Заметки писателя

1

Трудно не согласиться с В. В. Маяковским в том, что «сущность – современной работы над литературой не в оценке с точки зрения вкуса тех или иных готовых вещей, а в правильном подходе к изучению самого производственного процесса» (сб. «О писательском труде», М. 1955, стр. 37).

Правильный подход к изучению природы и явлений общественной жизни указывает нам марксистский философский материализм. Объективный характер законов искусства, на основе которых создаются художественные произведения, в свете марксистско-ленинской теории представляется неоспоримым и общепризнанным. Но явления формы исследуются все еще так, как будто строго научного, объективного метода изучения здесь нет и не может быть. В вопросах «производственного процесса» верховным судьей, единственным и безапелляционным, остаются художественное чутье, способности, талант.

Так подходит к делу и Маяковский в его известной попытке «раскрыть самый процесс поэтического производства». Он пишет: «Размер получается у меня в результате покрытия этого ритмического гула словами, словами, выдвигаемыми целевой установкой (все время спрашиваешь себя: А то ли это слово? А кому я его буду читать? А так ли оно поймется? и т. д.), словами, контролируемыми высшим тактом, способностями, талантом» (Там же, стр. 51).

Само собой разумеется при этом, что и такт, и способности, и талант, и весь производственный процесс, в свою очередь, находятся под контролем мировоззрения автора, ибо поэтическая функция языка в том и заключается, что художественное слово одновременно и показывает предмет или действие, и оценивает их.

Действительно, перед каждым писателем, в какой бы области он ни работал и к какой бы теме ни обращался, стоит вопрос о том, как найти нужное, правдивое слово, которое с предельной точностью и действенностью доводило бы мысль автора до читателя в совершенной полноте и ясности.

И каждый писатель знает, что ответа на этот вопрос не дает ни философия, ни психология, ни литературоведение, ни лингвистика.

Писателю остается искать это нужное слово ощупью, эмпирически, методом «проб и ошибок», не имея никакого объективного критерия для определения того, является ли найденное слово действительно нужным словом. И поэтому получается, что когда, например, молодой писатель о бурном дожде говорит «грозовой косохлест», то один критик находит это слово неудачным и ненужным, а другой утверждает, что «критик неправ, слово это звучит свежо, выразительно, динамично».

Можно приводить десятки, как это и делается постоянно, такого рода доводов «за» и «против» найденного автором слова, принимаемого им за нужное. Противоречивость подобных доводов и оценок способна привести в отчаяние даже и немолодого писателя, если он хочет серьезно прислушаться к мнению критиков.

Где же писателю, да и всякому, кто прибегает к слову для выражения своих мыслей и чувств, взять объективный критерий для научно-обоснованной оценки нужного слова, художественного приема? Еще в 1926 году М. Горький в письме к К. Федину указывал: «Критикам следовало бы заглянуть в работы И. П. Павлова о рефлексах, и опыты Павлова с собаками, пожалуй, помогли бы критикам более толково рассуждать о том, как создается искусство» ¹.

Материалистическое объяснение работы головного мозга в учении И. П. Павлова о высшей нервной деятельности завершается учением о второй сигнальной системе, то есть о слове, этом «первоэлементе» литературы, по выражению М. Горького. Естественно и закономерно было бы писателям и критикам обратиться к Павлову в поисках ответа на интересующие их вопросы.

«В развивающемся животном мире на фазе человека произошла чрезвычайная прибавка к механизму нервной деятельности, – говорит Павлов. – Для животного действительность сигнализируется исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды, как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это – первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы должны постоянно помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, именно слово сделало нас людьми, о чем, конечно, здесь подробнее говорить не приходится. Однако не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что это работа все той же нервной ткани» (И. П. Лавлов, Поли, собр. трудов, т. Ill, M. 1949, стр. 568).

Из подчеркнутых нами заключительных слов явствует, что ни один работник слова не может игнорировать физиологию высшей нервной деятельности, если он не хочет впасть в грубую ошибку. Когда И. П. Павлов, характеризуя вторую сигнальную систему, говорит о том, что «именно слово сделало нас людьми», то он тем самым вовсе не вступает в противоречие с положением Энгельса о роли труда в процессе превращения обезьяны в человека, а разумеет лишь явившуюся следствием развития второй сигнальной системы нашу способность к диалектическому мышлению, к проникновению в сущность явлений, в законы, ими управляющие.

