Заметки на полях

Предлагаемые читателю статьи очень условно можно назвать статьями. Скорее это заметки на полях любимых поэтических книг и, как всякие подобные заметки человека, пишущего стихи, – в значительной степени, разумеется, субъективные. Книги эти принадлежат поэтам разным и разновеликим, – я не собираюсь их сравнивать или уравнивать. Речь здесь пойдет о другом.

СТИХОВАЯ ТКАНЬ

Эта метафора для меня живее многих научных определений. Стиховая ткань может быть редкой, просматриваемой на свет, вообще жидкой, похожей на разбавленный водой раствор. В такой ткани мехе словами большие зазоры, строка проваливается, еле держится, в основном – за счет «лиризма». Такова ткань блоковских стихов, в том числе самых лучших.

Слышишь ты сквозь боль

мучений.

Точно друг твой, старый

друг.

Тронул сердце нежной

скрипкой?

Точно легких сновидений.

Быстрый рой домчался

вдруг?

(«Последнее напутствие»)

Нет, никогда моей, и ты

ничьей не будешь.

Так вот что так влекло

сквозь бездну грустных

лет.

Сквозь бездну дней пустых,

чье бремя не избудешь.

Вот почему я – твой

поклонник и поэт!

(«Нет, никогда моей…»)

Сквозь цветы, и листы,

и колючие ветки, я знаю,

Старый дом глянет

в сердце мое.

Глянет небо опять, розовея

от краю до краю,

И окошко твое.

(«Приближается звук…»)

И стала мне молодость

сниться.

И ты, как живая, и ты…

И стал я мечтой уноситься

От ветра, дождя, темноты…

(Так ранняя молодость

снится.

А ты-то, вернешься ли ты?)

(«Двойник»)

Таков почти весь Блок, во всяком случае, такова его норма: самые простые, «затасканные» слова, самые стертые эпитеты: боль мучений, нежная скрипка, легкие сновидения, бездна грустных лет, бездна дней пустых, колючие ветки, старый дом, ранняя молодость… Да еще непременные, из стихотворения в стихотворение переходящие мечты, сердце, бремя, темнота, ветер и т. д. Да еще бесконечные местоимения: ты, твой, моей, ничьей, ты, я, твоей, мне, ты, и ты, и я, а ты-то… Да еще наречия: вдруг, никогда, так вот что так, сквозь, вот почему, сквозь, опять, там. Да еще повторы, комбинации из этих стертых и «пустых» слов: «точно друг твой, старый друг», «сквозь бездну грустных лет, сквозь бездну дней пустых», «старый дом глянет в сердце мое, глянет небо опять, розовея от краю до краю», «и стала мне молодость сниться, и ты, как живая, и ты… И стал я…», «Так ранняя молодость снится. А ты-то, вернешься ли ты?»

Последний пример из «Двойника» особенно показателен: вся строфа – топтание на месте, она похожа на волчок, стоящий, кружась, на одной точке.

И дело не в символизме, умножавшем эти слова на многозначные символы, которые сейчас мы не в состоянии ощутить. Чего уж тут не ощутить: боли мучений? бездны грустных лет? быстрого роя легких сновидений?

И стихи-то взяты из третьей книги: 1914, 1914, 1912, 1909 годов! Думается, дело не в символизме. Кстати, словарь Брюсова и Белого куда богаче, а читать их все трудней.

Почему же держится Блок, балансируя на краю пропасти? Почему, несмотря на всю «водянистость», почти пустую строку, никто, даже из тех, кто уже не перечитывает его, не сомневается в его гениальности и общезначимости?

Не потому ли, что Блок говорит о центральных вещах: о России, о судьбе человека, о человеческой душе и сердце? А у сердца какие же поэтические средства? Все те же, самые простые, стертые слова, повторы да местоимения: ты, я, твой, тебя, никто; да наречия: нигде, где-то, никогда…

Только не следует думать, что достаточно говорить в стихах о «центральных вещах», чтобы стихи получились неотразимыми. Тогда у нас был бы не один Блок, а множество. Требуется еще подспудная лирическая волна, музыкальная река, несущая блоковские стихи.

Жизнь пуста, безумна

и бездонна!

Выходи на битву, старый

рок!

