Жизнь как благодарность. Беседу вела Е. Калашникова

Наталья Леонидовна Трауберг – известная переводчица с английского, французского, испанского, португальского, итальянского. Из своих собственных любимых переводов она назвала: с испанского – Мигель Делибес, Камило Хосе Села, Ана Мария Матуте; с португальского – Эса де Кейрош; с французского – Жан-Батист-Анри Лакордер, Эжен Ионеско; с английского – Пэлем Гренвил Вудхауз, Гилберт Честертон, Клайе Степлз Льюис; с итальянского – Луиджи Пиранделло.

– Наталья Леонидовна, ваш отец – известный режиссер. А кто-нибудь из семьи был связан с литературой?

– Мои родители из сравнительно интеллигентных семейств. Папа из одесской буржуазной семьи. Дедушка Захар Трауберг, сын бухгалтера, в юности ушел из местечка, работал в газете, а впоследствии переехал с семьей в Питер, стал было издателем, вернее, совладельцем массового издательства «Копейка», но не тут-то было… Он был верующим (видимо, иудаистом), веселым, милым человеком. Мамина семья никакого отношения к литературе не имела, если не считать того, что бабушка Мария Петровна была классной дамой и преподавала русскую литературу в хорошей женской гимназии. Она была верующей, любила Лескова. Дедушка был чиновник.

– А где вы учились?

– Моя мама была очень властной: «Иди учиться на физический факультет». Я пискнула, но пошла поступать на физическое отделение Ленинградского университета. А поступив, поняла, что там мне совершенно неинтересно. Потом я перешла на романо-германское отделение, хотела стать медиевистом.

– Вы читаете на испанском, английском, французском, немецком, португальском… А где вы учили языки?

– В детстве у меня были учительницы французского и немецкого. Мама считала, что меня надо воспитывать так же, как ее воспитывали. В 11 лет я поняла, что раз мои любимые книжки («Маленькие женщины», «Маленькая принцесса») написаны по-английски, то я буду читать их в оригинале. К тому времени я уже знала французский и отчасти немецкий, к 16-ти легко читала по-английски. А учила его уже позже. Какое-то время я не могла получить чисто английский диплом, для того чтобы преподавать в школе, потому что мне не давался англосаксонский. Потом в университете я увлеклась испанским, мы его учили «с нуля». Но любимый язык – английский. Немецкий я, как ни странно, забыла.

– А кто ваши любимые авторы? Или это некорректный вопрос, так как вкусы со временем меняются?

– Как-то в Оксфорде меня спросили: «Если бы вам не надо было зарабатывать деньги, кого бы вы переводили?» В таком случае я бы переводила только Вудхауза и Честертона. Это мои любимые авторы, они написали детские книги, которые воскрешают райскую жизнь не как иллюзию, а как благодарность.

После трагических событий в Америке мы видим, что такое священность свободного нетронутого обыкновенного человека, не интеллектуала и не фанатика, а, например, обыкновенной женщины, которая идет в магазин. Многие говорят: «Но ведь американцы и их культура такие отвратительные». Ничего не поделаешь – таков человек, и его мучить нельзя. Теперь мы видим, что противостоит такому человеку: не добрая старина, а чудовищность.

Вудхауз и Честертон близки к этому: человек – отчасти ребенок, его жалко, он священен. Сейчас человечество переживает юношеский возраст, именно в последнее время стало видно, что люди не умеют пользоваться свободой, но это все же лучше, чем жестокость.

Вудхауз – ангел простого, свободного, мирного человека. Бывает ли такой человек на земле? Да, и не только перед лицом столь страшной смерти. Да, он порождает Бог знает что и кого, в том числе и фанатиков. Но представьте его с маленьким ребенком или с кошкой. Ему хочется вкусно поесть, посмеяться… С Вудхаузом все просто – не зря говорили, что он лучший писатель XX столетия. Его идиотская рожа, торчащие уши, детская душа противостоят любому фанатизму. С Честертоном дело грустнее: он сам прошел по нитке между Сциллой и Харибдой.

– В чем именно это проявилось?

– Давно мы рисовали схемы по Честертону. Что может быть хорошего от Сциллы и от Харибды? От Сциллы – порядок, от Харибды – свобода, но в крайнем искажении. У Честертона свобода и порядок неслиянны и нераздельны, но такого почти не бывает, их перегибают то в одну сторону, то в другую. Видимо, надо делать выбор в пользу свободы. Человека нельзя втискивать в порядок, хотя Честертон думал, что в какой-то мере можно. Под влиянием ли Бэллока или сам, – он любил сказать что-то типа: «Рыцарство Деруледа». Какое там рыцарство, Дерулед – очень неприятное, скажем так, явление.

