«Я надеюсь, что книга хорошая…» (Снова о детективе)

«Я надеюсь, что книга хорошая…» – строка из стихотворения Е. Евтушенко «Паруса», есть у него такое в сборнике «Поющая дамба». Впрочем, надо бы привести не строку, а всю фразу, чтобы стало понятно, чем она меня в данном случае привлекла: «Я надеюсь, что книга хорошая – не какой-нибудь там детектив»… Слово «привлекла», конечно, звучит странно: если так к детективу относиться, то о каком уж тут жанре может быть речь и чего о нем размышлять! Поистине многозначен русский язык – ведь вскользь оброненное поэтом замечание кажется мне вовсе не привлекательным, напротив, глубоко несправедливым. А вот внимание оно действительно привлекает, ибо в нем ярко выразился достаточно широко распространенный стереотип читательского восприятия: детектив – это литература второсортная, забава, отдых, пустячок, пусть даже и умело сделанный (в степень умелости здесь ничего не меняет – чем «умелее», тем забавнее, тем больше шансов хорошо отдохнуть, чтобы взяться за чтение серьезное…).

Есть ли основания для подобного взгляда? Есть, бесспорно есть, и нечего нам вставать по этому поводу в оскорбленную позу, судорожно хватаясь за «проверенные» имена: Эдгар По, Конан Дойль, Честертон… Во-первых, почтенные классики и еще кое-что, кроме детективных, рассказов, пописывали. У Эдгара По – поэзия, фантастические новеллы, предсимволизм… У Конан Дойля – «рыцарский» роман, научная фантастика, публицистика… У Честертона – стихи, литературная эссеистика, многочисленные статья, памфлеты… Во-вторых, и Огюст Дюпен, и Шерлок Холмс, и патер Браун были, что ни говорите, художественными образами… В-третьих, не о классике речь…

Вот, например, год за годом открываем мы толстые и тонкие, центральные и периферийные, но неизменно литературно-художественные и общественно-политические журналы и под рубрикой «Наши переводы» или еще под какими-нибудь другими с захватывающим интересом читаем:

«Голову сэру Морису Лоузу разбили, нанеся ему множество ударов каким-то оружием… Кровь красной маской одела все лицо до самых губ и шапкой покрыла голову».

«Еще не успев понять, что произошло, они перенесли безжизненное тело Лотты в гостиную…»

«Она не успела разглядеть его лицо, как револьвер Сэма дважды выстрелил… Сэм секунду или две пристально всматривался в труп на полу».

«Когда неукротимый мозг Сигсби Мандерсона был сокрушен выстрелом, произведенным неизвестной рукой, мир не потерял ничего, что бы стоило хоть единой слезы…»

«Так продолжаться больше не могло. Ниточка должна оборваться. Что-то должно произойти. Кто-то должен поплатиться жизнью».

«Боже мой, это цианистый калий, – простонал Енс, и остальные в отчаянии уставились на стакан с пивом, который все еще сжимала мертвая рука».

«Я видел тело на месте происшествия до того, как его убрали… выстрел в глаз почти не изуродовал лица и не вызвал сильного кровотечения. Запястья, действительно, поцарапаны, в ссадинах».

«…Убийца – один из нас.

После ошеломляющего замечания Бента никто не посмел раскрыть рта.

Никто не смел протестовать, потому что все в глубине души знали, что он прав».

Кровь льется рекой, трупы сплошь и рядом трудно пересчитать, на убийцу похож каждый, и единственное, в чем мы можем быть уверенными, так это в том, что убил не сам сыщик («правила» не позволяют). Впрочем, столь же бесспорно, что преступником является персонаж наиболее безобидный и привлекательный, ибо на него как раз и не падает подозрение.

Атмосфера неопределенности и загадочности давит не только на

психологию, но, я бы сказал, и на «физиологию» действующих лиц: «Что-то заныло у него в груди…»; «Что-то укололо ухо…»; «Она совладала с собой, облокотилась о стенку… а в голове, в груди, по всему ее телу разлилось предчувствие беды…».

«Тела» предстают перед нами то в максимально мертвом, то в максимально живом виде:

«Он совершенно отчетливо представлял себе каждое ее движение, хотя тьма в комнате была кромешная… Ева была не каменная… Она неловко, но изо всех сил отталкивала его.

– Пусти! Мне больно!

– Ну, будь умницей…

– Нед! Не смей!..

Ева была высокая, всего на два дюйма ниже Неда. Не будучи сильным, тело ее отличалось редкой гибкостью».

