«Здесь ничего не зарыто, кроме собаки». Беседу вела Е. Погорелая

Сергей Юрьевич Кузнецов (род. в 1966-м)- писатель, журналист, интернет-деятель. Окончил химический факультет МГУ, в 1990-е годы писал монографию о поэтике И.Бродского, выступал со статьями о кино и литературе в многочисленных бумажных и сетевых СМИ; в конце 1990-х составил справочник «Интернет для журналиста» (совместно с А.Носиком), а позже написал книгу «Ощупывая слона. Заметки по истории русского Интернета» (2004). Автор романов «Нет» (2004, совместно с Л.Горалик), «Шкурка бабочки» (2005), «Хоровод воды» (2010) и т.д., а также дилогии для подростков «Живые и взрослые» (2011-2014). В 2011 году роман Кузнецова «Хоровод воды» вошел в шорт-лист литературной премии «Большая книга».

-Сергей Юрьевич, ситуация сложилась так, что на литературном поле вы играете недавно; в глобальной сети вас знают не только как писателя, но и как журналиста и интернет-деятеля. Когда вы начали писать? В последние годы особенно прозвучал роман «Хоровод воды», вызвавший одобрительные премиальные и толстожурнальные отклики. Как вы шли к этому роману и что было раньше?

-До «Хоровода…» у меня были написаны три книжки. Одна называлась «Девяностые: сказка», это была такая история о 1990-х. На рубеже веков мне подумалось, что можно написать книжку в стиле, условно говоря, «Борис Акунин читает Виктора Пелевина», сделать легкий детектив о людях, которые слушают электронную музыку, употребляют вещества, а заодно расследуют всяческие сложные преступления. Внутренняя идеология моя в то время была такова: 1990-е годы закончились, и нужно как можно скорее зафиксировать ту их мифологию, которую видим мы, пока этого не сделали люди, которые видят иначе. В итоге у меня получилась трилогия: первая часть, про психоделическую составляющую 1990-х, называлась «Семь лепестков» (по аналогии с цветиком-семицветиком), вторая часть была про становление русского интернета и называлась «Гроб хрустальный», тоже по сказке; а третья была про кризис 1998 года и про начало русского офиса. Называлась она «Серенький волчок».

У первой книжки была, как мне кажется сейчас, заслуженно неудачная судьба. Дело в том, что когда я опубликовал эти «Семь лепестков», они всем понравились: бойко написанные, без претензий… То есть это была милая книжка, и ее очень сильно отрекламировали. «Афиша» написала о ней полосную статью, издательство «Амфора», напечатавшее книгу, организовало семь вечеринок- по числу лепестков… А книжка была не такая уж замечательная, хотя я рад, что людям, которые для меня дороги, она понравилась (например, Леонид Юзефович, с которым мы еще не были знакомы на тот момент, неожиданно ее похвалил). Тем не менее в итоге сильный маркетинг достался не очень сильному продукту и некоторое количество людей, начавших меня читать в 2003 году, как мне кажется, на этой книжке и остановились, восприняв ее в формате тогдашней модной литературы.

Но в этот момент, как раз незадолго до выхода последней части трилогии- «Серенького волчка»,- мы с Линор Горалик написали роман «Нет». Для меня это был интересный опыт во многих смыслах — но, наверное, главное, о чем имеет смысл говорить сейчас, так это то, что после этого романа я понял: писать так, как я писал раньше, совершенно теперь невозможно. Частично потому, что работа с Линор была очень плодотворной, а частично- потому, что в процессе этой работы я, неожиданно для себя, оказался во внутреннем своем ландшафте в крайне неприятном месте. В результате из этого путешествия на край ночи я вышел немного другим человеком и совсем другим писателем.

