Жить можно. Свердловск-Екатеринбург: город и поэты

На берегу, как говорил Дидро, разберемся в терминах. Уральская поэзия для меня — это прежде всего русская поэзия, создаваемая на Урале очень разными авторами. Что не отменяет и не может отменить ни ее общей специфики и особенностей, ни правомерности существования такой генерации, как Уральская поэтическая школа. Никакого взаимоисключения я здесь не вижу. Слова «екатеринбургский» и «свердловский» я буду употреблять здесь как контекстуальные синонимы, но в слове «екатеринбургский» акцентируя все-таки больше место создания стихов и нынешнего проживания их авторов, а в слове «свердловский» — качественную специфику самих текстов, их внутреннее пространство. Потому что екатеринбургская поэзия явно тяготеет к Свердловску не только на уровне прямого называния этой лексемы, но и самой своей стиховой фактурой и интонацией. Как было замечено, «на асфальте Екатеринбурга еще вьются трещинки тогдашне-давнишнего Свердловска» [Антология… 318]. Еще как вьются. Свердловск-Екатеринбург… Эту изначальную амбивалентность стоит сразу запомнить.

Думается, для поэта как такового не последнее значение имеет пограничность в любом ее изводе — от гейневской трещины, проходящей через сердце поэта, и экзистенциалистских «пограничных состояний» до глубинной принципиальной жизненной маргинальности¹. На Среднем Урале эта пограничность предстает еще и как стык материков и культур — европейской и азиатской. Во многих написанных здесь стихах мы можем поймать странный и магнетический сплав «диковатой» азиатчины и европейской рациональной «изысканности». Что сказать — природно-культурный шов, а именно на швах, как мы знаем, аккумулируется особого рода ментальная энергетика.

Уральская поэзия усвоила упомянутую маргинальность довольно органически. Отказавшись по большому счету и от питерского неоакмеизма, и от московского концептуализма и постмодернизма, она пошла своим путем, при этом «держа в уме» самые разные поэтические традиции. И роль уральской топологии в формировании этого пути переоценить трудно: поэт здесь волей-неволей оказывается «замагничен» с землей, на которой пишет и дышит. Основатель УПШ В. Кальпиди уверен: «Современная уральская поэзия — это единый психогеологический ландшафт и единая климатическая макроэстетика, скрепленные пластилиновой опалубкой единого информационного поэтического пространства. Это пространство ощущается большинством участников процесса как несомненное, четко персонифицированное и ценностное явление» [Уральская... 8]. На этой почве формируется специфическая жесткость уральской поэтической интонации и продуктивная динамичная агрессивность лирического жеста. Эти интегральные параметры, впрочем, не отменяют разнообразия творческих стратегий, явленных уральскими поэтами, — «от философско-почвеннической брутальности Павла Чечеткина до скоморошеских вывертов Дмитрия Шкарина, от шокирующей откровенности Елены Тиновской до блатного сюрреализма Андрея Ильенкова» (характеристика Д. Давыдова; цит. по: [Уральская… 13]). Общая деструктивность, «карнавальное, ругательное, низовое начало, которое подхватывает и несет» [Цеплаков: 176], являющиеся важной чертой современной уральской поэзии, в определенной мере уравновешиваются гармоническими интенциями, своего рода брутальной нежностью. Как свидетельствует М. Загидуллина, «в индустриальные пейзажи уральские поэты вписывают не дом, а домну, в неровном ландшафте складывается не стройная история, а рваный сказ обо всем, что происходит вокруг. Камертоном этой суровой картины становится нежность, которая сквозит сквозь залатанную цеховую крышу или бежит первым весенним ручьем по городской подворотне» [ «Поэтическая…»]. Именно эта нежность и создает в сопротивляющемся ей свердловском топосе и саму возможность лиризма, и его качественную специфику. Отсюда отмеченная Г. Цеплаковым «человечность» и «жертвенность» свердловского поэта и его лирического героя [Цеплаков: 178]. Как мы увидим дальше, подобное соотношение выявляется и в поэтической рецепции города.

