Юноши 41-го года

Фронтовикам все еще снится война: каждому свое… Одному – первый бой, едва не стоивший ему жизни. Прямо на тебя ползет танк, еще мгновение – и будет поздно бросать гранату. А ты не можешь даже пошевелить рукой – онемела, плетью висит…

Другой во сне видит первую победу, первое освобожденное село. Бесконечная вереница брошенных немцами автомашин, орудий, танков. Смеющиеся и плачущие люди. И неповторимое чувство полного счастья…

Третьему уже в который раз снится, что он лежит раненый на «ничейной» земле, а к нему со всех сторон ползут немцы. Наверное, плена он боялся больше смерти…

Обычные солдатские сны: видно, никогда уж не забыть пережитого.

Та память вынесенных мук

Жива, притихшая, в народе,

Как рана, что нет-нет – и вдруг

Заговорит к дурной погоде… –

писал в «За далью – даль» Александр Твардовский.

Неотступна память о войне; все это живет в душе, не стерлось, не сгладилось, не потускнело. То, что пережито на войне, стало неотделимой частью нашего душевного опыта. Перелистайте вполне, как говорится, мирные стихи поэтов военного поколения…

Вот зарисовка московского утра у Ю. Друниной:

А на улице –

тишь такая,

Словно бой через пять минут.

Вот бытовая сценка у Б. Слуцкого – районная баня:

Там ордена сдают вахтерам,

Зато приносят в мыльный зал

Рубцы и шрамы – те, которым

Я лично больше б доверял.

Там двое одноруких

спины

Один другому бодро трут.

 («Баня»)

Вот лесной пейзаж Б. Окуджавы:

Лес таинственный,

лиственный,

весь

малиновками освистанный.

То сырой и бодрящий,

то молчащий

в оцепенении,

потерявший,

как усталая рота,

равнение.

Все мне чудится;

вот сойдутся дубы,

и осины, и ели.

И повторят привалов

уют.

Над кострами развесят шинели

и домашнее что-то,

щемящее

запоют.

 («Лес таинственный, лиственный…»)

Вот последние стихи С. Гудзенко:

Сон мой был то беспробудно жуток,

тo был чутче» гаснущей свечи,

жизнь мою спасали много суток

в белом, как десантники, врачи.

На Большую землю выносили

сквозь больницы глушь и белизну,

словно по завьюженной России,

первою зимою, в ту войну.

 («Я пришел в шинели жестко-серой…»)

Так эти поэты видят мир – через опыт войны.

К XXII съезду КПСС московские поэты выпустили сборник «Мое лучшее стихотворение». В нем нет новых, впервые публикующихся вещей, но он очень интересен, потому что, как верно сказано в предисловии, «лучшее стихотворение – то, в котором ярко выражена индивидуальность поэта», то, добавлю я, в котором сильнее и чище всего звучит пафос его творчества, которое рождено переживаниями, не отступившими и не сгладившимися от времени. Вряд ли уместна в разговоре о поэзии статистика, но нельзя не заметить, что чуть ли не половину сборника заняли стихи, так или иначе связанные с Великой Отечественной войной.

Поэтические автохарактеристики далеко не всегда достоверны. «Иногда небезынтересно и даже поучительно ознакомиться с тем, что писатель говорит о самом себе, о своем произведении, но объективность редко свойственна этим самооценкам», – писал Иоганнес Бехер. И в этом нет ничего удивительного или дурного: рассудочная трезвость и бесстрастная объективность – не самые необходимые качества для поэта. Но все-таки бывают исключения и из этого правила: иной раз и сам поэт, ни в чем не греша против поэзии, точно раскрывает пафос своего творчества.

У каждого поэта есть провинция.

Она ему ошибки и грехи, все

мелкие обиды и провинности

прощает за правдивые стихи.

 

И у меня есть тоже неизменная,

на карту не внесенная, одна,

суровая моя и откровенная,

далекая провинция –

Война…

Это строки из стихотворения С. Гудзенко «Я в гарнизонном клубе за Карпатами…». В них очень точно выражена самая суть его поэзии. Но отнести их следует не только к стихам С. Гудзенко. Для целого поколения поэтов война стала высшим мерилом верности, самоотверженности, честности и благородства, суровой и откровенной провинцией, пославшей их в поэзию.

Эта статья – не очерк поэзии военных лет. Это заметки о поэтах, рожденных войной, – о тех, кому не один год пришлось провести «пехотой в поле чистой»»под началом у старшин», «в грязи окопной и в огне», а уж потом, только потом «с тех вершин в поэзию сойти» (С. Гудзенко). Это заметки о том, как духовный и нравственный опыт тех лет преломился в творчестве целого поколения поэтов, определив и направление их развития, и выбор традиций, служивших им опорой, исходной позицией для движения вперед, и полемические цели, которые они имели в виду и по которым вели огонь. А все это для понимания особенностей того или иного литературного поколения вопросы первостепенной важности.

Каждое новое поколение по-своему вступает в литературу, его облик и путь неповторимы – они определяются обстоятельствами эпохи. И, обращаясь к совсем недавней странице истории нашей поэзии, следует не искать сходства с ее сегодняшним днем – прямые аналогии будут здесь непременно натянутыми, – а извлечь уроки, которые могут быть не бесполезны для современного литературного движения и в первую голову для молодой поэзии наших дней.

