Жизнь – традиция – литературный процесс

– Будем говорить о современном романе?

– А что же остается, если мы дали согласие на это? Только – не станем связывать себя определенным кругом тем и проблем, имея в виду, что наш диалог о романе как жанре, о его судьбе в наше время.

– Интерес к современной прозе (разумеется, хорошей) велик. В первую очередь это относится к роману, что легко понять. Роман как жанр универсален. Для нас он как хлеб, без которого и самое лучшее блюдо теряет свой вкус. Сравнительно с поэзией, драматургией, малыми прозаическими формами роман дает особенно емкое представление о жизни, впрочем, и об искусстве – вообще о нашем духовном содержании, которое тем значительнее, чем оно подвижнее.

– Если верно, что время создает литературу, то не менее справедливо, что и литература в свою очередь создает время. Недаром мы судим о времени, каким бы отдаленным от нас или близким к нам оно ни было, по литературе, учась читать ее заново, открывать новые книги – также и в прямом, а не только в переносном смысле. Роман – самое занимательное чтение на свете. Не случайно о лучших книгах, не обязательно художественных, будь то сочинение исторического характера, описание или исследование, посвященное той или иной сфере либо эпохе духовной жизни, говорят: да это же роман! Роман рисует жизнь как приключение, каковым она и является. Отсюда и роль романа в жизни общества, в формировании личности. Мы все читаем книгу жизни – каждый по-своему и вместе с тем сообща, поправляя друг друга, но и учась друг у друга. И ей-богу, каждый человек стоит романа, разумеется, если мы вчитываемся в человека. Что уж говорить о романистах. Да и романист ли тот, кто пишет роман, не умея, в сущности, читать людей!

– Да. Но читать людей можно, лишь зная их, живя рядом с ними. Иначе сказать, можно по-настоящему читать в первую очередь своих современников.

– Ну почему же? Нам близки и понятны также люди былых эпох, не говоря уже о литературных героях.

– Похоже, обозначается линия разговора: время романа и время в романе.

– Я бы начал с обращения к Достоевскому. Думаю, никто из романистов мира не обладал таким чувством времени. В одном из писем (X. Д. Алчевской) он настаивает, что романист должен досконально знать текущую действительность – ту, которую художник постигает при помощи личного опыта, но ничуть не меньше – историческую действительность, то есть взятую как выражение определенной идеи и закономерности. Это совсем другое, чем у Бальзака, который, как известно, считал, что случай – величайший романист мира. Скорее время, чем случай. Время порождает героя и видоизменяет его – по мере того, как само меняется. Скажем, «лишний человек» не сходил со страниц русской литературы на протяжении десятилетий – начиная с Грибоедова и Пушкина вплоть до Чехова. При этом время не стояло на месте, однако сохраняло и некие принципиально устойчивые черты. Потом – как бы вдруг – в мире произошли совсем новые изменения и внимание романистов переместилось в иную плоскость. «Лишний человек» как историческая категория канул в Лету. Но в качестве знака представительства и постижения бытия он остался навеки. Мы же продолжаем писать – в монографиях, статьях о «лишнем человеке» – так, словно всех этих изменений во времени не произошло. Между тем историческое восприятие литературы не должно заслонять собою эстетического к ней отношения. Это как этика и эстетика, о которых Толстой говорил, что они – два плеча: поднимешь одно, опустится другое. Разумеется, без исторического подхода к искусству последнее превращается в мираж. Но и если подчинить эстетическое историзму, не создадим ли мы аберрацию в собственном восприятии искусства – не превратим ли великие творения духа в некие «времянки»?

– Кстати, всегда ли, на ваш взгляд, имеет под собой веские, объективные основания стремление некоторых критиков и писателей чуть ли не от года к году искать, создавать все новые типы литературного героя? С одной стороны, стремительные темпы нынешней жизни вошли в пословицу, а с другой – это еще не доказывает, будто на исходе XX века глубинные запросы действительности, а также насущные проблемы искусства меняются столь же быстро, как модели обуви или самолетов. Приход в литературу нового героя означает – должен означать, – что настоятельно заявили о себе новые проблемы, а старые либо решены, либо теряют прежнее значение, уходят из романа. Едва ли дело обстоит именно так.

– Объективных причин для упорных поисков в данном направлении и в самом деле не всегда достаточно, что отрицательно сказывается на соответствующих творческих результатах. Но в целом более быстрая, чем в литературе XIX столетия, смена художественных типов в современном советском романе, скорее всего, не беспричинна. В этом случае чрезвычайно злободневна мысль Достоевского о значении для романиста хорошего знания текущей и исторической действительности. Не все старые герои и проблемы уходят, в свою очередь новые отнюдь не независимы от них.

– Для советской литературы наших дней это актуально уже в силу того, что ныне в ней представлено по меньшей мере три поколения писателей.

