прозвище «Пильнятка» дал ей Радек.^[↩]
Глеб Васильевич Алексеев (1892 – 1943) – прозаик; в 1917- 1923 годах – эмигрант, жил в Берлине, где, видимо, и познакомился с Пильняком. Речь, вероятно, идет о сюжете романа Г. Алексеева «Тени стоящего впереди» (1928).^[↩]
Яков Наумович Дробнис (1891 – 1937) – партийный и государственный деятель; в 1904 – 1905 годах член Бунда, с 1907-го – в РСДРП(б); председатель Полтавского и Одесского советов; с 1922 года – работник Малого Совнаркома; в 1923 – 1927 годах – в троцкистской оппозиции; в 1937 году приговорен к расстрелу на процессе Радека – Пятакова – Сокольникова.^[↩]
В ссылку.^[↩]
Р. М. Радек.^[↩]
О. С. Щербиновская.^[↩]
На конверте Пильняк подписался своей подлинной фамилией: Б. А. Вогау. При изъятии архива Радека письмо Пильняка не было атрибутировано и хранится теперь в РЦХИДНИ, обозначенное в описи как письмо Вагау (через «а»).^[↩]
В этом московском еженедельнике Радек начал печататься сразу по возвращении из Железноводска; его первая статья – рецензия на книгу Ремарка «На Западном фронте без перемен» (29 сентября 1929 года), затем в газете регулярно печатались политические статьи Радека.^[↩]
К. Чуковский, Дневник. 1930 – 1969, М., 1994, с. 58.^[↩]
«Литературная газета», 1 февраля 1937 года.^[↩]
В биографическом очерке Радека о Л. Рейснер, написанном вскоре после ее кончины, и в кратких воспоминаниях Сейфуллиной, написанных год спустя, совпадает только один человеческий штрих: после чтения скучных учебников Лариса любила что-нибудь «вкусненькое» – художественную литературу у Сейфуллиной («Лариса Рейснер в воспоминаниях современников», М., 1969, с. 108), книги о нефти или хлебе – у Радека (А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий, Силуэты…. с. 319). Отметим, что статью Л. Рейснер в защиту Сейфуллиной «Против литературного бандитизма» («Журналист», 1926, N 1) та прочла, видимо, уже после смерти ее автора (в N 2 «Журналиста» напечатан некролог Рейснер).^[↩]
Валерьян Павлович Правдухин (1892 – 1939) – критик, писатель; репрессирован.^[↩]
Сергей Поварцов, Причина смерти – расстрел, с. 63 – 64.^[↩]
Там же, с. 64.^[↩]
Сергей Поварцов, Причина смерти – расстрел, с. 64.^[↩]
К. Чуковский, Дневник. 1901 – 1929, М., 1991, с. 389.^[↩]
Вл. Лидин, Люди и встречи, М., 1961, с. 80 – 81.^[↩]
«Минувшее», 10, М. – СПб., 1992, с. 95 – 108.^[↩]
«Из истории советской литературы 1920 – 1930-х годов», с. 617.^[↩]
См. в показаниях Бабеля: «В 1927 году Воронский был снят с работы редактора «Красной Нови» и за троцкизм сослан в Липецк. Там он захворал, и я поехал его проведать, пробыл я у него несколько дней, узнал, что до меня его навестила Сейфуллина…» (С. Поварцов, Причина смерти – расстрел, с. 58).^[↩]
Л. К. Чуковская приводит на сей счет рассказ Ахматовой и ее слова: «…Сейфуллина была, действительно, прекрасный человек. Добрая, умная, и показала себя как отличный товарищ» (Лидия Чуковская, Записки об Анне Ахматовой. 1952 – 1962, т. 2. М., 1997, с. 417).^[↩]
См. об этом письмо Д. Поликарпова Г. Маленкову от 23 января 1944 года («Литературный фронт. История политической цензуры 1932- 1946», М., 1994, с. ПО).^[↩]
К. Чуковский, Дневник. 1901 – 1929, с. 409.^[↩]
Вторая годовщина смерти Л. Рейснер. В. Правдухин писал в связи с этим Радеку 21 февраля 1928 года: «В газетах в день ее смерти нигде ничего не было, кроме «Веч[ерней] Красной», где была статейка Ник. Смирнова, мало примечательная: автор жаловался, что она сильно сокращена».^[↩]
В. Правдухин писал Радеку: «Письмо и открытка Ваши до нас долетели. Я тогда же написал Вам письмо, а потом спешно уехал в Москву, а Лидия письма моего не отправила» (21 февраля 1928 года).^[↩]
Мария Яковлевна Натансон, большевичка с 1917 года, участница левой оппозиции в Ленинграде, исключена из партии в составе группы 75-ти деятелей «троцкистской оппозиции» на XV съезде ВКП(б); как и Радек, не подписала заявление съезду 23-х исключенных с просьбой «вернуть нас в партию». В начале 1928 года выслана из Ленинграда в Пишпек (впоследствии Фрунзе, теперь Бишкек), но через некоторое время возвращена в Москву.^[↩]
