Моя жена по каждому вопросу имеет два мнения, и оба окончательные…
В. Шкловский
В предыдущем выпуске «Легкой кавалерии» (2022 № 3) Михаил Хлебников задался вопросом, «как происходит смена культурных эпох, по каким признакам мы можем судить о произошедшем переходе?» Под общим вопросом подразумевался конкретный: наступила ли новая – после постмодернизма – эпоха, если отсутствует «один из главных маркеров – обнуление предыдущей», когда «все, что было значимым и ценным, объявляется устаревшим и даже опасным».
В свежем номере журнала «Традиции и авангард» (2022 № 2) на этот вопрос отвечает Андрей Тимофеев, размышляя о пришедшем после постмодернизма метамодернизме как «модели «многополярного» мира, в котором полифонично сосуществуют несколько «точек серьезности»». Метамодернизм отменяет не предыдущую эпоху, а парадигму отрицания отрицания: «Весь опыт прошлого, в том числе постмодернизма (постирония, постправда и т. д.), также признается законным и входит в «новый мир» как его важная, но не определяющая часть (как, собственно, и входит осмысленный опыт в жизнь любого человека)».
Итак, обнуления нет, а новая культурная эпоха – ровесница XXI века – есть. «…Переход от постмодернизма к метамодернизму произошел в начале 2000-х годов». 1
Постмодернизм «закончился» в 2002 году, когда Линда Хатчеон в эпилоге ко второму изданию «Политики постмодернизма» написала: «Пора наконец сказать это, пора признать: все кончено. Постмодерна больше нет». 2
В русской литературе его закат случился тогда же:
А. Тимофеевский, 1997: «чувствительность лучше бесчувствия», «пафос выше иронии»,
И. Шайтанов, 1998: «Если в 1997 году слова об исчерпанности нашего постмодернизма принимались за слишком смелый и неуместный парадокс, то год спустя эта смелость сделалась общедоступной: кто ж этого не знает?»
Вс. Некрасов, 1999: «постмодернизм антиконструктивен и неперспективен»,
М. Эпштейн, 2001: «…мы живем в самом начале неизвестной цивилизации; притронулись к каким-то неведомым источникам силы, энергии, знания»,
Вл. Новиков, 2005: «…мы выходим из стадиальной полосы постмодернизма, который и по сути своей не гениален, а уж в отечественном изводе оказался просто убог и провинциален».
То есть в конце девяностых – начале нулевых у нас обсуждали то, о чем станет думать Л. Тернер, автор «Манифеста метамодерниста»: «…дискурс о сущности метамодернизма будет охватывать процесс возрождения искренности, надежды, романтизма, влечения и возврата к общим концепциям и универсальным истинам«.
Почему тогда разговор о новой эпохе, которая учит «быть ироничными и искренними одновременно», мы начинаем только сейчас? (Если точнее, в психологии и философии он идет со второй половины 2010-х годов, в литературе за точку отсчета можно взять статью В. Тюпы 2017 года «Метакреативизм & постмодернизм».)
Ответ здесь не эстетический, а политический – постмодернизм был жизненно необходим неолиберализму. Теоретики метамодернизма Р. ван ден Аккер и Т. Вермюлен пишут: «Ключевой целью неолиберализма всегда было и остается отстаивание и продвижение интересов «самых богатых слоев общества». К числу главных его результатов можно отнести поразительные уровни доходов и финансовое неравенство, а также катастрофическое количество исчерпанных месторождений и выброшенного мусора. Стало совершенно очевидным, что неолиберальная доктрина на Западе (а затем и по всему миру) провалилась, если, разумеется, не считать пресловутого 1 процента населения».3 Теперь-то стало очевидным, да. А до того двадцать лет богатые богатели, бедные беднели, а человечество, закрыв глаза, приближалось к глобальной катастрофе – в комфортной зоне уже мертвого постмодерна.
Однако несмотря на героические усилия неолибералов по удержанию постмодернистской повестки, в русской литературе последних двадцати лет шли процессы, которые никак нельзя назвать постмодернистскими.
В нулевые годы постмодернизму противопоставили себя «новый реализм» и «новая искренность». Под «новой искренностью» я имею в виду не приговский социокультурный конструкт и игру в триггеры-«включатели искренности» («В чем заключается проблема новой искренности? В том что она — не искренность…»4, Д. Пригов), а стремление к глубине аффекта, которое этим термином стало обозначаться. «Новый реализм» и «новая искренность» плечом к плечу преодолевали постмодернистскую деконструкцию ради реконструкции человечности.
