«Явление Рождества» (А. Блок в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»: тема и вариации)

Статьи, составляющие эту подборку, продолжают разговор о символизме, начатый в первом номере за 2006 год («Символизм: поэтика и политика»). Здесь представлены статьи разных, дополняющих друг друга жанров: теоретическое исследование, историко-литературная статья, эссе. Тематический диапазон данной подборки – поэтика символизма, его влияние на поэзию XX века (А. Блок и Б. Пастернак) и, наконец, сегодняшние споры о символизме.

Интерес к «символистским» корням поэтики Б. Пастернака проявился лишь относительно недавно. Наиболее развернутую и обоснованную постановку этого вопроса дал О. Клинг. Исследователь констатировал, что, пройдя сквозь «антисимволистский бунт, общий для всей эпохи 10-х годов», Пастернак убеждается в «существовании поэзии «поверх барьеров» литературных направлений»¹. Конец 50-х годов в творчестве Пастернака – это время «диалога с традициями символизма, ощутимыми в романе <…>»Доктор Живаго»<…> Это произведение вобрало в себя черты символистской эстетики»², поэтому его вполне «можно назвать поздним «символистским» романом, если иметь в виду не возвращение к символистским канонам, а их обогащение на ином уровне»³. Зрелый Пастернак уже «мыслил свое творчество в контексте «общеевропейского символизма»<…> который связывал с именами Пруста, Рильке и Блока»⁴.

К Блоку у Пастернака было отношение особое. По свидетельству В. Баевского, он всегда «с большой силой и убедительностью» говорил о Блоке, однако восприятие им старшего поэта «состояло в последовательной перестройке элементов блоковского дисгармоничного мира в соответствии с собственной поэтической системой, преимущественно гармоничной»⁵. Блоковская тема – одна из «сквозных» тем в романе «Доктор Живаго». Блок – один из прототипов Юрия Живаго. Да и само первоначальное название романа – «Мальчики и девочки»⁶ – звучало как явная реминисценция из стихотворения Блока «Вербочки».

В данной статье мы постараемся раскрыть то концептуальное значение, которое обретает блоковская символика в «Докторе Живаго». Отправными точками для нас станут «Рождественская звезда» и «Рассвет» – два стихотворения Б. Пастернака, входящие в семнадцатую, поэтическую часть романа. Разбирая эти стихотворения, мы будем исходить из того, что художественный мир и лирическое «я» живаговского цикла во многом определяются реалиями романной действительности и личностью героя,«другого» человека с индивидуальной

биографией⁷, целиком принадлежащего «другой» эпохе, 10- 20-х годов прошлого века, эпохе Серебряного века русской культуры.

 

I

ЗВЕЗДА ВИФЛЕЕМА

…земля жаждет нового гения <…> Каков он будет? Никто не знает: не дано

знать и автору. Но, великий художник, он знает, как рождается гений.

Э. Герштей⁸⁸

«Рождественская звезда» принадлежит к безусловным поэтическим шедеврам Б. Пастернака. Это очень значимое, рубежное стихотворение: именно так восприняли его первые читатели, и – что особенно важно – именно так воспринимал его сам поэт. Д. Данин вспоминал, что Э. Казакевич, редактор «Литературной Москвы», предложил Пастернаку «…дать стихотворению заглавие <…>»Старые мастера». Стихи мгновенно становились проходимыми – без жертв: вся вещь <…> сразу перемещалась из сферы религиозного сознания в сферу изобразительного искусства!

Однако этого-то и не захотел принять Пастернак. «Ему привиделось предательство веры», – пересказывал Казакевич»⁹. Публикация не состоялась.

Этот случай стал наглядным свидетельством того, «что для Пастернака действительно существовал Бог – с большой, бытие утверждающей, буквы. Не пантеистический – растворенный в природе. Не метафорический – растворенный в душе. А такой Бог, что можно обратиться к нему с надеждой быть услышанным...»¹⁰.

Стихотворение вошло в «живаговскую тетрадь», став неотъемлемой частью романного целого.