Знакомая Сейфуллиной и Радека, жена литератора А. Дымова.^[↩]
Л. М. Рейснер.^[↩]
14 июня 1927 года К. Чуковский записал рассказанное ему Сейфуллиной: «Много я стала пить. У меня отец был запойный. И вот с тех пор как я стала алкоголичкой (мне недавно доктор сказал, что я алкоголичка), я перестала писать. Отделываюсь некрологами да путевыми письмами» (К. Чуковский, Дневник. 1901 – 1929, с. 403).^[↩]
Возможно, речь идет о пьесе в 4-х действиях «Кровь и вода» (см. о ней: РГАЛИ. Ф. 656 (Главрепертком). Оп. 1. Ед. хр. 1783 – январь 1930 года). 15 февраля 1928 года К. Чуковский записал после посещения Сейфуллиной: «Пишет пьесу. В 6 дней написала всю. 3 недели не пьет. Лицо стало свежее, говорит умно и задушевно» (К. Чуковский, Дневник. 1901 – 1929, с. 439). 21 февраля 1928 года Правдухин писал Радеку: «Лидия начала понемногу работать: пишет пьесу».^[↩]
Обстановку ночных гостей у Сейфуллиной подробно описал в «Дневнике…» К. Чуковский (февраль 1927 года, с. 394 – 398). «В доме было очень шумно», – замечает и 3. Н. Сейфуллина (Зоя Сейфуллина, Моя старшая сестра, с. 61).^[↩]
Литератор А. Дымов – автор изданных в 1927 году московским издательством «Современные проблемы» четырех инсценировок по произведениям Сейфуллиной: «Губернатор», «Инструктор «Красного молодежа»», «Правонарушители» и «Старуха».^[↩]
Неустановленное лицо.^[↩]
3. Н. Сейфуллина вспоминала, что посреди столовой в большой квартире ее сестры стоял «стол, почти всегда раздвинутый на запасные доски – в готовности к модной тогда игре в пинг-понг». (Зоя Сейфуллина, Моя старшая сестра, с. 60); игра в пинг-понг у Сейфуллиной упоминается и у Чуковского (К. Чуковский, Дневник. 1901- 1929, с. 438).^[↩]
В. П. Правдухин.^[↩]
2 января 1928 года Сейфуллина писала В. Лидину: «К сожалению, не могу принять участия в альманахе. У меня нет ничего написанного и не скоро еще будет что-либо. Второй год я ничего не пишу. Еще не закончила даже обязательного описания поездки в Европу, за которую получила деньги от газет» (РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1, Ед. хр. 933. Л. 6).^[↩]
З. Н. Сейфуллина вспоминала: «Постоянным партнером Валерьяна Павловича и этой игре был писатель Борис Лавренев. Они могли состязаться несколько часов подряд. Когда шла игра, через столовую проходить было невозможно – белые шарики летали во все стороны. Стук ракеток и крики «аут!» раздражали Лиду» (Зоя Сейфуллина, Моя старшая сестра, с. 60).^[↩]
М. Я. Натансон, сосланную в Пишпек.^[↩]
О том же сообщал Радеку и Правдухин: «Ал. Конст. Вор. сильно поседел. Сидит у себя и работает над второй частью «За живой и мертвой водой»». Первая часть воспоминаний вышла в 1927 году в издательстве «Круг», вторая – в 1928 году, третья – в 1931-м (издательство «Федерация»).^[↩]
Имеется в виду поездка Ольги Дмитриевны Форш во Францию (в Париже постоянно жила ее дочь) и в Италию.^[↩]
Вс. Вяч. Иванов уже в 1921 году был высоко оценен и поддержан Воронским, много печатавшим его в «Красной нови» и в 1922 году сообщившим о нем Ленину: «Крупный талант, и наш». 21 февраля 1928 года Правдухин писал Радеку: «В Москве я посмотрел «Бронепоезд» Вс. Иванова. Отдельные сцены хороши, но пьесы, как органического целого, нет. Диалог не всегда естественен: часто приподнят и фальшив». Сейфуллина познакомилась с Ивановым в 1923 году; 15 ноября 1923 года она писала Лидину: «В следующую пятницу жду Вас к себе. Известите остальных. Вс. Иванова, правда, лучше не звать. Я просто его рассмотреть хотела, но это лучше сделать в другой обстановке» (РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1. Ед. хр. 933. Л. 1).^[↩]