Героев, как, впрочем, и авторов, в накаленной обстановке любви а смерти неизменно одолевает «высокое косноязычие», и они объясняются друг с другом примерно следующим образом: «…Ваше дерзкое утвержденье нуждается в подтверждении». Или: «Неужели до ваших жирных голов не доходит, что в эту самую минуту в этом самом городе два живых человека говорят об этой девушке…»

Нет смысла называть произведения – я цитировал страницы из журналов «Дон», «Подъем», «Север», а мог бы с тем же успехом обратиться к «Звезде Востока» и «Простору», «Неделе» и «Неману». Уж на что строгих правил насчет всяческой там западной литературы придерживается «Наш современник», журнал, действительно отличающийся высоким качеством публикуемой русской прозы, а и тот пал жертвой головоломных интриг Чейза… Как справедливо отметила М. Друзина, «стараниями редакций читатель практически за это время (имеется в виду 1973 год, но, думается мне, можно говорить более или менее уверенно о последнем пятилетии в целом. – В. К.) ни одного месяца не оставался без новинок зарубежной детективной литературы» («Литературное обозрение», 1975, N 1, стр. 89).

«Новинки», впрочем, как выясняется, – сплошь и рядом не первой свежести, но дело, в конце концов, не в этом: оперативностью по части переводов мы не можем похвастаться и в других сферах литературы и искусства в целом (что особенно заметно на киноэкране, где средней руки продукция устаревает с катастрофической быстротой). Гораздо важнее вопрос, в какой мере переводимое вообще принадлежит искусству. Вместо ответа на него, М. Друзина сообщает, что Шарлотта Армстронг, которую я уже процитировал среди прочих, занята не столько расследованием содеянного преступления, сколько «искусным нагнетанием так называемого «саспенса» – мучительного ожидания – страшной развязки», а имя Дж. Хэдли Чейза «правильно воспроизведен» по-русски… впервые» (хотя «на самом деле его зовут Раймонд Рено, а подписывал свои многочисленные книги он еще и как Джеймс Л. Докерта, и как Эмброз Грант, и как, Рэймонд Маршалл»).

Будучи очень плохо ориентированным в «классике» зарубежного детектива, я проникаюсь, вслед за критиком, почтением перед именем Эрла Стенли Гарднера, который, в числе немногих других, «выводил «второсортный» жанр в русло большой национальной литературы», а потом читаю повесть Гарднера «Дело ее зеленоглазой сестры», опубликованную в «Неделе» (N 5, 6, 7, 8 за 1975 год):

«- Неужто я должна жертвовать собою ради семьи, обладая качествами, которые сводят мужчин с ума? – И, сверкнув зелеными глазами, она небрежно показала стройные ножки, после чего повела Мейсона к резному старомодному портику. – Входите…»

И это – «большая национальная литература»?

М. Друзива строит критический анализ по схеме: «Роману не откажешь… (в многочисленных достоинствах. – В. К.), если его рассматривать как игру». Идея «игры» действительно стала своего рода «теоретическим» обоснованием «Наших переводов».

В частности, весьма настойчиво утверждается эта идея в недавней статье Н. Ильиной, опубликованной журналом, «Вопросы литературы» (1975, N 2). Мне уже доводилось указывать на ряд фактических неточностей, допущенных критиком (см. «Литературную газету», 14 мая 1975 года). Здесь же хочется еще раз подчеркнуть внутреннюю противоречивость статьи Н. Ильиной именно в «теоретическом» плане – ведь совершенно закономерное негодование ее автора против бесталанного ремесленничества и прямой халтуры, подчас захлестывающей детективный жанр, – а в этом, надо полагать, и состоит пафос статьи, – никак не вяжется с представлением о детективе как о легковесной литературной «игре». Не случайно еще четыре года назад, участвуя в коллективном обсуждении проблем детективного жанра на страницах «Литературной газеты», писатель и юрист А. Безуглов спросил присутствующих: «Можете ли вы отгадывание ребусов и кроссвордов отнести к литературе?» И сам же себе ответил: нет, оно порождает «ремесленнические поделки… дискредитирующие жанр».

Разделяю эту позицию всецело.

Признаться, мне очень хотелось бы остановиться подробно на каком-нибудь одном произведении, типичном для потока этих массовых поделок, и показать, чем оно плохо. Однако, основательно начитавшись «петита с продолжением», я понял нереальность такой затеи. Художественное произведение есть целостная единица литературного процесса и в то же время – индивидуальный «организм», функционирующий по своим закономерностям я системе особого, неповторимого авторского восприятия мира. Мы же видом в данном случае стандартные, обезличенные схемы, «блоки», «панели», построенные по «правилам», уготованным жанру опытными составителями «рецептов» (будь то Нарсежак или Чейз, Вав Дайн или Роделл), в преследующие по существу задачи абсолютно внелитературные.

На Западе выпускают детективные настольные игры с набором фигурок и ситуаций, с разработанной системой «ходов», с «правилами» и условиями, дающими возможность довольно увлекательного времяпрепровождения. Большинство произведений, с которыми мне довелось познакомиться, напоминают такую игру, положенную на «текст», подобно тому, как записывают свои партии шахматисты. Убежден, что создают их именно так: предварительно отрепетировав на «доске», расчертив поле действия, испробовав варианты оптимального размещения и передвижения «картонных» персонажей…

Думается, что участвовать в такого рода играх, как и создавать их, могут только люди с определенными способностями: математическим складом ума, развитой памятью, наблюдательностью, соответствующей целевой установкой.