И в ответ – победно

и влюбленно –

В снежной мгле поет

рожок…

 

 

Так поет каждая блоковская строка. Блок из тех поэтов, которых по справедливости следовало бы называть певцами. И в этом смысле ахматовское определение Блока как «трагического тенора эпохи» представляется удачным.Из этих же певцов был Фет, он и называл себя не иначе как певцом («Певцам, высокое нам мило…», «Только песне нужна красота, красоте же и песен не надо», «И содрогаясь, я пою»).Есть другая стиховая ткань: плотная, почти не оставляющая просветов, – с таким сложным рисунком, с таким ассоциативным узором. Перенасыщенный раствор. Меж словами не просунуться и волосу. Стихи прельщают взгляд, поражают воображение, радуют красками, слепят. Другой такой рельефности, объемности, плотности, красочности и не вспомнить:

Я сказал: «Виноград, как

старинная битва, живет,

Где курчавые всадники

бьются в кудрявом порядке,

В каменистой Тавриде наука

Эллады, – и вот

Золотых десятин

благородные, ржавые грядки».

(«Золотистого меда струя из бутылки текла…»)

О, горбоносых странников

фигурки!

О, средиземный радостный

зверинец!

Расхаживают в полотенцах

турки,

Как петухи, у маленьких

гостиниц.

Везут собак

в Тюрьмоподобной фуре,

Сухая пыль по улицам

несется,

И хладнокровен средь

базарных фурий

Монументальный повар с

броненосца.

(«Феодосия»)

А флейтист не узнает покоя –

Ему кажется, что он – один,

Что когда-то он море родное

Из сиреневых вылепил

глин…

(«Флейты греческой тэта и йота…»)

Эти стихи скульптурны, еще точней будет сказать: они напоминают раскрашенную, полихромную скульптуру. Так расцвечены найденные на афинском Акрополе фрагменты первого храма Афины. На них, изображающих битву Зевса с Тифоном, хорошо сохранилась раскраска. Архаического художника не смущала ярко-синяя борода Тифона и красный цвет его лица, сочетание зеленых, желтых и красных полос, покрывающих змеиный хвост чудовища. Так раскрашивалась и деревянная скульптура в средние века.Впрочем, эта насыщенность, уплотненность и особая выпуклость стиховой ткани соседствуют у Мандельштама с призрачностью, легкостью, прозрачностью его стихов о весеннем Петрограде («На страшной высоте блуждающий огонь…», «В Петрополе прозрачном мы умрем…»).»Огромная спальня», «Двенадцать месяцев поют о смертном часе», «как будто в комнате тяжелая Нева», – в этих стихах из «Соломинки» слышен отзвук блоковских «Шагов командора» («В пышной спальне страшно в час рассвета», «Тяжкий плотный занавес у входа», «Настежь дверь. Из непомерной стужи, словно хриплый бой ночных часов…»). «Шаги командора» – одно из самых густых и плотных не только по наличию предметных реалий, но и по звучанию стихотворений Блока – вдохнули свою музыку и в такие мандельштамовские стихи 20-го года, как «Чуть мерцает призрачная сцена…» и в особенности «В Петербурге мы сойдемся снова…»:

Дикой кошкой горбится

столица,

На мосту патруль стоит,

Только злой мотор во мгле

промчится

И кукушкой прокричит…

Так встретились эти два противоположных поэтических стиля» Впрочем, и в петербургские, и даже в самые обесцвеченные, блеклые, наиболее воздушные, эфемерные стихи Мандельштама о царстве мертвых проникают сугубо земные, тяжелые вещи:

Кто держит зеркальце, кто

баночку духов, –

Душа ведь – женщина, ей

нравятся безделки…

Дохнет на зеркало

и медлит передать

Лепешку медную с туманной

переправы.

(«Когда Психея-жизнь спускается к теням…»)

Можно проследить, как постепенно мандельштамовская стиховая ткань освобождалась от слишком сложного рисунка, слишком тяжелого, изощренного наряда. Такие стихи, как «Мы с тобой на кухне посидим…» или «Еще не умер ты, еще ты не один…», действуют на нас именно своей обнаженностью и «последней прямотой». Но утверждать, что поэт порвал со своим плотным, ассоциативным стилем, было бы неверно. Он оставался ему верен до конца. Достаточно упомянуть «Ариоста», «За Паганини длиннопалым…», «Я в львиный ров и в крепость погружен…», «Как светотени мученик Рембрандт…».

Уплотненность поэтической ткани связана не только со спецификой сугубо метафорического, ассоциативного мышления, но и с отношением Мандельштама к жизни как к баснословному богатству, предлагающему человеку «выпуклую радость узнаванья».

Даже определения, эпитеты приобретают здесь такой вес, такую убедительность и самостоятельность, что кажется – густеют и переходят в разряд существительных: «Для укрупненных губ, для укрепленной ласки крупнозернистого покоя и добра», «Близорукое армянское небо», «Из мотыльковых лапчатых материй китайчатые платьица и блузы», «Длинней органных фуг – горька морей трава, ложноволосая – и пахнет долгой ложью», «И морщинистых лестниц уступки» и т. п.

