Про поэзию Дмитрия Данилова говорят, что это не стихи, ибо слишком все прозаично и натуралистично. Как, например, в стихотворении «Солдат», где герой вспоминает службу в советской армии и невозможность побыть одному, даже в туалете, так как туалет – это просто
Некая дырка в Земле И эти штуки открыты Со всех сторон…
Герой приходит к этой дырке глубокой ночью, надеясь сделать свое дело в одиночестве. Но на соседнюю дырку присаживается «солдат, сосед, сослуживец», и герою приходится поддерживать с ним вежливый разговор, вместо того чтобы… Потому что совмещать одно и другое он не способен.
Документализм и натурализм? Да. Ради эпатажа? Нет, ради острого экзистенциального чувства несвободы-свободы, личного-коллективного, телесного-социального.
«Дырка в Земле», где Земля с большой буквы, – как «прореха на человечестве» у Гоголя. Сквозь человеческое, очень человеческое мерцает потусторонность. Данилов пишет о маленьком, банальном, каждодневном, и можно читать это примерно как «ничего, ничего, ино еще побредем». Но сквозь банальное и каждодневное, как сквозь джойсовского Леопольда Блума, проступает глубина космоса с его звездами.
Если в поэзии важна личная интонация, то даниловскую ни с какой не спутать. Он не занимает позицию судьи. В каждом тексте он рассказывает о наблюдаемом или лично пережитом так, словно ведет диалог с читателем, предлагая это обсудить.
Основное свойство поэтики Д. Данилова – способность автора занимать то «третье место», о котором писал Лакан. «Это место – область знаковой конвенциональности, она того же свойства, что упрек еврея из комедии своему приятелю: «Зачем ты говоришь мне, что едешь в Краков, чтобы я подумал, что ты едешь во Львов, когда ты на самом деле едешь в Краков?»»
Так, в стихотворении «Больница» автор говорит об интеллигентном дедушке, который не мог ходить, «или мог, но ему не разрешали», а он все порывался встать, чтобы дойти до туалета, – и тогда медсестры решили его привязывать.
<…> И дедушка взмолился Его катили по коридору В инвалидной коляске Из туалета в палату И он взмолился Не надо привязывать Не надо меня привязывать Не надо, пожалуйста Я клятвенно обещаю Так прямо и сказал Я слышал его стонущий голос Я клятвенно обещаю Что не буду вставать Что буду все делать в памперс Не надо меня привязывать Не надо меня привязывать Не надо меня привязывать Точно обещаете? Не будете, как вчера? Дадите мне нормально поспать? Да-да-да-да-да! Ну хорошо Давайте, ложитесь Осторожнее, аккуратнее Давайте наденем памперс И лежите всю ночь А если что Следующей ночью Привяжем вас Потому что ну сколько уже можно Да-да-да-да-да Спасибо, спасибо большое Я клятвенно обещаю Я клятвенно обещаю Я клятвенно обещаю В коридоре было много больных Они наблюдали И я наблюдал Вынужденно Хотел просто посидеть на скамейке В коридоре Один Почитать, помолчать И увидел вот это Единственное, что я смог сделать Это отсесть на дальнюю скамейку Откуда не было видно Что происходит в дедушкиной палате Дедушку уложили Наблюдатели разошлись Я еще немного посидел На скамейке Проверил почту Почитал телеграм-каналы Пишущие о текущей ситуации О положении в Херсонской области И о других событиях И пошел в свою палату В ожидании завтрашней выписки.
Как неравнодушен, гневен и человечески прекрасен автор вначале! Но потом он «уезжает во Львов» и занимает не свое, другое место – обывателя – в конце. Зачем? Давайте разбираться.
Итак, сначала автор объявляет, что едет в Краков (готов к сопереживанию, человечности), а потом отступает на другую позицию, и читатель думает, что автор уехал во Львов. Одновременно с этим читатель сам подсознательно продвигается по направлению к Кракову, ибо раз больше некому проявить участие и человечность, то остается – ему. Он начинает спрашивать себя: а что бы я сделал на месте рассказчика/дедушки/медсестер?
