С годами вкус меняется. То ли и впрямь развивается. То ли становишься сентиментальным — и нравится то, к чему раньше и близко бы не подошел. Полагаю, так в любом случае лучше, чем годами хранить верность стихам, прочитанным в двадцать лет, и ни шагу от них не делать.
В 2013 году я писала статью о «Львовской школе» по двум ее авторам — Игорю Буренину и Сергею Дмитровскому, по двум книгам их стихов. Оба сборника вышли в издательстве Бориса Бергера «Запасный выход». Бергер — львовянин, художник, издатель, скульптор малых форм, ресторатор, культуртрегер, поэт. Известный в своих кругах человек.
Знаете картинки, в которые фотошопом вставлен белый котенок с галстуком-бабочкой? Вот, это бергеровская серия «Котя». Современник Буренина и Дмитровского, близкий друг. Формальных признаков было достаточно, чтобы рассмотреть его стихи, отнести к «Школе» или заметить, как они от нее далеки.
Я прочитала их тогда и не смогла сказать ни слова доброго — долгий скучный верлибр, композиция хаотична, мысль тривиальна. Я читаю их теперь, всего через шесть лет, и мне кажется, что о Львове, эпохе, памяти и смерти нельзя сказать лучше:
...дом 17 века
2 подъезд
3й этаж
— тетенька извините
мы из соседнего дома
все уже обошли
у вас нету случайно ацетона
или растворителя
ребенок дверь хотел покрасить и разлил нитрокраску
вот спасибо вам огромное
да кошмар дышать невозможно
а у нас бабушка и ей плохо
у вас нет случайно димедрола
4 таблеточки достаточно...
Что у них там происходит в стихотворении? Юные исследователи границ сознания экспериментируют с токсичными препаратами, но виден и австрийский дом, и тетеньки, и несуществующие бабушки, дети и двери, и слышен запах нитрокраски: Ну вот приехал я во Львов.
Куда мне идти?
К Аксинину через дом, так он умер,
разбился в авиакатастрофе.
Танелочка ушла в монастырь.
Кузя умер и 3 дня пролежал в Дзыге.
Невелюк умер, Майский умер, Королев умер.
Дмитровский умер. Волошин умер. Буренин умер, Тимофеева убили.
Озеров умер, Присяжный умер, Костылевич умер, Шнурок умер, Паша умер,
Оксаночка умерла, Ева Чорная умерла,
Нона Рыжая умерла,
Приходько умер,
Функи умер,
Сюр умер,
Фред умер,
Ховик умер.
Умерло все, что могло быть живым
Умерло все и мир стал недвижим
Мертвая улица, замерший крик
Режет мертвую курицу мертвый мясник
Мертвый прохожий курит со мной
Мертвым таким же под мертвой луной
Пока у мертвых есть имена, фамилии, погоняла — они еще немножко живы в чьей-то памяти, и свободный стих дышит как хочет. Когда же «умерло все и мир стал недвижим» — приходит черед недвижной силлабо-тонике с жесткой сцепкой рифмовки аабб. Они потом все воскреснут, даже и не поименованные, и стихотворение снова рассыплется верлибром, и «воскреснет Дима Антонов и позвонит, / и заедет за мной на машине, / и мы поедем в центр. / Воскреснет Кормильцев и позвонит и скажет, / что приезжает во Львов на неделю», воскреснут и придут пить кофе на Армянку, это тоненькая коротенькая улица в самом центре города, там в маленькой кофейне варят кофе на песке в крошечных медных турочках, наперстками, там они были и стояли и пили кофе, это стоячее было кафе. Теперь нет, теперь есть столики и меню, но на стенах теперь их смеющиеся лица, а в меню — стихи Дмитровского.
Пока все они существовали в моей голове лишь умозрительно, вряд ли стихотворение не работало вовсе. Но как оно работает, как оно дышит и движется, как устроена его волшебная механика, было не понять — пока я не съездила и не посмотрела своими глазами на то, что осталось во Львове от Армянки 1982 года. Вот теперь и думаю, что об этом культурном явлении в западной провинции империи лучше Бергера написать нельзя.