Может быть; издержками этого беспрецедентного стиля следует назвать некоторую вычурность и витиеватость, в которую соскальзывает мандельштамовский стих.

Баратынского подошвы

Раздражают прах веков.

У него без всякой прошвы

Наволочки облаков.

(«Дайте Тютчеву стрекозу…»)

Подошвы, прошвы, наволочки – слова, не имеющие отношения к Баратынскому, из другого словаря. Баратынский и облака-то, кажется, не очень замечал, ему, сосредоточенному на расщеплении чувства и уточнении мысли, было не до них. Именно это, по-видимому, и сказал о нем Мандельштам, но своими, метафорическими, средствами.Когда я говорю о красочности, вещности, яркости поэзии Мандельштама, я имею в виду не только зрительную, но и звуковую, музыкальную яркость. Собственно, они выступают неразлучно. Какое это полнокровное, напряженное, глубокое звучание!

– Нет, не мигрень, – но подай

карандашик ментоловый, –

Ни поволоки искусства,

ни красок пространства

веселого!!

Жизнь начиналась в корыте

картавою мокрою шёпотью,

И продолжалась она кероси-

новой мягкою копотью.

Где-то на даче потом,

в лесном переплете

шагреневом

Вдруг разгорелась она

почему-то огромным

пожаром сиреневым…

Помрачение и обеднение жизни связано для Мандельштама прежде всего с потускнением красок, с приглушением звука, с развеществлением жизненной и стиховой ткани.

Дальше – еще не припомню –

и дальше как будто оборвано:

Пахнет немного смолою

да, кажется, тухлою

ворванью…

А самое страшное – пустота, разрыв, ничем не заполненные паузы, интервалы, «холод пространства бесполого, свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!». В других стихах он сказал: «Я так боюсь рыданья аонид, Тумана, звона и зиянья!» Это относится и к жизни, и к стихам.

Стиховая ткань. Есть поэтические системы, в которых она на две трети соткана из готовых устойчивых поэтических формул, переходящих из стихотворения в стихотворение и от поэта к поэту. Такова, например, поэтика школы «гармоническойточности». Здесь, как показала А. Гинзбург, особенно важны ритмико-синтаксические и смысловые сдвиги, «несравненно искусство нарушения канонов», умение «сочетать узнаваемое с неожиданным» ¹. Этим искусством в высшей степени владели Батюшков и Жуковский. Есть поэты, наоборот, с такой обособленной, индивидуальной поэтической манерой,  что для определения стихотворения по принадлежности достаточно одного стиха, такого, как «Злость-тоску мужики на лошадках сорвут» или «Досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий».

Стиховая ткань. Посмотрите, какая она неровная у Державина – неряшливая, лоскутная, сшитая из парчи и дерюги; разночинное сукно, крестьянская холстина Некрасова; фетовский шелк. Это натянутое «мануфактурное» сравнение употреблено здесь не без улыбки. Все же, если отвлечься от прилавка с душными рулонами и вернуться к поэтической ткани, пушкинский стих – вот пример замечательного равновесия всех элементов, органического сплава главного и второстепенного, рисунка и орнамента, мелодии и аккомпанемента.

Когда для смертного

умолкнет шумный день,

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет

ночи тень

И сон, дневных трудов

награда,

В то время для меня

влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей

горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме,

подавленном тоской,

Теснится тяжких дум

избыток;

Воспоминание безмолвно

предо мной

Свой длинный развивает

свиток;

И с отвращением читая

жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько

слезы лью,

Но строк печальных не

смываю.

Эта стиховая ткань похожа на петербургскую белую ночь: в ней есть и тьма, и свет, она»полупрозрачна», и «печальные строки», встающие перед памятью, можно прочесть, каккнижный текст, как нечто, имеющее отношение к любому живущему на земле человеку.Не знаю, как достигается это равновесие. Может быть, соблюдением точнейших пропорций между архаикой и поэтической новизной?Может быть, обаяние этих стихов – в их особой стиховой интонации, выразившейся в единой синтаксической конструкции: все стихотворение – одна фраза с несколькими ответвлениями?Ведь не в смысле же дело – та же мысль, изложенная в прозе, представляется вполне обычной и неновой!Может быть, секрет пушкинской поэтики состоит в том, что самое сильное звучание он умеет извлекать не из редких и редчайших, а из обычных, сравнительно часто употребляемых слов, в данном случае из слов «отвращение» и «трепещу»?Странные это стихи. Казалось бы, все в них сказано. И все же остается какая-то недоговоренность, таинственность. Тайна – это, наверное, одно из важнейших свойств подлинной поэзии.