Короче, я понял, что надо вернуться к тому, что я делал в трилогии «Девяностые: сказка»,- и, закончив роман «Серенький волчок», я переписал первые два. Поэтому всех своих читателей я теперь призываю ни в коем случае не читать «Семь лепестков» и «Гроб хрустальный», эти ранние версии, а читать книжки, которые называются «Подобно тысяче громов» и «Гроб хрустальный, версия 2.0». В книжных магазинах их давно уже нет, но онлайн они всячески доступны- и за деньги, и бесплатно.

-Откуда такие странные, цветистые названия?

-История названия «Подобно тысяче громов» — анекдотическая. Дело в том, что, переписав эти книги- буквально переписав, от 60 до 80 % текста,- я переписал и названия: теперь «Семь лепестков» должны были называться так- «Семь лепестков. Второй приход». Но в этот момент Госнаркоконтроль обвинил мое издательство в нарушении закона о пропаганде наркотиков, в том числе и за «Семь лепестков». Об этом писала пресса, издательству удалось отбиться по причине абсурдности обвинений, но «Эксмо», испугавшись, отказалось издавать роман под названием «Семь лепестков. Второй приход», сказав, что им не нравятся ни слова «семь лепестков», ни слово «приход».

-С приходом понятно, а цветик-то семицветик чем плох?

-Ну, у марихуаны-то ведь семь листочков… Словом, меня попросили придумать другое название, и я быстро его придумал. «Подобно тысяче громов»- это цитата из «Тибетской книги мертвых».

Так что, вообще говоря, у этих книг не самая счастливая судьба, потому что, с одной стороны, те, кто о них слышат, слышат о них в контексте «вот романы писателя, которого запретил Госнаркоконтроль» (а это не тот способ, которым я хочу быть описан), а с другой- те, кто их читают, в большинстве своем читают ранние, слабые версии.

-Значит, это были первые ваши современные книги, романы о современности…

-Нет, это все-таки романы о 1990-х, и для них важна оптика взгляда назад. Понятно, что мои 1990-е были совсем не такие, как у многих других, и понятно, что доминирующий взгляд на 1990-е как на время бандитов, нищеты, убожества и всего остального в конце концов восторжествовал. Я не имею в виду штамп про «лихие девяностые» и, я не знаю, Первый канал- но, например, впрекрасной и очень любимой мной книге Л.Юзефовича «Журавли и карлики» представлен именно этот взгляд. В принципе, он более чем оправдан, особенно в глазах людей поколения Юзефовича. Но мне было интересно создать миф о 1990-х как о времени небывалой свободы- не в том политическом смысле, в каком это звучит сегодня, а в смысле действительно небывалой, пугающей, страшной свободы, при этом волнующей и тревожной… Поймите меня правильно: я не так чтобы рвался вот этот опыт буквально пережить во второй раз, но что было- то было. Время было страшное- но при этом совершенно головокружительное.

Короче, для меня эти мои книжки представляют собой абсолютно исторические романы, романы об ушедшей эпохе. Собственно, «Хоровод воды» и «Шкурка бабочки»- единственные мои романы, написанные с установкой «давайте напишем роман про сегодняшний день».

-Кстати, были ли отклики на роман «Шкурка бабочки»- роман сложный, вообще говоря, жутковатый, описывающий историю маньяка-убийцы, то есть роман, больше всего на реакцию провоцирующий?

-На «Шкурку бабочки» журналистской реакции, по-моему, не было вообще. Если не считать одной-двух, почти не было рецензий, она не выдвигалась ни на одну премию… Скажу честно, что отзывы американской прессы на перевод, который вышел вот сейчас в сентябре, гораздо более восторженные. А в России самый широкий литературный отклик был, разумеется, на «Хоровод воды».

-…В том числе, как мне кажется, и потому, что это редкий пример удавшегося романа о современности, о 2000-х, «о нашем дне». В нынешней литературе ведь очень мало романов, касающихся непосредственно современности. Если взять наиболее «репрезентативные» премиальные списки, картина происходящего будет касаться либо самых глубоких слоев («Лавр» Е.Водолазкина и эпоха Средневековья, «Возвращение в Панджруд» А.Волоса и заря восточной цивилизации), либо, в лучшем случае, советского времени и периода перестройки. Как вы полагаете, почему так происходит? Почему современность, бесспорно нуждающаяся в осмыслении, почти не становится предметом изображения современных прозаиков?

