Не успела появиться на свет серия электронных книг «Спасибо» издательства «Синяя гора», как литературная общественность зашумела. Из третьих рук нам, создателям проекта, поступила информация о том, что серию уже объявили «образчиком дилетантской критики». Это утверждение показалось мне очень любопытным и требующим внимания, потому что оно весьма симптоматично для состояния литературной критики на сегодняшний день.
Суть проекта «Спасибо» заключается в том, что автор берет 20–25 понравившихся стихотворений и пишет о них эссе, в которых рассказывает, почему для него представляет важность то или иное стихотворение, и тем самым как бы воздает благодарность поэту. Получается книга, написанная от первого лица, у кого-то более личная, у кого-то менее. Но речь идет именно о сборнике эссе, а не критических статей.
Согласно словарю Ожегова эссе — это «прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции на частную тему, трактуемую субъективно и обычно неполно». Согласно тому же словарю критика — это «разбор и оценка литературных, музыкальных, театральных и других художественных произведений». То есть у нас возникла ситуация, при которой прозаическое сочинение свободной композиции на частную тему почему-то стало оцениваться сообществом по правилам критики — профессионального разбора и оценки литературного произведения.
Почему это произошло? Я задала такой вопрос человеку, передавшему мне реакцию на проект «Спасибо» от уважаемого представителя критики. Человек ответил, что в эссе описываются «значимые стихотворения для автора», что «автоматически заставляет воспринимать их как литературно-критические статьи». Даже надпись «эссе» на обложках электронных книг не способна подсказать оценивающим, что речь идет о совершенно другом жанре.
Также было отмечено, что в откликах на стихи содержатся возмутительно непрофессиональные для литературной критики вещи, такие как непосредственные выражения эмоций. Я попросила уточнить, что имеется в виду, и получила ответ: «Заявление о том, что пишущий отзыв на стихотворение плакал, когда читал его, определения в стиле «потрясающе», «восхитительно» — это недопустимо для критической статьи». Здесь я смирилась с тем, что донести различие жанров уже не смогу. Как и то, что именно в этом и заключается смысл проекта — передать личные впечатления от чтения личным способом, именно таким, каким сочтет нужным конкретный автор.
Но мне подумалось уже о другом. Если критикам так упорно хочется воспринимать книги эссе «Спасибо» как образчик (какой угодно, дилетантской или профессиональной) литературной критики, то нет смысла этому мешать. Но тогда возникает вопрос, почему в критике двадцать первого века мы не допускаем проявление живых человеческих эмоций?
В статье «Пишите критику!» для Colta А. Голубкова упоминает фактически программное для современных литераторов высказывание В. Розанова: «Суть критики — отречение от себя и своего в литературе. Критик — монах, который «своего не имеет». Суть критики едва ли не вытекает из редкого сочетания величайшей восприимчивости к слову и «звучным сочетаниям», из величайшей восприимчивости к мысли и ее сочетаниям, — с полным творческим бессилием, немощью, захудалостью. Вот когда одно поднимается до бесконечности, а другое падает до ноля, — рождается великий критик. Он будет переваривать, перекаливать, переплавливать чужое: функция — редкая и страшно нужная в обществе, в истории, в литературе, на которую почти не рождается мастеров. Не рождается для этого гения. У нас это был один Белинский. И вечная ему память. Прочие, в сущности, «имитировали критику», а по существу были «сами писателями». «Сам писатель» — совершенно не совместимо с критикою: это — не разные призвания; это призвания, из которых одно убивает другое, расстраивает, ядовитит другое».
Но дальше Голубкова пишет, что «это высказывание обозначает только одну крайнюю точку, хотя подобное мнение и является одним из самых распространенных», и говорит об эссе О. Уайльда «Критик как художник», где, наоборот, утверждается, что критик имеет дело не просто с грубой реальностью, а с реальностью, уже преображенной искусством. И хотя бы по этой причине «критик сам должен в первую очередь быть художником, и никакой объективности, конечно, тут от него не требуется. Чужое произведение в данном случае выступает всего лишь как материал для собственных художественных построений».
В довершение всего Голубкова приводит в пример имена конкретных критиков и анализирует их максимально различный стиль письма. Это неизбежным образом наводит на мысль, что критика не только может быть разной и допускать личные высказывания, более того — это уже происходит.
Проблема, как мне видится, заключается в следующем: русский литератор до сих пор боится собственных эмоций. Он просто не знает, что с ними делать, как обращаться со своими чувствами так, чтобы не разнести все вокруг, поэтому просто продолжает утверждать, что задействовать их в критической работе «непрофессионально». Критик может разгромить произведение в пух и прах, потому что оно вызвало в нем злость, но явно показывать эту эмоцию нельзя, а если у него польются слезы от прочитанного, он должен «молчать, скрываться и таить» чувства либо сообщать о них как-то иносказательно.
И это в двадцать первом веке, когда идет активная легализация права на эмоции и нормализация эмоций как таковых. Сегодня «грусть», «злость», «зависть» признаются здоровыми реакциями наравне с «радостью», «удивлением», «восхищением», ведь в определенных обстоятельствах они являются вполне естественными реакциями человеческого организма.
Но при этом литературная критика, похоже, стоит особняком от всего мира и утверждает, что в ней нет места для проявления человеческих эмоций, а критик романтизируется до такой степени, что начинает расчеловечиваться. Критика словно не может поднять приросшее к своему лицу железное забрало, отделяющее ее от людей и современности. Дальше происходит естественная вещь: человека тянет к человеческому, а к нечеловеческому его не тянет, человек перестает тянуться к критике и как создающий эту критику, и как читатель. В связи с этим мне вспоминаются слова покойной Л. Вязмитиновой о том, что «литературная критика, к сожалению, перестала быть нужна современным людям, поэтому я уже перестала ее писать». Думая об этой ситуации, об острой реакции профессионального сообщества на обычное и человеческое проявление чувств даже не в критических статьях (!), а в литературном эссе, невольно понимаешь, почему у Вязмитиновой складывалось такое впечатление.
Времена меняются. Советский Союз давно позади, а чтобы быть настоящим профессионалом, необязательно застегиваться на все пуговицы и, словно отличник с первой парты, следовать школьным правилам, из которых мы уже давно выросли. Это напоминает «имитацию бурной деятельности» в офисе, когда никто на самом деле не работает, но все усиленно показывают, что не зря едят свой хлеб. Воюя со своими эмоциями, реакциями на прочитанное, мы воюем сами с собой; эта война доходит до умов и сердец читателей наших рецензий, делая их более закрытыми, недоверчивыми, отстраненными и от нас, и от литературы в целом. Так не пора ли критике стать более искренней? А именно поднять железное забрало и показать живое человеческое лицо.