Но пушкинская тайна вырастает не из косноязычия, не из метафорической усложненности – ее питает глубина, огромный запас поэтической мысли. Пушкинская прозрачность обманчива. Так в чистой, незамутненной воде просвечивает дно, до которого, однако, не дотянуться, как ни пытайся.»Воспоминание», между прочим, и впрямь стихи с «двойным дном», в них есть «потайной ящик» – вторая часть стихотворения, и она сохранилась в черновиках. Это тот случай, когда мы можем в точности знать, что подведено у Пушкина под основную мысль, что скрывается за нею.

Я вижу в праздности, в

неистовых пирах,

В безумстве гибельной

свободы,

В неволе, бедности,

в изгнании, в степях

Мои утраченные годы…

Не потому ли Пушкин и не напечатал это продолжение! что в таком варианте пропадала тайна?Изгнание, степи – это уже конкретизация, слишком личный момент. Стиховая ткань начинает рваться, «ползти», в нее здесь внедряется излишняя прозаизация:

Я слышу вновь друзей

предательский привет

На играх Вакха и Киприды,

Вновь сердцу моему наносит

хладный свет

Неотразимые обиды.

Я слышу вкруг меня

жужжанье клеветы,

Решенья глупости лукавой,

И шепот зависти, и легкой

суеты

Укор веселый и кровавый.

Все эти перечисления утяжеляют стихи – и Пушкин отменяет продолжение, жертвует этими подробностями, так же как двумя ангелами «с пламенным мечом», говорящими «отайнах счастия и фоба». «Два ангела» – потому и отвергнуты, что у читателя может быть один такой ангел или гри, то есть их количество – личное дело автора. Стремление соответствовать в самом главном любой человеческой жизни столь велико, чтоопускаются двадцать строк, и среди них – гениальные стихи о «тайнах счастия и фоба».Так совпадают человеческая и поэтическая правда, смысловая и поэтическая необходимость.

Пушкин не дает сбиться стиховой ткани в комки и складки.

В то же время не следует считать пушкинский метод, его стиховую ткань единственно прекрасными.

Сколько настоящих поэтов – столько образцов стиховой ткани.

В XX веке мы знаем и разорванный, «весомый и фубый» стих Маяковского, и закрученный, витой, как шнур, «веревочный» стиль Цветаевой, и множество самыхразнообразных поэтических почерков наших современников.

ПЕРЕКЛИЧКА

I

Перекличка с предшественниками в современниками. Это явление, несмотря нанедоуменные и порицательные отзывы некоторой части критики, – процесс закономерный,естественный и неизбежный.

Какой наивностью или некомпетентностью надо обладать, чтобы представлять поэтов яих поэтические миры обособленными, изолированными! Поэзия не квартира с изолированными комнатами, это – лермонтовский космос, где «звезда с звездою говорит».

Сегодня, когда «младая роща разрослась», невозможно представить наш 200-летний лес без Переклички, без ауканья, без живых голосов.

Один из видов переклички – цитирование, вплетение в стиховую ткань чужих стихов.

Оно плодотворно тогда, когда чужой текст вступает в неожиданное соотношение с вновьсоздаваемым, обостряя его новизну, служит не задачам стилизации, а задачам созданиянового поэтического слова.

То же относится к знаменитому использованию пушкинских стихов в «Юбилейном»Маяковского.

Иногда в роли цитаты выступает вообще одно, но памятное слово – и преображаетстихотворение, сдвигая его в сторону цитируемого автора.

Если ж чепчик кидаю

вверх, –

Ах, не так же ль кричат

на всех

Мировых площадях –

мальчишки?!.

(Цветаева, «Руку на сердце положат»)

Наконец, процитированным может быть не слово, а интонация, ритмический ход. «Вотзачем такой знакомый И родной для сердца звук… Вот зачем, в часы заката, Уходя вночную тьму…» – эти блоковские строки из стихотворения «Пушкинскому дому» призванынапомнить пушкинские стихи из «Пира Петра Первого»: «Оттого-то шум и клики ВПетербурге-городке… Оттого-то в час веселый Чаша царская полна…»

Поэт, используя чужой текст, рассчитывает на. знающего и умного читателя, которому нетребуются сноски, указания и, наводящие кавычки. Цветаева в письме к А. Бахраху,объясняя ему связь названия своей книги «Ремесло» со стихами Каролины Павловой,писала: «Эпиграф этот умолчала, согласно своему правилу – нет, инстинкту! – ничего необлегчать читателю, как не терплю, чтобы облегчали мне. Чтоб сам» ##»Новый мир», 1969, N 4, стр. 192.

1. Л. Гинзбург, О лирике, «Советский писатель», Л. 1974, стр. 46, 47. [↩]