Язык категория ускользающая

Александр ХУРГИН

ЯЗЫК – КАТЕГОРИЯ УСКОЛЬЗАЮЩАЯ

В 1993 году в моей личной литературной жизни произошел довольно приятный эпизод: журнал «Знамя» готовил к публикации мою повесть «Страна Австралия». Я приехал работать над текстом с редактором Ольгой Васильевной Труновой. Вся работа свелась к выкидыванию из второй главы одной фразы – действительно неудачной и ненужной. После чего Ольга Васильевна спросила:

– Кто вы по образованию?

– Инженер, – рванул я на себе рубаху и приготовился услышать что-нибудь вроде «оно и видно».

Но Ольга Васильевна реагировала неадекватно.

– То-то, я смотрю, – сказала она, – для писателя вы слишком уж хорошо знаете русский язык.

Понятно, я стал гордиться этим ее комплиментом. Бывало, останусь наедине с собой и горжусь, пока кто-нибудь меня за этим постыдным занятием не застукает. И гордился я так довольно долго. Пожалуй, дольше, чем приличествует умному человеку. Пока не понял, что Ольга Васильевна и сама, к сожалению, ошиблась, и меня невольно ввела в заблуждение. Просто потому, что нельзя слишком хорошо знать русский – подозреваю, что и любой другой, – язык. Язык можно знать только недостаточно хорошо. И, осознавая эту недостаточность, стремиться к более совершенному знанию. То есть можно стремиться язык познать. Именно познать его, а не овладеть им. Что не только не одно и то же (как-то все это на отношения с женщиной смахивает), но диаметрально противоположно. И если первое желательно и желанно, то второе наказуемо и чревато разными последствиями. И стоит литератору возомнить о себе, что он овладел языком, – язык начинает издевательски мстить. И правильно – нечего завладевать тем, что принадлежит народу, и пытаться использовать всенародное средство общения в своих корыстных целях, коими писание литературных произведений несомненно является.

Мстит язык незатейливо, но вполне жестоко. Просто «овладевший» вдруг начинает писать, возможно, и грамотно, и гладко, но – неотличимо от других. И не то что от других себе подобных литераторов неотличимо, а и от учителей младших классов, студентов, аспирантов, причем не обязательно филологов. Что часто, кстати, и служит причиной популярности у широкого читателя того или иного безличнопишущего автора. Всем нам, широко читающим, приятно сознавать, что автор, несмотря на то, что он что-то такое там пописывает, ничем – даже письмом (в смысле, пописыванием) – не лучше нас и что мы, если поднапряжемся, и выкроим время, и бросим двух-трех жен, и начнем выпивать с утра, сможем написать не хуже, а вернее – так же. Отчего писателями все мы тем не менее не станем. Это, конечно, прискорбно, несправедливо, противоестественно – но это факт.

Возможно, я упрощаю и вообще не прав, но для меня писатель есть прежде всего человек, пишущий на своем, ему одному свойственном языке. Это не значит, что только языка для писательства достаточно, – к слову, собственный, особый язык писателя должен быть доступен и легко усвояем массами (ну, не массами, так слоями, сословиями и группами), а кроме того, писатель не может позволить себе писать скучно. Хотя бы потому, что, если у него есть главное – свой язык, – но пишет он на нем длинно, нудно и противно, никто о наличии этого уникального и, может быть, великолепного языка не узнает, так как никто не станет такого писателя читать. Сегодня уже на третьей странице скучноватого текста читатель произносит сакраментальную фразу «не надо нас грузить», выкидывает книгу и забывает имя ее автора, которое он и запомнить- то еще не успел.

Естественно, возникает вопрос: язык писателя – это вообще что?