Не всегда так было. До начала Великой Отечественной войны наиболее действенным являлось литературное поколение, которое дало о себе знать сразу после революции и гражданской войны. Разница в возрасте могла составлять десять лет и более, но особой роли это не играло. Виднейшие советские писатели того поколения прошли сквозь огонь революции и гражданской войны, что стало определяющим для романов, для героев их романов.

– Это верно и заставляет вспомнить XIX век. Тогда возрастное различие, напротив, являлось очень существенным фактором. Гоголь всего на десять лет младше Пушкина, что не помешало русской критике выделить гоголевский период в истории отечественной литературы как отличающийся от пушкинского. Толстой на десять лет младше Тургенева, долгое время оба работали в литературе бок о бок. Однако романы Тургенева, при всей чуткости их автора к меняющейся действительности, неизменно выдавали в нем писателя, принадлежавшего по своему художественному складу скорее к литературе 40-х годов, тогда как Толстой – типичный шестидесятник.

– Нечто похожее произошло в советской прозе – после того, как в годы Великой Отечественной войны сформировалась и вскоре вышла на арену творчества новая генерация романистов. Благодаря этому в нашей тогдашней литературе стало сказываться присутствие двух писательских поколений, сплав которых дал хорошие результаты. Во всяком случае, ясно: такие писатели, как Казакевич, Симонов, Бондарев, Быков, Астафьев, Бакланов, придали так называемому военному роману, тем самым советскому роману в целом, новые черты, создали свой тип героя. Разумеется, не без учета художественного опыта 20-х, 30-х годов, но и преодолевая его.

Затем пришло третье поколение. Из прозаиков особенно заметное место заняли Шукшин, Айтматов, Белов, Распутин, Битов, Матевосян. Вот и выходит: теперь три поколения одновременно работают в нашей литературе – ситуация не та, что была до войны.

– Потому-то различно выступает значение текущего и исторического времени, если не терять из виду мысль Достоевского.

– Я тут же подумал о романах (исторического плана) у Залыгина. В них есть самобытное продолжение некоторых шолоховских традиций. Вместе с тем явственно проступает влияние текущего времени: заметно полемическое отталкивание от опыта «Поднятой целины» (в романе «На Иртыше»), а также «Тихого Дона» (в «Соленой Пади», «Комиссии»).

– Вообще говоря, обращение к историческому времени свидетельствует о том, что писатель нового поколения хочет внести свои образные поправки в то, как изображены предшествующими художниками интересующие его годы и люди, в особенности в то, как они показаны современниками тех лет. Нормальное, естественное стремление, оно не должно расцениваться как попытка умалить или обесценить прежние художественные решения и, если нет других причин, не может быть поводом для упреков романисту в пренебрежении к историзму. От того, что герои «Войны и мира» по своему духовному облику во многом предстают как люди 60-х годов, историзм этого романа уникален, в нем есть особенный оттенок: история предстает как бытие, чего не скажешь даже о «Капитанской дочке».

Все это станет яснее, если сопоставить Залыгина также и с Беловым.

«На Иртыше» – не совсем исторический роман. Залыгин – свидетель событий, о которых повествует. Так или иначе они ему памятны. В их изображении присутствует личный опыт романиста. Ставшее далеким время видится Залыгину сквозь призму последующей жизни – того, что сделано, пережито, обдумано писателем за все дальнейшие годы. Какая прелесть, когда видишь, что жизнь стала для человека его великой учительницей! В известном смысле «На Иртыше» – это роман-воспоминание. Тут совсем другое дело, нежели в «Поднятой целине», особенно в первой части, написанной по горячим следам. Удельный вес исторического времени в романе Залыгина много больше, чем у Шолохова, но не столь высок, как в «Канунах» Василия Белова.

Для Белова повествование о коллективизации – вполне истерический роман. Как художник Белов обратился здесь к воссозданию времени, когда его, автора «Канунов», не было на свете. Ему потребовалось критически осмыслить и многоразличный опыт романа, найти свое соотношение исторического и текущего времени в произведении.

Я очень люблю Белова и боюсь его перехвалить, хотя, с другой стороны, какие похвалы могут повредить Белову и его читателю!

– Хотелось бы понять вас возможно точнее. Уместно ли было бы, отталкиваясь от сказанного вами, поставить следующий вопрос – применительно к современному советскому роману в целом: какие творческие приобретения и вместе с тем потери приносят попытки писателей соотнести на свой лад оба эти начала – историческое и текущее время?

– Формулировать именно так значило бы преувеличить, даже абсолютизировать различие между обоими началами. Писатель не двуликий Янус. Романист смотрит на историю сквозь призму современности и – наоборот. Впрочем, это азбучная истина. Заодно следовало бы уточнить: мы говорим не о жанре романа, а о романе как жанре.

Но продолжу о Белове. По «постройке»»Кануны» – роман-хроника: нет сквозного, главного героя в обычном понимании, хроникальность видна в самой фактуре произведения. А между тем перед нами типичнейший роман. Героем его стало само время.