Тамара Владимировна Иванова писала о Сейфуллиной: «Лидия Николаевна была не общим нашим другом со Всеволодом, а моим личным и очень близким. Дружба наша возникла еще до моего знакомства со Всеволодом. В переделкинский период Лидия Николаевна бывала в нашей семье как человек родной всем нам, включая Всеволода, и в последние годы своей жизни она очень сблизилась с моей мамой. Но воспоминания мои о ней носят настолько сугубо личный характер применительно и к моей, и к ее жизни, что тут граница несвоевременности отчетливо мной ощущается. Существуют такие воспоминания, которые можно, по-моему, публиковать только посмертно. Я имею здесь в виду себя. Лидии Николаевны давно уже нет на свете. Если когда-нибудь увидят свет мои воспоминания «О самой себе» – там Лидии Николаевне отведено большое, может быть, даже одно из главенствующих мест» (Тамара Иванова, Мои современники, какими я их знала. Очерки, М., 1984, с. 132 – 133).^[↩]
Исаак Бабель на вопрос лубянского следователя: «Разве в последние годы вы с Ивановым не встречались?» – показал: «С Вс. Ивановым я не встречаюсь с 1927 года, когда он женился на Т. В. Кашириной, с которой до этого был близок я и которая родила от меня ребенка, ныне записанного как сын Вс. Иванова» (Сергей Поварцов, Причина смерти – расстрел, с. 63).^[↩]
Сын Т. В. Кашириной и И. Э. Бабеля – Михаил Всеволодович Иванов (р. 1926), художник. К. Чуковский 14 июня 1927 года записал после посещения Сейфуллиной: «На столе у нее карточка Бабелёныша – сына Бабеля. Я не знал, чей это младенец, но он такой толстый, смешной (все хорошие маленькие дети – смешные), лобастый, что я невольно засмотрелся на карточку» (К. Чуковский, Дневник. 1901 – 1929, с. 403).^[↩]
«Собачьи» новости сообщал Радеку и Правдухин: «Самая большая новость в нашем доме, это – то, что Маугли стал папашей, а Грайка – мамашей. Если бы можно было, я бы отправил Вам щенка, но Вы очень далеко забрались. Даже Маугли недоволен этим фактом: не с кем ему поиграть… Заведите себе настоящую сибирскую лайку и привезите ее с собой сюда».^[↩]
Георгий Андреевич Ржанов (1896 – 1974) – зав. отделом печати Ленинградского обкома ВКП(б); о нем упоминает и К. Чуковский в «Дневнике. 1901 – 1929» (с. 394, 439).^[↩]
Соседка Сейфуллиной по дому.^[↩]
К. Чуковский записал 14 мая 1928 года: «…пошел к Сейфуллиной – больна, простужена, никакого голоса, удручена. В квартире беспорядок, нет прислуги. «Развожусь с Валерьяном (Правдухиным)!» Я был страшно изумлен. «Вот из-за нее, из-за этой «рыжей дряни», – показала она на молодую изящную даму, которая казалась в этой квартире «как дома». Из дальнейшего разговора выяснилось, что Валерьян Павлович изменил Сейфуллиной – с этой «рыжей дрянью», и С., вместо того, чтобы возненавидеть соперницу, горячо полюбила ее. Провинившегося мужа, услали на охоту в Уральск или дальше, а сами живут душа в душу…» (К. Чуковский, Дневник. 1901-1929, с. 450-451).^[↩]
Лариса Рейснер, Собр. соч., т. I – II, М. – Л., 1928. «Книги Ларисы, – писал об этом издании Радеку Правдухин, – мы, конечно, купили. Издано неплохо».^[↩]
Видимо, в дополнение к выписанным Радеком московским газетам Сейфуллина выписала ему и ленинградские; в письме Правдухина есть вопрос: «Получаете ли Вы «Красную газету»?»^[↩]
Видимо, речь идет о статье Радека.^[↩]
С В. Глинским Сейфуллину связывали дружеские отношения; в архиве Радека сохранилось письмо Сейфуллиной его приемному сыну (в Москву 18 ноября 1929 года): «Дорогой Витольд. Когда Вас провожали в Сибирь, я привезла провизию в кожаном черном портфеле. Это портфель моей сестры, он сейчас ей нужен, а у меня нет и купить сейчас не удастся. У меня маленькая денежная заминка. Если он у Вас уцелел, пришлите, пожалуйста. Если утерян, не беспокойтесь. Я забыла Вам сказать о нем, когда Вы у нас были. Ждем статью. Был Орлов, очень мне понравился. Я согласилась выступать у них на заводе. Сердечный поцелуй Карлу и Розе Маврикиевне. О себе писать нечего. Живу хорошо, работаю. Не забывайте. Л. Сейфуллина».^[↩]
Надежда Васильевна Полуян (1895 – 1937) – член большевистской партии с 1915 года, жена одного из лидеров левой оппозиции И. Т. Смилги; расстреляна.^[↩]
