Жестокая память Хатыней

Сонгми! – событие это – как удар из глубины памяти.

Это так знакомо нам, белорусам. А мне – после того особенно, как в 1968 году с киногруппой ездил по Белоруссии, видел, слушал, записывал людей, когда-то чудом спасшихся из приговоренных к смерти фашистами белорусских деревень.

Сонгми! Значит, все так просто? Взять из семьи, где еще игрушки его целы, взять от мамы, папы, сестренок девятнадцатилетнего американского юношу и даже не подготавливать его в специальных войсках, а просто завезти в далекий Вьетнам, и он будет убивать детей, семьи, целые деревни столь же старательно, как делали это специальные немецкие зондеркоманды.

Так легко, так просто все?

Ведь именно двадцатилетние, как сообщила американская печать, – непосредственные убийцы Сонгми!

Из журнала «Лайф»:

«Хеберле (фоторепортер) вспоминает: «Лица этих американцев были совершенно спокойны. Я просто не верил своим глазам. Они уничтожали все подряд и делали это очень деловито»…»Навстречу нам шел маленький мальчик, не понимая, что происходит. Раздались выстрелы, пули попали мальчонке в плечо и в ногу. Он не кричал и даже не хныкал». Хеберле присел, чтобы сфотографировать мальчика. Рядом с ним на колено опустился рядовой. «Солдат трижды выстрелил в мальчика. Первый выстрел свалил ребенка наземь, второй – подбросил его в воздух, третий – уложил навсегда. Солдат встал и пошел дальше… Прямо на нас шли пожилой мужчина и двое детей – мальчик слева и девочка справа от мужчины. Можно было слышать, как девочка шептала по-вьетнамски «Не надо, не надо». Вдруг солдат вскинул автомат и убил всех троих» ¹.

Почему же двадцатилетние так «просто», «легко» совершили то, что совсем не в природе человека, а, наоборот, столь противоестественно?

Об этой противоестественности палачества – роман, над которым работаю, пока называющийся «Время разбрасывать камни и время собирать камни». Возник он во мне, когда я как бы заново вернулся в войну – через рассказы свидетелей белорусских Сонгми, Лидице, Орадуров.

Но не только люди из сотен наших Хатыней так близко живут к тому, что совершалось более четверти века назад. Вся белорусская земля не остыла до сего времени.

Машина, на которой мы ехали на партизанскую встречу, остановилась возле женщины: надо было уточнить дорогу. А один из нас, не подумав, выпалил когда-то привычное, партизанское:

– Тетка, немцы у вёсцы ё?

Есть ли немцы в деревне.

Видели бы вы тот невольный испуг в глазах женщины. На миг она словно бы поверила, что сегодня 1943 год, а 1968 ей только примечтался!

Об этой, все еще горячей от минувшей войны земле – роман «Время разбрасывать камни…». Но пока не о романе, а о самих свидетелях и свидетельствах, о людях из Хатыней. Я слишком убежден, что никакая литература даже приблизиться не в состоянии к той правде, которая в глазах, голосе, в словах тех людей. Они сами, чувствуется, боятся всей своей памяти: вся не позволила бы жить…

* * *

Сверх всякой необходимости широченная песчаная улица с поперечными – к соседям напротив – дорожками.

Так строятся после большого пожара.

Почти все деревни у нас такие, почти все они – послевоенные.

На вытертом до черного глянца бревне (оно и до войны, наверное, служило скамейкой) сидит человек с очень изменчивым, в темных подвижных морщинах, лицом, но с каким-то остановившимся – точно самой смертью остановленным – выражением в глазах. Издав короткий, внезапный, какой-то птичий, какой-то ночной крик, он показывает пять растопыренных пальцев и еще один – на другой руке.

– Столько детей у него было, – переводят-поясняют нам из толпы женщины.

Остальное переводить не надо: немой показывает, как стреляет пулемет, как зажигают и в ладонях подносят спичку…

Вот уже четверть века человек из бывшей деревни Переходы пытается рассказать, как убили, сожгли шестерых его детей и всех односельчан.

Другие, из других деревень, рассказывают словами, но почти у всех такие же глаза – с застывшим выражением вопроса, удивления, почти детского… Точно до сих пор не понял, не понимает человек, что же это было, как и зачем, не верит, что такое с ним делали.

И у каждого один-единственный рассказ: на всю жизнь и для всех – один. Для соседей. Для детей. Для нас – киногруппы «Хатынь, 5 км», снимающей и записывающей людей, которых уцелело несколько десятков из многих сотен убитых белорусских деревень…

«Наша деревня большая до войны была. И даже называется Большая Горожа, хотя только одна улица теперь. Ну что, приехали немцы и стали ходить из хаты в хату. Зашли двое, так мама мне еще сказала:

– Маша, прикрой дверь, холод идет!