В десятые годы заметнее стали автофикшн и мифопроза. Западные теоретики считают автофикшн ведущим стилем метамодернизма. Но у Запада нет нашей мифопрозы, которая воплощает «возврат к общим концепциям и универсальным истинам». В их культурном пространстве эти тенденции пока остаются теорией: «Я не перестаю думать о том, возможно ли сегодня отыскать основания для нового типа повествования — универсального, целостного…» (О. Токарчук); «Главная всеобъемлющая интеллектуальная цель метамодернизма – попытаться составить обзор всего знания в космологическом контексте, метанарратив всего…» (Д. Герц, Э. Э. Фриис). А наша мифопроза – яркая и активно развивающаяся (А. Григоренко, И. Богатырева, А. Бушковский, Е. Некрасова, Д. Осокин, А. Иванов, А. Рубанов, Д. Бобылева) – заполняет эту концептуальную лакуну. Большой нарратив она находит в обращении к мифологическому описанию мира, универсальные истины – в концепции системной связи человека и природы, человека и космоса.
На протяжении всего постсоветского периода в нашей литературе то возникала, то угасала дискуссия о «неомодернизме». До 2012 года говорили о неомодернизме в поэзии. С середины 2010-х стали говорить о неомодернизме в прозе. Но без мощного поворота к модерну, объявленного метамодернизмом, неомодернизм был хилым, словно незаконнорожденным течением. Теперь его функция договорить модернизм на новом, современном, этапе и его эстетика, опирающаяся на коммуникативную парадигму художественности, обрели законность и вес.
«Мета» – значит «после», «между» и «сверх». «Эпистемологически метамодернизм располагается «наряду» с (пост)модернизмом, онтологически «между» постмодернизмом и модернизмом и исторически «после» (пост)модернизма» (А. Павлов). Метамодернизм осциллирует между «энтузиазмом модернизма и постмодернистской насмешкой, между надеждой и меланхолией, между простодушием и осведомленностью, эмпатией и апатией, единством и множеством, цельностью и расщеплением, ясностью и неоднозначностью«.
В научный дискурс термин вошел в начале 2010-х годов – и со второй их половины стал достаточно широко использоваться в философии, литературе, социологии, визуальных искусствах и т. д. В России первыми о метамодернистском повороте заговорили психологи. Не остались в стороне философы и лингвисты. Метамодернистское движение наблюдается в архитектуре, ремеслах, музыке и кино. Даже политика реализует себя в поле метамодерна, когда говорит о «формировании многополярного мира на основе принципа суверенного равенства государств» и «универсальной архитектуре равной безопасности и сотрудничества» (С. Лавров). Метамодернистский проект коррелирует с такими научными концепциями, как «теория поля» К. Левина, фонологическая концепция М. Панова, учение о нелинейности живых систем Г. Бейтсона и др.
Главный принцип метамодернизма – осцилляция между противоположностями. Утверждение нового не через отрицание прежнего, а через включение противоположности в общее поле – и прорастание сквозь нее. При этом метамодернизм не стремится – по-гегелевски – соединить оппозиции в новом третьем. Развивая структуралистскую логику бинаризма, борьбе бинарных оппозиций он предпочитает «бытие между» («metaxy»). «Метамодернизм тренирует нашу способность посредством антиномий мыслить мир целостно, во взаимной обусловленности противоречивых тенденций, концептуально «прошивать» разные, на первый взгляд несовместимые, идеи«. Метамодернистский текст работает на стыке дихотомий (автофикшн и мифопроза, женское и мужское письмо, неомодернизм и реализм, высокая и массовая литература), в зоне их границы-контакта. Совмещая в пределах одного высказывания как минимум две оптики (а обычно значительно больше), метамодернистский текст может быть прочитан несколькими одинаково имеющими право на существование способами. Так произошло с романом Анны Козловой «Рюрик», когда рецензенты Нацбеста разошлись во мнениях по поводу не только месседжа, но и содержания этой книги – о чем она, каждый говорил по-своему. Так пишет Дмитрий Данилов и уже не удивляется, что в его текстах «каждый видит что-то свое — «патриоты» одно, «либералы» другое«. Так работает Кирилл Рябов, тексты которого существуют на стыке неомодернизма, гиперреализма, мифопрозы и автофикшн. Так устроена «новая массовая литература», где сквозь яркие узнаваемые формулы пробивается серьезное чувство: А. Пелевин, А. Долгарева и др. Как верно сказал на днях Алексей Вдовин, «постмодернистский по сути прием сегодня начинает работать не деконструируя реальность, а наоборот – связывая разные художественные пространства и времена, а культура становится той самой скрепой, связывающей рвущийся на части мир«.
- Аккер Р. ван ден, Вермюлен Т. Периодизируя 2000-е, или Появление метамодернизма // Метамодернизм. Историчность, аффект и глубина после постмодернизма. / Перевод с англ. В. М. Липки. М.: РИПОЛ классик, 2019. С. 63.[↩]
- Цит. по: https://postnauka.ru/video/95729[↩]
- Аккер Р. ван ден, Вермюлен Т. Периодизируя 2000-е, или Появление метамодернизма. 2019. С. 55.[↩]
- Пригов Д. А., Эпштейн М. Попытка не быть идентифицированным // Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007) / Под ред. Е. Добренко, И. Кукулина и др. М.: НЛО, 2010. С. 18.[↩]