Ида Владимировна Лашевич, жена одного из создателей Красной Армии – Михаила Михайловича Лашевича (1884 – 1928); директор Государственного еврейского театра в Москве; в 1928 году ей был объявлен партийный выговор за то, что разделяла взгляды левой оппозиции. М. Лашевич за участие в левой оппозиции был выслан из Москвы членом правления на КВЖД, где и скончался. Его тело было доставлено поездом в Ленинград и захоронено на Марсовом поле (затем могила уничтожена, а ныне восстановлена). 21 сентября 1928 года И. В. Лашевич после смерти мужа писала Радеку из Москвы: «Дорогой Карл! Ты, значит, поздно получил мою телеграмму. Я думала, что тебе было бы легче, если бы ты встретил его тело. Как ни безумно тяжело мне, все-таки то, что я с ним проехала этот последний путь, облегчило для меня горе утраты. Теперь группа товарищей решила издать сборник его памяти. В какую форму он выльется – сказать трудно. Думают, по образу красинского. Напиши, дорогой друг. Срок – месяц. Послать по моему адресу: 1 Дом Советов, к. 213. Количеством и обработкой материала – не стесняйся. Привести в порядок успеем, когда соберем все. Привет! Ида».^[↩]
Виталий Маркович Примаков (1897 – 1937) – военачальник, комкор, в 1920-е годы участник левой оппозиции, отправлен на работу в Афганистан; в 1928 году отошел от оппозиции; в 1930-е годы заместитель командующего Ленинградским военным округом, в 1936 году арестован, проходил по процессу Тухачевского, расстрелян. Радек был одним из самых близких к нему людей (см.: Вадим Роговин, 1937, М., 1996, с. 376).^[↩]
Имеется в виду А. К. Воронский. Не только Сейфуллина считала, что Вс. Иванов не поддержал столь много для него сделавшего Воронского после его изгнания из журнала; см., например, показания Бабеля: «После снятия Воронского с «Красной Нови» он стал чем-то вроде «воеводы без народа». Обнаружил колебания Всеволод Иванов – это было сочтено за предательство…» (Сергей Поварцов, Причина смерти – расстрел, с. 57).^[↩]
Софья Карловна Радек (1919 – 1994) – дочь К. Б. Радека; в 1937 году была выслана вместе с матерью в Астрахань.^[↩]
Абрам Григорьевич Пригожий (1896 – 1937) – научный работник, член РКП(б) с 1918 года, директор ИФЛИ; арестован в 1936 году, расстрелян.^[↩]
Годовщина Октябрьской революции.^[↩]
Зоя Сейфуллина, Моя старшая сестра, с. 160.^[↩]
«»Литературный фронт». История политической цензуры 1932 – 1946 гг.». Сборник документов, М., 1994, с. 38.^[↩]
«»Литературный фронт». История политической цензуры 1932- 1946 гг.», с. 39.^[↩]
«Литературная газета», 26 января 1937 года.^[↩]
«Процесс антисоветского троцкистского центра (23 – 30 января 1937 года)», М., 1937, с. 187.^[↩]
Лион Фейхтвангер, Москва. 1937, Таллинн, 1990, с. 80.^[↩]
Первым на это обратил внимание Е. А. Гнедин – см.: Е. Гнедин. Из истории отношений между СССР и фашистской Германией, Нью-Йорк, 1977, с. 22 – 29.^[↩]
РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 574. Л. 8.^[↩]
Несчастная двоюродная племянница Троцкого боялась пропустить хоть один митинг 1937 года и всюду выступала.^[↩]
«Литературная газета», 1 февраля 1937 года.^[↩]
РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 574. Л. 5.^[↩]
Там же. Л. 71.^[↩]
Там же. Л. 49.^[↩]
РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 574. Л. 43.^[↩]
Напомню, что среди названных здесь имен Пильняк, Бабель, Огнев, Мирский, Маркиш, Киршон, Бергельсон, Ясенский, Яшвили, Эрлих были физически уничтожены сталинским режимом.^[↩]
РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 574. Лл. 38 – 39.^[↩]
Об этой статье в марте 1936 года А. Мальро говорил с Горьким (со слов Бабеля, это выглядело так: «…когда Мальро спросил, читал ли Горький прошлогоднюю статью К. Радека о Джойсе, в которой книги этого писателя оценивались как антигуманный апофеоз общественному и человеческому гению, беседа приняла странный характер. Горький сказал, что не читал статью Радека, однако если Радек так написал, то он, Горький, с ним согласен», – см.: Сергей Поварцов, Причина смерти – расстрел, с. 126 – 127).^[↩]
РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 574. Лл. 44 – 45. Отмечу, что в речи на Первом съезде советских писателей Ф. Вольф резко полемизировал с Радеком.^[↩]
РГАЛИ. Ф. 1604. Оп. 1. Ед. хр. 1073.^[↩]

Рекомендуем