Текст Данилова – диалогическое слово, о котором писал Бахтин. Он обращен к читателю, и потому все ответы будут верны. Ибо, «поскольку индивидуальная личность каждого человека непосредственно укоренена в вечном бытии и духе, постольку не существует никакого общезначимо истинного мировоззрения, но есть лишь индивидуально значимое <…> «содержательное» мировоззрение»1. Подобная вариативность трактовок – базовый принцип метамодернистского текста.
Есть здесь и диалог между рассказчиком (который «единственное, что смог сделать, это отсесть на дальнюю скамейку»), и автором, который находится на предельно малой дистанции от эпицентра страдания. Причем сопереживает автор не только дедушке. Но и медсестрам. И трусоватым наблюдателям. Потому что вот это «единственное, что смог сделать» – это виновато и грустно. Авторская человечность и доброта выражают себя в интонации, в обертонах словно бы детского языка: дедушка, не очень хорошо, сделал свои дела, да-да-да-да-да; в фольклорном приеме навязчивого повторения:
Не надо меня привязывать Не надо меня привязывать Не надо меня привязывать.
Это очень прямой ход, и говорит о такой же прямоте чувства.
Осталось решить вопрос: это все же поэзия или нет?
Главное свойство стихового языка – повторяемость. Поэтическая речь – это такая речь, которая мешает линейному развертыванию мысли, затрудняет восприятие, ломает автоматизм и раз за разом отсылает к внутренней форме стихотворения, к его переживанию-ядру. Главный прием Данилова – повторение, прокручивание одного и того же с незначительными тематическими и интонационными вариациями на протяжении долгого, долгого текста. Якобсон: «Повторяемость <…> настолько характерна для поэзии, что могут повторяться не только компоненты поэтического сообщения, но и целое сообщение. Это «возобновление» поэтического сообщения и его компонентов, это превращение сообщения в нечто длящееся, возобновляющееся – все это является неотъемлемым и существенным свойством поэзии2».
Сниженная лексика, разговорность, опрощение тоже не могут быть поставлены в упрек поэтичности, так как «…поэзию можно создавать из самых неинтересных, повседневных, клишированных, стилистически невысоких слов и фраз, даже из частиц и предлогов <…> именно в клишированном языке таятся ключи к человеческому подсознанию, к мифам, по канве которых мы живем, сами того не ведая3». В интервью Данилов говорит: «Я люблю всякие бессмысленные присловья, междометия <…> это все взято из обычной устной речи вокруг нас. Я люблю подслушивать, люблю слушать, что люди говорят«.
При работе с неполнозначными словами особую роль приобретает контекст. Поле, в котором произведение существует. Так что здесь снова о диалогизме Данилова и важной роли читателя. Ведь это он помещает текст Данилова в свой контекст.
И, наконец, последняя проверка. Говорят, чтобы определить качество стиховой материи, надо взять один стих, вне связи с композиционным целым, и послушать – останется ли он стихом? Возьмем наугад.
"Когда-то я был солдатом…" – да.
"Я служил в несуществующей стране…" – да.
"Трудно не быть два года одному
Два года все время с кем-то" – да.
"На этих маленьких Унылых стадионах" – да.
"Где тихо живут и дышат Рельсы и стрелки" – да.
А уж если говорить о поэзии как о любви ко всему, даже к бытовому (как писал Белинский о Пушкине), то Данилов с его огромной человечностью и любовью к малым, неказистым проявлениям мира – точно поэт.
- Шелер М. Философское мировоззрение // Шелер М. Избранные произведения / Перевод с нем. А. В. Денежкина и др. Под ред. А. В. Денежкина. М.: Гнозис, 1994. С. 13–14.[↩]
- Якобсон Р. Структурализм «за» и «против». Сб. статей / Перевод с англ., фр., нем., чешск., польск., болг. / Под ред. Е. Я. Басина и Л. Я. Полякова. М.: Прогресс, 1975. С. 221.[↩]
- Янечек Д. Всеволод Некрасов и русский литературный концептуализм // Новое литературное обозрение. 2009. № 5. С. 201.[↩]