А немец (или кто другой) смеется:

– Те´пло будет, матка, очен те´пло.

А второй сказал мне, показал – корову выгонять. В очках, и тоже все смеется. Пальцем мне в бок, я толстушка была, мне было семнадцать тогда. Я оттолкнула его. Смеется. Иду в сарай, и он тоже, а я боюсь, что он такой – все смеется. Подождал, пока выгоню. И тут сзади – как громом меня ударило. В плечо, вот сюда попало. Я не знаю, как до хаты добежала, на четвереньках вползла. А па пороге мама лежит. Немец за мной не пошел. Братик в хате, ему десять было, на печке прячется. И не поверите: видим, что делается, а не понимаем. Как оглушенные. Выбежали с ним на улицу, а нас другой немец перенял: он коров собирает. Показывает вам помогать ему. И стал говорить, как-то объяснять через слово, что нас завезут в Германию, что хорошо будет. На улице людей нету, а в домах: «Пак, пак!»»Это же они убивают!» – наконец поняла я. Только тут поняла. И мы побежали. Калоши я потеряла, а зима, снег. Немец стал стрелять. Брата в шею ранил, но добежали до леса. Лапок еловых наломала, ноги обернуть. Обморозила пальцы, вот что осталось…»

(Михайлик Мария Герасимовна, д. Большая Горожа, Осиповичского р-на, Могилевской обл.)

По дороге к ним, выжившим и живущим среди живых, проезжаешь через мертвые, через их деревни.

Через деревни-призраки.

Сто тридцать шесть таких призраков-деревень на дорогах и в лесах сегодняшней Белоруссии.

Автобус весело катит по полевой дороге, дальние, случайные пассажиры, если они к тому же заняты разговором, может быть, и обратят внимание на зеленый массив длинной деревни, но глаза, привыкнув к ней издали, пожалуй, не заметят ничего странного до самого последнего мгновения.

Вот из-за поворота, из-за зелени появилась, распрямилась перед глазами улица. Клены, березы. Домов пока не видно, а лишь редкие скамеечки-бревна, вынесенные поближе к соседу, под «свое» или «общее» дерево.

Так открывается иногда и обычная белорусская деревня.

И вдруг пассажиры на месте, где стоять домам, видят: крест… обелиск… обелиск… крест…

А вместо заборов – оградки, деревянные или металлические.

На каждом обелиске – одна фамилия. И пять – семь – десять – двенадцать имен.

Или же толстая белая стена – плита в конце мертвой улицы, а на ней метровые столбцы не крупно выбитых фамилий – по двадцать, тридцать одинаковых. Целые роды, «древа» деревенские – с девяностолетними прапрадедовскими корнями, с трехмесячными веточками…

«Окружили нашу веску утром. Туман еще был, густой, а они из тумана. Кто успел, убежал кустами, а нас назад отогнали. Полдня они все двигались вокруг деревни в стреляли в тумане. И все ближе, ближе. Мы в глинобитке собрались, человек двадцать соседей. Только своей семьей страшно, мы и собрались. Слышим: уже идут. Стрелять по окнам стали, потом выходить нам приказывают. Видят, что одни бабы да дети, сказали паспорта давать и деньги. Паспорта тут же бросали под ноги. А нас назад загнали. И как застреляли в двери, в окна, младшенькая моя: «Ой, мамочка!» Глянула я, а ей вот сюда попало, в переносье. Только захрапла. А старшая ничего и не услышала. Ей уже шестнадцать было, моей старшей. Вот эта, на фотографии – это она. Убили нас, а я все чую, как за печкой добивают соседей. И глаза открыла. Женщина целует ему левую руку, не дает кровать отодвинуть – там дети, а он бьет ее наганом по голове. Толкут кроватями тых детей, а они пищат, господи! А другой увидел, что я смотрю, подбежал и трах, трах, трах, я как сейчас вижу синий наган, синий-синий, и огнем меня – по лицу, по лицу. Оттянул меня за ногу от моих детей. А я все живая. Слышу, опять ходят. Думаю, гэта ж опять немцы. А гэта сын мой, Жора, в крови, ничего не видит, к порогу идет. «Сынок!» А он: «Я думал, мама, вас нет уже, хотел идти, пускай убьют меня…»»Ложись, сынок, на то самое место ложись, может, оно счастливое!» Не знаю, или услышали там, или что, но один взбегает: «Вставай!» Постоял. Потом под печь гранату бросил. А уже дым, уже палят глинобитку, облили чем-то. Потолок горит над головой. Не забили они нас, так еще горше – сгорим живьем.

1. »За рубежом», 6-12 февраля 1970 года, стр. 17. [↩]