В заметке «Рассудок и разум» Энгельс указывал: «Это гегелевское различение, согласно которому только диалектическое мышление разумно, имеет известный смысл. Нам общи с животными все виды рассудочной деятельности: индукция, дедукция, следовательно, также абстрагирование (родовые понятия у Дидо: четвероногие и двуногие), анализ незнакомых предметов (уже разбивание ореха есть начало анализа), синтез (в случае хитрых проделок у животных) и в качестве соединения обоих эксперимент (в случае новых препятствий и при затруднительных положениях). По типу все эти методы- стало быть, все признаваемые обычной логикой средства научного исследования- совершенно одинаковы у человека и у высших животных. Только по степени (по развитию соответственного метода) они различны. Основные черты метода одинаковы у человека и у животного и приводят к одинаковым результатам, поскольку оба оперируют или довольствуются только этими элементарными методами. Наоборот, диалектическое мышление – именно потому, что оно имеет своей предпосылкой исследование природы самих понятий, – возможно только для человека, да и для последнего лишь на сравнительно высокой ступени развития (буддисты и греки), и достигает своего полного развития только значительно позже, в новейшей философии; и несмотря на это- колоссальные результаты уже у греков, задолго предвосхищающие исследование» («Диалектика природы», М. 1955, стр. 176).

Философским понятиям «рассудка» и «разума» вполне отвечают две фазы в развитии второй сигнальной системы. У народов, стоящих на низшей ступени развития, язык как средство общения отличается от языка культурных народов преобладанием в нем слов, обозначающих конкретные предметы, действия, явления; слова же, обозначающие отвлеченные, родовые, обобщенные понятия, у них почти или даже вовсе отсутствуют.

Язык культурно отсталых племен и народов выражает представление о предметах, действиях и явлениях природы в том самом виде, как эти предметы, действия, явления воспринимаются органами чувств. Это вторая сигнальная система на первом этапе ее развития, когда за словом был виден реальный, конкретный предмет и слово не отрывалось от действительности.

В речи культурных народов, наоборот, преобладают отвлеченные понятия, слова, являющиеся результатом обобщения, объединения предметов, действий, явлений в родовые группы по каким-либо общим признакам и свойствам. Свойство звуковых сигналов обозначать не только конкретный предмет, конкретный раздражитель, но и целую группу обобщенных по каким-либо признакам предметов или явлений легло в основу логического и диалектического мышления, в основу науки. Это вторая сигнальная система на нынешнем этапе ее развития.

Новое свойство второй сигнальной системы – обозначать не только конкретный предмет, но и обобщенную группу предметов или явлений действительности В. И. Ленин охарактеризовал так: «Всякое слово (речь) уже обобщает. Чувства показывают реальность; мысль и слово – общее» («Философские тетради», М. 1947, стр. 256).

Если бы наши слова утратили начисто свое начальное свойство сигнализировать непосредственно воспринимаемую реальность, показывать единичное, частное, конкретное, мы лишены были бы самой возможности конкретно, «образно» мыслить.

Наоборот, если бы слова не обладали свойством обобщать, показывать общее, а оставались бы только сигналами сигналов, то мы не могли бы мыслить отвлеченно, и научное знание, отражающее многообразие реального мира, не могло бы существовать.

Правильно отражать действительность наше мышление может только при наличии обоих свойств слова, в чем и выражается диалектическое единство их. Поэтому мы должны брать эти противоположности не как мертвые, застывшие, окостенелые, а как живые, условные, подвижные, превращающиеся одна в другую.

Единство общего и конкретного представляет диалектику познания. «Значение общего противоречиво: оно мертво, оно нечисто, неполно, etc. etc., но оно только и есть ступень к познанию конкретное о, ибо мы никогда не познаем конкретного полностью. Бесконечная сумма общих понятий, законов etc. дает конкретное в его полноте», – говорит В. И. Ленин («Философские тетради», стр. 261).