-Я думаю, это как раз очень понятно. Хороших романов, откликающихся на современность, всегда было мало. Скажем, хорошие романы про 1930-е годы были написаны когда?

-Ну, «Мастер и Маргарита» писались в 1930-е, вплоть до 1940-го.

-Так «Мастер и Маргарита»- про 1920-е, там НЭП! В крайнем случае, про рубеж 1920-1930-х годов. Это роман, действие которого очевидно происходит до большого террора, в преддверии большого террора — и, с другой стороны,- после революционного террора, после «Собачьего сердца». «Собачье сердце»- актуальная книжка, но это памфлет. А действие «Мастера и Маргариты» относится к ушедшей эпохе, которая завершилась. Здесь все ведь измеряется десятилетиями… Когда я писал книжку про 1990-е годы в 2000-е, это тоже был роман не о современности, а об ушедшей эпохе.

Понятно, что книги, описывающие современность из современности, есть… К примеру, редкие книги А.Гайдара- «Голубая чашка» и «Судьба барабанщика», это явно про современность.

-Ю.Трифонова еще можно назвать, раннего В.Маканина…

-Отлично! Действительно, 1970-е были описаны. Это важная история в литературе, история, когда хорошо описывается застой. Потому что не только трифоновские романы, но и «Ожог» В.Аксенова, и «Зияющие высоты» А.Зиновьева, и «Москва- Петушки» В.Ерофеева, и весь этот пласт романов, написанных в 1970-е, касаются именно 1970-х и- отчасти- переживания завершения 1960-х. Когда наступает бурно меняющееся время, про него, конечно, всем страшно хочется писать, но невозможно писать, если время обгоняет то, что ты пишешь. Скажем, в те же 1990-е о 1990-х почти что никто не писал, потому что если ты пишешь про актуалии, а эти актуалии устаревают в момент, когда ты заканчиваешь писать главу, в итоге получается памфлет, газетный репортаж, но не литература. Поэтому лучшие книжки про 1990-е, тот же роман Юзефовича, написаны с некоторым временным лагом. У моей же трилогии этот лаг был маленький, и это ей не пошло на пользу; я думаю, что если бы я взялся за 1990-е позже, то получилось бы удачнее.

Мне кажется, что какое-то количество книжек о современности «из современности»- очень хорошие. Вы сами наверняка можете их назвать, вы читаете больше меня… Вот, например, у А.Рубанова очень хорошие книжки про современность, «Блуда и МУДО» А.Иванова- хорошая книжка, точная, в ней все как надо. Но я думаю, что Иванов так хорошо написал «Блуду и МУДО» именно потому, что он отлично написал до этого два исторических романа, потому, что у него есть исторический взгляд. Если у писателя есть этот взгляд, это чувство истории, то и про современность он сможет написать хорошо. Вы назвали Ю.Трифонова… На мой вкус, не случайно лучшая его книжка о современности- это не «Обмен», который считается знаковой книгой, а «Старик», повесть о современности и гражданской войне. В «Старике» есть объем: то, что меня восхищает в литературе, то, что я сам хочу делать. Меня восхищают писатели, которые могут воссоздавать некоторый момент времени так, чтобы в нем проглядывало еще несколько исторических срезов, эпох. Вот, например, гениальная, как мне кажется, книга «Ночные дороги» Гайто Газданова. На мой взгляд, не то что неоцененная, но недооцененная… Так вот, в «Ночных дорогах» есть совершенно замечательный эпизод, когда нарратор, русский шофер ночного парижского такси, встречает старую проститутку, и она называет ему свое имя. В этот момент он из своего 1930 года (а дистанция там тоже есть, роман вышел несколько позже описанных в нем событий) вспоминает Гражданскую войну, солончаковые степи, где умирает от тифа белый офицер поколения belle époque- и, умирая, рассказывает про Париж прекрасной эпохи и про свою любовницу, которую, собственно, сейчас и встречает герой. То есть в этих двух абзацах мы два раза проваливаемся во времени- и каждый раз появляется фантастической красоты головокружительное чувство, когда герой не просто слышит имя и понимает, что это была королева belle époque, но когда он вспоминает человека, который, умирая от тифа, в максимально неподходящей к этому обстановке несет сентиментальную, вульгарную, пошлую лабуду про французский довоенный эротизм… И здесь есть и раздражение героя романа по поводу полного отсутствия вкуса в том, что этот человек делает, и боль оттого, что этот человек умирает. А читатель получает свою belle époque, увиденную через двойную оптику, наложенную на непосредственное действие романа… И это для меня- совершенно головокружительное мастерство.