Отдаленный русский аналог Деруледа – Константин Леонтьев, но с тем различием, что Леонтьев – грустный, очень умный, односторонне правый, классический еретик, который все бы отдал ради цветущей сложности, и понятно, чего он хочет, а Дерулед – крикливый антидрейфусар, которому лишь бы ущучить гадов-евреев и гнусных разложенцев- парламентариев. Да, есть разложенцы-парламентарии, но все подобные эскапады не работают, даже Ватикан их уже не использует…

Честертон хотел свести это на бумаге, но это возможно, по словам Александра Меня, «только на шаре», – на плоскости это не сводится, только в душе. Писать об этом нельзя, да и не выйдет, а Честертон пытался, дико «крутя»: «Я не люблю Муссолини, мне то не нравится, мне это не нравится, а все- таки это работает». А Бэллок дожил до казни Муссолини. Люди не прощают даже Муссолини, а ему далеко до Гитлера…

– Как вы считаете: возможно ли деление на женское и мужское творчество? Вообще, своим протейством творчество ближе женской природе…

– Не знаю, думаю, тут разницы нет. Я не феминистка, скорей «сексист». Я чувствую, чем «женские» опасности творчества отличаются от «мужских».

– Чем же?

– Ну, это только дм себя самой. Есть женщины, которым это совсем не опасно…

– Отличается ли подход к тексту у гуманитария и у технаря? Ведь мышление разное, и, наверное, это каким-то образом должно сказываться и в переводе.

– Да, мышление разное, но, к своему удивлению, я заметила, что подход к тексту у них мало отличается. Многие наши гуманитарии – бывшие технари. В переводе главное – слух и талант.

– А бывают ли непереводимые произведения?

– Думаю, нет. Просто надо найти человека, который в пределах своего языка говорит это и этим языком. Тут своя сложность – такого человека можно долго искать. До 1989 года я думала, что Вудхауз непереводим (существовали оскопленные переводы 20-х годов). Я думала, что жаргончик 20-х, или что-нибудь подобное, на современном русском будет звучать вульгарно. Так он и выглядит, если использовать слова типа «парни», «круто» или «ты» (в обращении к слуге). В конце 1989-го я решила перевести рассказы, посвященные лорду Эмсворту и его свинье. Переведя рассказ «Лорд Эмсворт и его подружка», я поняла, что, во-первых, переводить Вудхауза для меня огромная радость и, во- вторых, что я с удовольствием пищу и говорю за героев. А что выходит – другое дело.

– Много ли, по-вашему, у нас произведений, загубленных переводом?

– Очень много, и это происходит из-за низкого уровня переводчиков. Сейчас в переводных произведениях часто встречаются плохо построенные и синтаксически слабые фразы, смесь канцелярита с феней… Раньше перевод губили заглаженным стилем, но это все можно восстановить. Сейчас я переписываю некоторые переводы Вудхауза – править дают почти все неопытные переводчики. У Вудхауза кроме языка ничего нет. Он классик, поэт, у него все сплетено из различных оттенков слов. Читая Честертона – даже в плохом переводе (а в Америке были такие самодельные переводы), – не всегда, правда, но видишь, что этот писатель думает что-то хорошее.

Ну, ничего. Теперешнее состояние переводной литературы – цена за свободу.

– Насколько важна в области перевода фигура редактора?

– В хороших издательствах, например в «Худлите», работали замечательные редакторы, такие, как Эрна Шахова или Стелла Шмидт. В «Иностранной литературе» – Виктор Ашкенази. Все переводчики иногда пишут глупости, а хороший редактор орлиным взором окидывает проделанную нами работу. Когда я переводила Грина, то вместо «чехла для грелки» написала «футляр», а вместо «зерен» – «бобы». Витя эти ошибки тут же исправил. А во многих издательствах нет редактора, и если я не замечу свою ошибку, то она будет кочевать из книги в книгу.

– Вы представляете себе современную ситуацию в британской литературе?

– Я ее не знаю. Я остановилась на Фаулзе. Не так давно прочитала несколько книг Стивена Фрая, наиболее подробно – его «Лжеца» («The Liar»). Это книга о мальчике-педерасте, который много врет и влюблен в другого подростка (начало). По-моему, книга прелестная и, наверное, хорошо написанная, но у меня нет ключа к этому типу литературы. Если бы мне сказали, что это написал августино-францисканский теолог, обличая, например, тщету человеческих страстей, я бы поняла. Но это явно не так.