Когда Павлов, разделяя всех людей по типу мышления соответственно двум сигнальным системам на «художников» и «мыслителей», говорит о мышлении преимущественно художественном и преимущественно отвлеченном, он вовсе не отнимает у художника способности мыслить отвлеченно, а у мыслителя – способности мыслить конкретными образами и представлениями. Речь идет лишь о том, что у некоторых людей в силу тех или иных условий жизни один способ мышления становится преимущественным перед другим, подобно тому, скажем, как у некоторых людей, в силу самых разнообразных причин, получает большее развитие левая рука по сравнению с правой.

Научно-обоснованный, объективный анализ эстетической специфики художественного слова в свете материалистического учения Павлова может стать важным средством для поднятия художественного уровня нашей литературы на еще более высокую ступень, поскольку это учение дает возможность проверки психологических гипотез, субъективных выводов и догадок.

2

«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат», – говорил Пушкин (А. С. Пушкин, Поли. собр. соч. в 1-ом томе, Гослитиздат, М. 1949, стр. 1283).

«В языке потребна простота, краткость и точность, в этих трех свойствах сила и красота его, его обаяние», – писал мне Горький, и вряд ли найдется литератор, который бы не знал, как настойчиво и обязательно повторял это требование Алексей Максимович и в беседах, и в письмах, и в статьях. Эти же требования предъявляют ко всякому писателю и критики и читатели, но вряд ли кто отдавал себе отчет в том, в какой мере эти требования обусловлены и физиологической необходимостью.

Физиологические процессы возбуждения и торможения совершаются во времени, но очень быстро, почти мгновенно, как это мы все знаем хотя бы по быстроте, с которой отдергиваем руку, коснувшись неожиданно горячего предмета. За словом, видимым или слышимым, действующим как условный раздражитель, следует та или иная ответная реакция организма, на что нужно некоторое время, не большее, однако, времени, необходимого для произнесения или прочтения самого слова. Для нормального действия словесной сигнализации на наши органы чувств необходимо совпадение того или другого промежутка времени; отсюда требование краткости.

Классический пример такого совпадения во времени словесных сигналов и физиологических процессов, ими вызываемых, – известная фраза из «Героя нашего времени»: «Оборачиваюсь – Грушницкий».

Это – поразительная находка Лермонтова, прозу которого Толстой и Чехов ставили даже выше прозы Пушкина. Каждый из этих трех мастеров слова, вероятно, сказал бы: «Когда я обернулся, то увидел Грушницкого». Нетрудно почувствовать, насколько сигнализационная сила первого выражения выше, чем второго, и насколько эта сила зависит от его краткости.

Речь идет, конечно, не о грамматической краткости. Андрей Белый в романе «Маски» дает образцы краткости, когда пишет, например: «Что временно – временно; помер – под номером; ванна – как манна» и т. д.

Но за этими условными раздражителями никакой реакции не следует, ибо сама по себе грамматическая краткость ничему не служит. И наоборот, несмотря на чрезмерную перегруженность придаточными предложениями, начало «Воскресения», например, дает самую живую и яркую и» по изобразительности, и по настроению картину весны в городе.

«Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже в городе…»

За каждым словом, действующим как условный раздражитель, следует ответная реакция организма с той быстротой, какая потребна для нормального течения процесса; главное же, комплекс раздражителей, составляющих особенности городской весны, взят сжато и кратко без малейшего броска в сторону. Дело не в грамматической краткости, а в условиях нормального течения физиологического процесса.

Великие художники слова, не думая о физиологии высшей нервной деятельности, неизменно следовали законам ее, открытым Павловым.

Чехов писал Горькому: «Понятно, когда я пишу: «человек сел на траву»; это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: «высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду» (А. П. Чехов, Поли. собр. соч. и писем, т. 18, Гослитиздат, М. стр. 221).

Несовпадение во времени процесса чтения с физиологическим процессом, происходящим под влиянием словесного сигнала, ведет к искажению сигнализируемой словом действительности.

Не так просто обстоит дело с вопросом о точности, которую наряду с краткостью Пушкин считает основным достоинством прозы и в которой Горький видит, также наряду с краткостью и простотой, всю красоту языка и его обаяние. В рассказе «О том, как я учился писать» Горький вспоминает: «Море смеялось – писал я и долго верил, что это хорошо. В погоне за красотой я постоянно грешил против точности описаний, неправильно ставил вещи, неверно освещал людей» («М.

1. К. А. Федин, Писатель, искусство, время, «Советский писатель», М. 1957, стр. 177.[↩]