В этом смысле мне кажется, что книга про современность успешна тогда, когда относится не к «здесь и сейчас», а к «здесь и сейчас» посреди огромного исторического процесса. «Журавли и карлики» Юзефовича, в которых есть современная линия: сначала идет речь про 1990-е, а потом еще 10 глав эпилога, в которых рассказывается, чем все закончилось, — устроены именно так: с глубокими провалами не только из момента написания в 1990-е годы, но и из 1990-х в несколько разных временных пластов, и это делает роман Юзефовича книгой именно про историю.

А если говорить про сегодняшний день в литературе как таковой… Мне не очень интересно про это писать и, видимо, не очень интересно про это читать, потому что те романы, которые мне нравятся, нравятся мне именно ощущением истории. То же самое, в принципе, можно вывернуть и наоборот: мы понимаем, что роман «Лавр» хорош именно тем, что это не просто исторический роман, но исторический роман, написанный из сегодняшнего дня, учитывающий лексику и предметный ряд современности…

-Иначе бы роман не получился.

-Иначе бы роман не получился, конечно. И вот это-то мне и кажется интересным в литературе, и к этому я разными путями всегда подбираюсь… А на другом полюсе, я полагаю, находятся романы М.Шишкина, которые концептуально, по сути,- романы о том, что истории не существует вообще. И для меня- при всем моем восхищении тем, что Шишкин делает с языком, при всем моем почтении как минимум к роману «Взятие Измаила»- это абсолютно чуждая концепция. Она представляется мне крайне все обедняющей. При этом писатель Шишкин совершенно замечательный, тут и говорить не о чем- я сейчас исключительно о взгляде на историю.

Таким образом, в «Хороводе воды», который вы читали и который вам нравится, я пытался написать не историю трех или четырех людей, живущих в современной Москве, а… как бы это сказать…

-Историю поколений? Историю истории?

-Да, в общем-то, да… Мне вспоминается- и я никогда не могу ее вспомнить точно- эта ахматовская цитата: «Как в грядущем прошлое тлеет, / Так в прошедшем грядущее зреет, / Страшный праздник мертвой листвы…» Так вот, для меня было важно, как одно произрастает из другого, было важно рассказать про современных людей, которые некоторым образом детерминированы этим прошлым, это прошлое их задает.

-При этом ваша повесть «Живые и взрослые» (2011), обращенная к современным подросткам, написана, если можно так выразиться, наоборот: в ней подробно воссоздается предметный и «идеологический» мир советского детства, современность представлена как «мир мертвых», опасный, враждебный… В ней описывается, как люди прошлого видят сегодняшний день.

-«Живые и взрослые» вообще написаны у меня про другое. «Живые и взрослые» написаны, конечно, в формате ностальгического романа о детстве; и советская тема, «советское прошлое» здесь важны, потому что, по сути, это история о том, что можно дружить, имея разные взгляды.