Заметки о слове и изображении

Украшение одного из провинциальных русских музеев — полотно О. Розановой «Зеленая полоса»: по светлому, почти белому фону идет (не строго вертикально) средней ширины стремительная полоса упоительного, праздничного изумрудного цвета. Казалось бы, ничего, кроме свежего цветового впечатления, зритель отсюда не выносит. Но разве этого мало? Даже не изощренное, не «знаточеское» сознание вооружено опытом восприятия цвета и его — пусть субъективного — истолкования. Дело в том, что чувственное восприятие не совсем уж бессознательно, не бессловесно: оно сообщает своему носителю нечто важное, содержательное, как бы обходясь (в данном конкретном случае) без языка ясных, привычных, легко читаемых форм.

Мы воспринимаем «Зеленую полосу» как сообщение, — сообщение, между прочим, не лишенное даже мистического оттенка. Ведь были же основания, например, у Поля Клоделя так говорить об окраске изумруда: «Зеленый цвет — сложный, он возникает из согласия, которому может угрожать разлад, ибо каждый из двух составляющих его тонов страдает от этого смешения <…> это цвет травы и листьев, того, что смиренно связует небо и землю, той пищи, которая черпает собственную жизненную силу из земли в виде соков. Таким образом, Изумруд — это распятый Бог, укорененный в земле, который становится для нас пищей и питьем, своего рода источником. Между Ним и нами возникает возможность уподобления. Он питается нами, а мы питаемся Им»¹. Получается, что даже отдельно взятый цвет, причем авангардно примененный, выплеснувшийся за пределы традиционной изобразительной формы, может говорить, более того — проповедовать!

Так обстоит дело с цветом, только одним элементом живописи — правда, необыкновенно действенным и мощным. Что говорить тогда о достоверно переданной форме? Форма — это уже в определенном смысле сюжет, уже рассказ. Яблоко, хлеб, дерево, тем паче — человеческое лицо и фигура повествовательны, более того — красноречивы. Изобразительное повествование может быть подробным и детальным (возьмем любой пример — хоть веласкесовские «Менины»), а может быть и более сжатым и односложным (скажем, «Селедка» Д. Штеренберга или «Красная мебель» Р. Фалька), но оно отчетливо и внятно, смысл его ясно прочитывается. Связный рассказ, многозначительная эмблема, беглая, летучая ассоциация — под этими обличьями к нам, зрителям, приходит то, что можно было бы назвать «изобразительным словом». Современная исследовательница замечает: «Искусство мыслит через взгляд, через процесс рассматривания, раскрывая свой смысл в самом опыте зрения. В основе его восприятия лежит бессловесный опыт — по крайней мере, стремящийся уклониться от слов, или, точнее, опережающий слова. И тем не менее видение, зрение всегда располагается рядом со словом. Понимание, та или иная интенция понимания, уже заключена в самом взгляде, изначально присутствует в зрении»². Взгляд, обращенный к живописной или скульптурной поверхности, — не бессознателен, он, я бы сказала, «облечен в слово», он ищет диалога и в него вступает.

Чтение книг дает понятие о «вещах невидимых», требует от человека особого напряжения мысли и воображения. Словесности дано выражать внутренние состояния. И, однако же, при этом она способна изображать мир внешний, зримый. К словесному образу мира, возникающему на страницах книги, и обращен ум читателя. Пластические искусства, наоборот, напрямую передают образы зримого мира, казалось бы, скорее заставляют узнавать их в своих произведениях, чем воображать. Но в то же время живопись, скульптура, графика, изображая, еще и выражают, содержат смысловое высказывание, то более прямое, то более зашифрованное. Одним словом, они тоже представляют собой своего рода текст, послание, обращенное к зрителю. Символические детали, при помощи которых с нами говорит изобразительное искусство, бесчисленны: тут и «покаянная» пятка рембрандтовского блудного сына, и непомерно большие руки и ноги Давида Микеланджело, «утвердившегося на камне правды», готовящегося стяжать и удержать победу, и идеально прекрасная, полная кроткой тишины фигура в белых одеждах, помещенная Рафаэлем среди мудрецов «Афинской школы» и, вероятно, символизирующая Самое Премудрость Божию. Одним словом, литература тоже способна изображать, а пластические искусства тоже способны говорить.

Словесность и изящные искусства, разумеется, имеют разное предназначение; задачи, решаемые ими, даже принято противопоставлять друг другу (например, упрек в «литературности» до недавнего времени был одним из самых пренебрежительно-обидных в адрес живописи или скульптуры). Но верно ли это?

Специализация, разделение, уточнение и «утончение» проблем, которые стоят перед современными наукой и техникой, свойственны и современному искусству, современному бытию вообще. Однако абсолютизировать такую специализацию невозможно. Слово выражает, образ наглядно являет, слово обращено к слуху, как физическому, так и внутреннему, образ — к зрению. При всей своей специализации, эти способности не разделены в человеческом естестве до какой-то последней автономности по отношению друг к другу.

Тут уместно вспомнить знаменитые слова апостола Павла: «…если ухо скажет: я не принадлежу к телу, потому что я не глаз: то неужели оно потому не принадлежит к телу? Если все тело глаз, то где слух? Если все слух, то где обоняние? Но Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно <…> И вы тело Христово, а порознь члены» (I Кор. 12, 16, 20, 27). Комментарием к этому апостольскому рассуждению выглядит высказывание, которое сегодня нередко цитируется: «От глубокой древности две познавательные способности почитались благороднейшими: слух и зрение <…> Эллада возвеличивала преимущественно зрение, Восток же выдвигал как более ценный — слух <…> никогда не возникало сомнений об исключительном месте в познавательных актах именно этих двух способностей, а потому не возникало сомнений и в первенствующей ценности искусства изобразительного и искусства словесного: это — деятельности, опирающиеся на самые ценные способности восприятия»³. Способности восприятия различны, восприятие в конечном счете — едино и цельно. (Если это не так, если данные наших чувств противоречат друг другу, налицо болезненный разброд и внутреннее неустройство.) Изображение и слово разделены и обращены к разным способностям человека, которые тем не менее сохранили тяготение к единству, как сохранила сама человеческая личность стремление к целостности.

В самом деле: изобразительность неотъемлема от словесности, во всяком случае, до тех пор, пока картина мира продолжает что-то значить для литературы.

1. Клодель Поль. Мистика драгоценных камней // Глаз слушает. М.: Б.С.Г -ПРЕСС, 2006. С. 351.[↩]
2. Бобринская Екатерина. Русский авангард: границы искусства. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 229.[↩]
3. Флоренский П. А. Итоги // Эстетические ценности в системе культуры. М., 1986 (www.humanities.edu.ru).[↩]