Замысел «Рождественской звезды» возникает почти одновременно с первыми строчками «Зимней ночи» – в тот самый вечер, когда «Юра и Тоня ехали в извозчичьих санках на елку к Свентицким» и «Юра вспоминал, что приближаются сроки конкурса и надо торопиться с сочинением <…>

На гордоновском факультете издавали студенческий гектографированный журнал. Гордон был его редактором. Юра давно обещал им статью о Блоке. Блоком бредила вся молодежь обеих столиц». В домах, мимо которых они проезжали, «теплилась святочная жизнь Москвы, горели елки, толпились гости и играли в прятки и колечко дурачащиеся ряженые.

Вдруг Юра подумал, что Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века. Он подумал, что никакой статьи о Блоке не надо, а просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом»¹¹¹¹.

В. Лепахин указывает на очевидную связь стихотворения «с религиозной живописью, а более конкретно – с композиционными особенностями иконы «Рождество Христово»<…> со спецификой «иконного» видения описываемого события и мира в целом»¹²¹². Я, Хелемский, перечислив произведения искусства, духовного и светского, вдохновленные библейскими сюжетами, помещает в этот ряд и «Рождественскую звезду», с ее темой «русского поклонения волхвов», приобретающую благодаря этому ярко выраженный интермедиальный ореол¹³.

Однако нас будет интересовать собственно литературная, интертекстуальная составляющая этой идеи.

Удивительно не то, что рождественская, святочная Москва настраивает героя на евангельский лад. Удивительно другое. В цепь «рождественских» ассоциаций – преимущественно живописных – неожиданно, «случайно»(«Вдруг Юра подумал…») включается Блок, его личность и творчество. Однако внешне случайное глубоко закономерно и даже символично. Процитированный фрагмент, начинающийся с констатации факта необычайной популярности Блока (им «бредила вся молодежь обеих столиц»), заканчивается осознанием того непреходящего значения, которое имело творчество великого поэта для России: «…Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни».«Случайное» звено оказывается ключом ко всей цепи «прозаических» размышлений Юрия Живаго, нашедших впоследствии свое отражение в образном строе «Рождественской звезды».

«Рождественская звезда» написана «вместо» статьи о Блоке¹⁴. В определенном смысле она посвящена ему. На первый взгляд, это может показаться даже странным: ведь «рождественских» стихов как таковых у Блока нет, а евангельские образы почти всегда подвергаются философско-«идеологическим» трансформациям, нередко искажающим их первоначальный смысл. Казалось бы, говорить о «влиянии» и интертекстуальных «перекличках» в данном случае нельзя – за отсутствием формальных поводов. Исключение составляет, пожалуй, лишь одно блоковское стихотворение – «Я не предал белое знамя…» За клятвенным уверением в верности «белому знамени» следует обращение к той, которая «…прошла ночными путями»:

Да, ночные пути, роковые,

Развели нас и вновь свели.

И опять мы к тебе, Россия,

Добрели из чужой земли.

<…>

А вблизи – все пусто и немо,

В смертном сне – враги и друзья.

И горит звезда Вифлеема

Так светло, как любовь моя¹⁵.

Можно было бы предположить, что два заключительных стиха финальной строфы, в которых упоминается Вифлеемская звезда, и послужили непосредственным толчком к созданию живаговского «поклонения волхвов», – в этом случае ход мысли героя понятен и вполне объясним: «припоминание» соответствующих строк ->»изъятие» символа из ситуативно-поэтического контекста -> разворачивание потенциально заложенного в нем «рождественского» сюжета¹⁶ -> его полное переосмысливание в соответствии с евангельским первоисточником -> наконец, новое соотнесение с личностью и творчеством Блока (уже на совершенно другом уровне). Но Юрий Живаго просто не мог тогда припомнить этой блоковской строфы, поскольку стихотворение «Я не предал белое знамя…» было опубликовано только в 1914 году, а действие в вышеупомянутом эпизоде происходит несколькими годами ранее. Очевидно, что дело здесь не в романной хронологии…