Еще одной относительно общей чертой уральской поэзии становится своеобразный «лирический авангардизм». Оперируя по преимуществу чистыми эмоциями, искренностью, близкой к исповедальности, и «прямым лирическим высказыванием», уральские поэты облекают их в новую одежду — в формы, открыто авангардные в своем эстетическом радикализме, зачастую игровые, наследующие творческим практикам футуристов, сюрреалистов, дадаистов и т. д. и основанные на концептуальном расшатывании любой жесткой поэтической стратегии. По этой линии идет и раскрытие образа Свердловска в стихах: инвариант его — удушающий город, где невозможно жить и где именно эта невозможность оборачивается единственной возможностью творить и говорить. Инвариант этот, однако, как мы дальше увидим, серьезно корректируется, опровергается и предстает в различных локальных вариантах.

При этом в практике разных поэтов Урал как таковой может приобретать самый различный «удельный вес». Это отмечает Ю. Подлубнова: «Кто-то из поэтов, находясь физически на Урале, про Урал практически не пишет или пишет эпизодически, у кого-то место проживания и окружающие локусы существенным образом входят в персональную мифологию, как, например, в случае Б. Рыжего. Отношение к Уралу также у каждого поэта свое: от любви до ненависти, это и не столь важно. Процент уральскости текстов разных авторов, да даже текстов одного автора, если он еще находится в стадии активного творчества, оценить очень сложно, почти невозможно» [Уральская... 13]. Однако даже у поэтов, у которых Урал вообще никак не фигурирует в верхних слоях текста, на более глубинных его уровнях разной степени абстракции присутствует «уральскость». Взять хотя бы страсть к автомифологизации, тоже являющуюся отличительной чертой уральских поэтов, которая нередко смыкается с мифологическими пластами рифейской земли, «вспаханными» Бажовым. Здесь происходит встреча индивидуального с архетипическим, мгновенного с вековым. Это ощущается и далеко за пределами Урала — так, например, в стихотворении московского поэта К. Корчагина я встретил такие строки: «книгу уралмаша так перелистывает / раскаленный ветер горных предплечий / как над дряхлыми дремлет лощинами» — показательный пример действительно имеющей место завязи промышленно-свердловского и хтонически-уральского пространств.

Довольно кратко перечисленные здесь элементы уральской поэзии давно уже проходят по разряду стереотипов: именно по ним в Москве и Петербурге в основном судят о поэтической картине нашего региона, которая, конечно, гораздо богаче оттенками, чем это может показаться «в первом приближении».

Итак, сосредоточимся на Екатеринбурге². Екатеринбургская поэзия дает нам благодатный материал для рассмотрения описанного выше взаимопроникновения образа поэта и городского пространства. Основной опорой в нашем исследовании будут три тома Антологии современной уральской поэзии (изданные В. Кальпиди соответственно в 1996, 2003 и 2011 годах и полностью размещенные на соответствующем сайте [Сайт...]), представляющие наиболее репрезентативную картину того, что происходит сейчас в поэзии региона, и дающие, в частности, убедительный срез поэтической жизни Екатеринбурга за последние десятилетия.

Самая очевидная и напрашивающаяся здесь коллизия -Вторчермет Б. Рыжего, по словам К. Верхейла превратившего «Свердловск, Вторчермет в место, которое способно существовать в мировой литературе, которое понятно всем читателям с сердцем и с глазами» (цит. по: [Арсенова: 32]). Роль Рыжего, сумевшего нанести «сказочный Свердловск» на поэтическую карту России, переоценить трудно. Но не Рыжим единым…

Бытует мнение, что Екатеринбург — это уральская Москва, в то время как Пермь — уральский Санкт-Петербург. Согласиться с этим трудно. Питерское начало в Екатеринбурге заметно преобладает над московским на всех уровнях³. Не случайно и Рыжему удалось столь органично и практически безболезненно «повенчать», казалось бы, никак не соприкасающиеся люмпен-пролетарский Вторчермет с имперским великолепием Царского Села. Вот и И. Сахновский (известный России и миру как прозаик, но являющийся и замечательным поэтом) в «Письме из Екатеринбурга» сопоставляет Екатеринбург именно с Питером, намечая концептуальные сходства и различия:

Перед тем, чьи надежды просты,

как раскупленная бакалея,

этот город разводит мосты,

эпигонским величьем болея.

Он слизнуть по-школярски готов

образ Питера в мраморе черством.

Правда, рек и в придачу мостов

здесь — раз-два и обчелся.