* * *

Речь в этих заметках пойдет о стихах Павла Когана и Николая Майорова, Семена Гудзенко и Сергея Наровчатова, Александра Межирова и Михаила Луконина, Бориса Слуцкого и Давида Самойлова, Сергея Орлова и Юлии Друниной, Евгения Винокурова и Михаила Львова, Григория Поженяна и Булата Окуджавы (конечно же, я называю далеко не всех)…

Но есть ли вообще основания для того, чтобы объединять и рассматривать, так сказать, «в целом» этих в разное время входивших в литературу и очень разных по манере, по «почерку» поэтов, каждый из которых, бесспорно, индивидуален? В самом деле, их поэтические судьбы складывались очень по-разному.

Военные стихи погибших на фронте П. Когана, Н. Майорова, М. Кульчицкого не сохранились (и неизвестно, писали ли они вообще в ту пору; вот строки из письма П. Когана, присланного из действующей армии: «…теперь люди не живут. Такого понятия здесь вообще нет – теперь люди воюют»). До войны эти поэты фактически не печатались. Но, опубликованные несколько лет назад, их юношеские стихи сразу же по праву заняли свое – и заметное – место в поэзии Великой Отечественной войны. Потому что молодые поэты еще в мирное время отчетливо слышали «далекий грохот, подпочвенный, неясный гуд» (П. Коган) надвигающихся сражений, знали цену подлинно солдатскому мужеству «людей, что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы» (Н. Майоров), понимали, что «война совсем не фейерверк, а просто трудная работа» (М. Кульчицкий).

В последние годы войны вошли в поэзию С. Гудзенко, С. Наровчатов, М. Луконин, сразу же после ее окончания – А. Межиров, Ю. Друнина, Г. Поженян.

Позже других, отстав от своих сверстников, – Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Б. Окуджава. В их стихах появляются уже и новые ноты – время не ослабило, а усилило горечь от невосполнимых утрат, время позволило наконец по-настоящему пересчитать раны и поредевшие ряды товарищей и сверстников.

Да, в их стихах больше горечи и драматизма, но это потому, что они уже по-иному видят себя и тех, кто не вернулся с войны. Прежде, когда приходилось идти в бой, их судьбы были все еще нераздельны, только теперь между ними пролегла граница, которую уж не перейти, не переступить. Как писал об этом А. Твардовский в стихотворении «В тот день, когда окончилась война»:

Под гром пальбы прощались мы впервые

Со всеми, что погибли на войне,

Как с мертвыми прощаются живые.

 

До той поры в душевной глубине

Мы не прощались так бесповоротно.

Мы были с ними как бы наравне,

И разделял нас только лист учетный.

Но здесь будет идти речь лишь о том, что объединяет поэтов, рожденных войной. И это вовсе не эстетическая общность, хотя о некоторых общих принципах изображения войны еще придется говорить, – главное в совпадающем мироощущении, в биографиях, почти не отличающихся одна от другой.

Не надо копаться в справочниках, не надо искать автобиографий этих поэтов, – из их стихов сразу же можно выяснить, что на войну они ушли после школьного выпускного вечера или из студенческого общежития. И было им – кому восемнадцать, кому двадцать, а самым старшим – двадцать два.

Я ушла из детства

В грязную теплушку,

В эшелон пехоты,

В санитарный взвод.

Дальние разрывы

Слушал и не слушал

Ко всему привыкший

Сорок первый год

 (Ю.Друнина, «Я ушла из детства…»)

Что я помню?

В семнадцать –

прощание с домом,

в девятнадцать –

две тонких нашивки курсанта,

а потом трехчасовая вспышка десанта, –

и сестра в изголовье с бутылочкой брома.

 (Г. Поженян, «Юность моя»)

Девятнадцатый год рожденья

(Двадцать два в 41-м году)

Принимаю без возраженья,

Как планиду и как звезду.

 (Б. Слуцкий, «Сон»)

Могут спросить: двадцать или двадцать семь, студент или молодой инженер, вчерашний школьник или едва оперившийся врач – разве это так важно? Очень важно. «Многие из нас, и я в том числе, – пишет Ю. Смуул в «Ледовой книге», – в возрасте, который считается самым счастливым, то есть с девятнадцати до двадцати трех лет, носили серую шинель. Война отхватила от нашей жизни большой кусок молодости, вырвала у нас чуть не полторы тысячи суток, в течение которых человек совершает обычно множество невинных глупостей, бывает счастлив и несчастлив и в то же время формируется» (курсив мой. – Л. Л.). А человек, когда он формируется, плохо защищен, легко раним, тяжкие испытания могут его сломить.

Так и случилось в первую мировую войну с тем поколением, которое затем назвали «потерянным». Первые же дни войны показали им несостоятельность идеалов и нравственных устоев общества, воспитавшего их. «…Это именно и делает их в наших глазах банкротами, – писал Ремарк в романе «На Западном фронте безперемен», в романе, который, вопреки авторскому предупреждению, был и «исповедью» – исповедью людей, потерявших точку опоры, и «обвинением» – беспощадным обвинением тем, кто послал их на муку и смерть во имя защиты фальшивых ценностей. – Но как только мы увидели первого убитого, это убеждение развеялось в прах… Первый же артиллерийский обстрел раскрыл перед нами наше заблуждение, и под этим огнем рухнуло то мировоззрение, которое они нам прививали… Мы словно вдруг прозрели. И мы увидели, что от их мира ничего не осталось. Мы неожиданно очутились в ужасающем одиночестве…»

Да, война погубила героев Ремарка – юношей 14-го года, – даже тех из них, кто уберегся от пуль и снарядов, от иприта и танков. И сломили их не просто ужасы кровопролития. Причины душевного опустошения, краха всех жизненных устоев раскрывает один из героев другого романа Ремарка, «Возвращение»: «…нас обманули, обманули так, что мы и сейчас еще не раскусили всего этого обмана! Нас просто предали. Говорилось: отечество, а в виду имелись захватнические планы алчной индустрии;