Поэтический мир Блока противоречив, антиномичен. Споры вокруг «темных» сторон блоковского творчества не стихают и по сей день. Между тем, еще в 1908 году Г. Чулков нашел точный ответ на этот вопрос (опираясь, кстати, на формулировку, предложенную самим Блоком): «Многие склонны обвинять Александра Блока в нигилизме, в цинизме и т. д. <…> Но как можно страшиться того, что в существе своем лишь <…>»то горнило падений и противоречий, сквозь которое душа современного человека идет к своему обновлению». В сущности, оправдание этих противоречий есть очередная задача современной культуры <…> Болезнь духа так значительна, что вылечить ее отвлеченными рассуждениями невозможно. Но все эти томления людей, оказавшихся на вершинах культуры, – как бы предвестия иных событий»¹⁷¹⁷. А в 1931 году Н. Бердяев, размышляя над некоторыми обвинениями в адрес поэта¹⁸¹⁸, отметил: «Русский поэтический ренессанс начала XX века заключал в себе смертоносные яды, и в него вошли элементы онтологического растления <…> Но о Блоке должен быть совершенно особый разговор <…> Для лирики Блока характерно, что она не узка по своему объему <…>Эта лирика связана не только с переживаниями любви, но и с судьбой России, и с исканием Бога и Царства Божьего»¹¹⁹⁹. Но лучше всего об этом сказал сам Блок:

О, я хочу безумно жить:

Все сущее – увековечить,

Безличное – вочеловечить,

Несбывшееся – воплотить!

 

Пусть душит жизни сон тяжелый,

Пусть задыхаюсь в этом сне, –

Быть может, юноша веселый

В грядущем скажет обо мне:

 

Простим угрюмство – разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество! (II, 214 – 215)²⁰.

1. Клинг О. Эволюция и «латентное» существование символизма после Октября // Вопросы литературы. 1999. N 4. С. 62.[↩]
2. Там же.[↩]
3. Там же. С. 64[↩]
4. Клинг О. Борис Пастернак и символизм // Вопросы литературы. 2002. N 2. С. 59. См. также: Sergay Timothy D. «Blizhe k suti, k mini Bloka»: The Mise-en-Scene of Boris Pasternak’s «Hamlet» and Pasternak’s Blokian-Christological Ideal // The Russian Review. 64 (July 2005).[↩]
5. Баевский В. Пастернак-лирик: Основы поэтической системы. Смоленск: Траст-имаком, 1993. С. 98.[↩]
6. См. об этом в воспоминаниях Е. Берковской, присутствовавшей на чтении первых глав романа на квартире М. В. Юдиной в начале февраля 1947 года: «Б. Л. кончил читать. Прочитал он, по-моему, до «Елки у Свентицких». Все сразу заговорили, зашумели, послышались похвалы. Стали задавать вопросы <…> Спрашивали о названии. Окончательного названия еще не было, но – пока существовало условное заглавие «Мальчики и девочки»»(Берковская Е. Мальчики и девочки 40-х годов. Воспоминания о Борисе Леонидовиче Пастернаке // Знамя. 1999. N 11. С. 167).[↩]
7. Впрочем, «чужим словом» (в бахтинском понимании) «Стихотворения Юрия Живаго» назвать трудно: поэтика и стилистика их – вполне закономерный результат творческой эволюции Пастернака. Поэт отнюдь не пытался «вернуться» к поэтике 10 – 20-х годов, ибо понимал, что в этом случае цикл превратился бы в более или менее удачную стилизацию, т. е. стал бы объектным, «опредмеченным» словом, лишенным какой бы то ни было самостоятельной эстетической ценности.

   Речь, следовательно, должна идти не о «чужом слове» и не о стилизации как таковой, а о наличии в тексте произведения своеобразных «отсылок» – знаков, контекстуально и интертекстуально связывающих стихотворения цикла с изображенной в романе эпохой.[↩]