…Впрочем, если разнимешь туман,

то увидишь подпольный роман

двух семейных в Основинской роще.

Их почти не скрывают кусты.

Их простые надежды — просты,

как советская власть. Даже проще.

………………….

Это наша срамная порода

никуда не дает нам уйти.

Потому что свобода, свобода

умещается только в груди.

Очень точный портрет города — уже именно Екатеринбурга. Здесь и рай, и ад, и провинция, и имперские претензии, и погружение в городское пространство, и отстранение от него во имя сохранения внутренней свободы, на которую город время от времени явственно претендует.

В другом стихотворении — «Городская ода» — Сахновский испытывает отмеченную выше «нежность вопреки» к тяжелому свердловскому пространству, где «Европа и Азия стынут в обнимке глухой»:

Это все называется словом, затасканным так,

что его не впускает сознанье, как «Слава труду!», —

этот неописуемый орденоносный бардак,

над которым от нежности дохну — и слов не найду.

Называется так, что невольно имеешь в виду

бред родильной горячки, и пристальный свет Рождества,

и уродливый смак, и породистую нищету —

все, чем заражена перелетная наша листва.

В определенном смысле здесь дан инвариант отношения к городу изнутри города. Метаэмоция поэтической рефлексии над городским пространством зачастую образуется на пересечении «благородной простоты и спокойного величия» (явленных в процитированном выше стихотворении Сахновского) и оттесняющей эту нотку на периферию тяжелой выморочной внутренней тревоги. Или наоборот. Так в известном стихотворении Р. Тягунова антично-советская тяжесть «разбавляется» богемно-свободным жестом:

В библиотеке имени меня

Несовершенство прогибает доски.

Кариатиды города Свердловска

Свободным членом делают наброски

На злобу дня: по улицам Свердловска

Гомер ведет Троянского Коня

В библиотеку имени меня.

В 2012 году в Перми вышел составленный В. Курицыным и А. Родионовым «Поэтический путеводитель по городам культурного альянса» [Поэтический…]. Подборки поэтов в этой очень любопытной антологии предваряются небольшими очерками о «месте силы» поэта в своем городе. Предисловие к книге завершается следующими словами: «Пространства и вещи не мертвы, тонкие соки сочатся между нами и миром, у пейзажа есть душа, слепленная из колебаний душ чутких людей и еще из какого-то сока, тайну которого не раскрыть в земной жизни» [Поэтический… 13]. Среди «мест силы» поэты называют и реки, и пруды, и парки, и кладбища, и улицы, и дворы, и мосты (их особенно много, что очевидно связано с актуальной для поэзии семантикой переходности, границы⁴), и заброшенные больницы, и трамваи, и «совершенный лес», и весь город целиком — вплоть до любимого дивана (вот уж неоспоримое место силы!). Местом силы может выступать даже время года.

Присмотримся же к «местам силы» екатеринбургских поэтов и к данным ими характеристикам города.

У Ю. Казарина его находящаяся под Екатеринбургом деревня Каменка, где была написана одна из самых мощных, на мой взгляд, поэтических книг современности «Каменские элегии», предстает как пространство полноценной внутренней свободы, освобождения от всего, в том числе и от самих пространственных скреп, чистая возгонка души, тотальная соприродность:

1. Не случайно сайт, посвященный Уральской поэтической школе (далее — УПШ), и книга Анны Сидякиной о ней называются «Маргиналы». Мне кажется, это очень удачное и правильное название. [↩]
2. Другие города «уральского треугольника» — Челябинск и Пермь, а также Нижний Тагил с его «поэтическим Ренессансом» — заслуживают отдельного разговора в выбранном аспекте. Работы на эти темы уже появляются.[↩]
3. Здесь нельзя не упомянуть о знаменитом свердловском конструктивизме, о котором В. Курицын справедливо, на мой взгляд, сказал: «По совести, среди старой архитектуры Свердловска шедевров никаких нет, и всю прелесть ей придает социалистическое окружение — великолепные конструктивистские силуэты (индустриальность как идея) и заводские силуэты, например, ВИЗа (индустриальность как факт)» [Уральская… 37]. [↩]
4. Сюда же отнесем и довольно частое упоминание единственной городской речки — Исети, перетекающей в поэзии во многие другие реки, в том числе и мифологические. [↩]