8. Герштейн Э. Г. Несколько встреч с Борисом Пастернаком // Герштейн Э. Г. Мемуары. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. С. 506. Курсив Э. Герштейн.[↩]
9. Данин Д. Бремя стыда: Книга без жанра. М.: Московский рабочий, 1996. С. 78 – 79. Здесь и далее в цитатах, кроме особо оговоренных случаев, курсив наш. – А. В.[↩]
10. Данин Д. Указ. соч. С. 79.[↩]
11. Пастернак Б. Л. Собр. соч. в 5 тт. Т. 3. М.: Художественная литература, 1989 – 1992. С. 81 – 82. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в круглых скобках с указанием тома (арабская цифра) и страницы.[↩]
12. Лепахин В. Звезда Рождества. Иконопись и живопись, вечность и время в «Рождественской звезде» Бориса Пастернака // Лепахин В. Икона в русской художественной литературе. М.: Изд. «Отчий дом», 2002. С. 665.[↩]
13. Хелемский Я. Русское поклонение волхвов. Перечитывая «Рождественскую звезду» Бориса Пастернака // Вопросы литературы. 2000. N 1. Я. Хелемский говорит, в частности, об интермедиальных связях «русского поклонения волхвов» («как у голландцев, с морозом…») с двумя полотнами одного из самых видных представителей нидерландской школы живописи – Питера Брейгеля Старшего.[↩]
14. Данный мотив автобиографичен: «Летом 1946 года Пастернак собирался написать статью о Блоке. Он разметил первый том «Алконостовского» собрания и против строфы:

    Темно в комнатах и душно –

    Выйди ночью – ночью звездной,

    Полюбуйся равнодушно,

    Как сердца горят над бездной —

    сделал пометку: «Отсюда пошел ‘Близнец в тучах’. ‘Сердца и спутники’ «»(Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Биография. М.: Цитадель, 1997. С. 182). Еще один, сугубо личный, ответ на вопрос, почему «Блок – это явление Рождества».

    В набросках, озаглавленных «К статье о Блоке», Пастернак писал: «Мы назвали источник той блоковской свободы, область которой шире свободы политической и нравственной. Это та свобода обращения с жизнью и вещами на свете, без которой не бывает большого творчества, о которой не дает никакого представления ее далекое и ослабленное отражение – техническая свобода и мастерство» (цит. по: Пастернак Е. Б. Указ. соч. С. 610).

    Начало работы над «Доктором Живаго» Пастернак, кстати, тоже связывал с влиянием Блока. Об этом свидетельствует, например, дневниковая запись Л. Чуковской от 5 апреля 1947 года, где стенографически воспроизводится то «небольшое предисловие», которое Борис Леонидович произнес перед чтением первых глав романа в доме П. А. Кузько: «…я подумал, что вот этот роман я пишу вместо статьи о Блоке. (У Блока были поползновения гениальной прозы – отрывки, кусочки.)

    Я подчинился власти этих сил, этих слагаемых, которые оттуда – из Блока – идут и движут меня дальше. В замысле у меня было дать прозу, в моем понимании, реалистическую, понять московскую жизнь, интеллигентскую, символистскую, но воплотить ее не как зарисовки, а как драму или трагедию»(ЧуковскаяЛ. Отрывки из дневника // Чуковская Л. К. Соч. в 2 тт. Т. 2. М.: Гудьял-Пресс, 2000. С. 231).[↩]

15. Цит. по изданию: Блок А. Собр. соч. в 6 тт. Т. 2. Л.: Художественная литература, 1980. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в круглых скобках с указанием тома (римская цифра) и страницы.[↩]
16. Ю. М. Лотман считал, что вербальный или иконический символ зачастую выступает в роли «сгущенной программы творческого процесса. Дальнейшее развитие сюжета – лишь развертывание некоторых скрытых в нем потенций. Это глубинное кодирующее устройство, своеобразный «текстовый ген»» (Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 145).[↩]
17. Чулков Г. И. Снежная дева // Чулков Г. И. Валтасарово царство. М.: Республика, 1998. С. 383. Чулков цитирует строки из блоковского предисловия к сборнику «Лирические драмы» (1907).[↩]
18. См., напр.: Петроградский священник. О Блоке // Александр Блок: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2004.[↩]
19. Бердяев Н. А. В защиту Блока // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства. В 2 тт. Т. 2. М: Искусство, 1994. С. 484- 485.[↩]
20. Курсив А. Блока.[↩]