Взгляд на русскую литературу XX века

Изучение русской литературы XX века представляет сегодня достаточно сложную проблему. Что изучать? Русскую литературу конца XIX – начала XX века? Советскую литературу? Так называемый «серебряный век»? Приведу только один пример. Вузовский преподаватель читает творчество Блока в курсе «рубежа веков», искусственно отрывая поэму «Двенадцать» и перенося ее в период «советской литературы», а с введением понятия «серебряного века» система координат, в которой должен рассматривать эту поэму историк литературы, вообще запутывается. Не говоря уже о том, что писателей и поэтов, творческий путь которых начался до «Великого Октября», мы все еще должны разрубать на «две неравные половины»: Горький, Бунин, А. Толстой, Замятин, Гумилев, Блок, Ахматова, Маяковский, Есенин, – оборву на этом список, который может быть куда длиннее.

Когда понятие «советская литература» вводилось в оборот, предполагалось, что это будет литература особенного метода, – и об этом методе шли споры. До начала и даже по начало 30-х годов они были серьезны и честны. После 1934 года, когда понятие «метода» записали в Устав Союза советских писателей, спорить стало не о чем и всякие рассуждения о «советской литературе» и ее «методе» из научной проблемы превратились в идеологическую. С признанием гениальности таких вещей, как «Жизнь Клима Самгина», «Двенадцать», «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Поэма без героя», «Стихи о неизвестном солдате», понятие «советская литература» стало терять содержание, ибо оказалось безразмерным – от Всеволода Кочетова и Алексея Суркова до Михаила Булгакова и Анны Ахматовой. По поводу этой безразмерности возникли новые спекуляции, но приспособить понятийный аппарат идеологической системы к художественному материалу, который в эту систему не только не вписывается, но даже чужд ей, – занятие малоплодотворное. Стоит вспомнить выпущенный ИМЛИ сборник материалов «История советской литературы: Новый взгляд» ¹, чтобы понять это. «Нового взгляда» там потому и нет, что есть «история советской литературы».

С «серебряным веком» дело обстоит еще хуже, потому что эту метафору не удается встроить в хронологию историко-литературного процесса. Весьма уважаемый мной исследователь, например, пишет: «Период модернизма и авангардизма, который принято называть серебряным веком русской литературы (иногда говорят о серебряном веке русской культуры), завершился в 1921 – 1922 гг.» ². Хочется узнать, какой именно век завершился в 1921-м или 1922 годах? И что делать с оставшимися в живых, – скажем, Мандельштамом, создавшим свои самые зрелые вещи в 20 – 30-х, а Ахматовой даже в 40 – 60-х годах? То, что уместно в устах поэта, будь то Гесиод или Ахматова, для историка литературы в качестве термина не годится.

«Я хочу поставить один вопрос – именно: едина ли русская литература?» – сказал в начале 20-х годов Осип Мандельштам³. Применительно к русской литературе XX века этот вопрос не только весьма уместен, но и кричаще необходим.

* * *

Говорить о русской литературе XX века как о целом сегодня уже можно – она завершается, а логически уже завершилась на наших глазах. Вялые дискуссии о «постмодернизме» только подтверждают это. Если в начале столетия «модернизм» был чем-то новым по отношению к «классике», то «постмодернизм» напоминает рекламу жевательной резинки – «еще более новая, устойчиво новая литература». Эстетическая жвачка – всегда симптом излета, завершающей стадии того или иного литературного периода. Трудность в том, что по отношению к началу века мы можем выступать в качестве историков, но по отношению к концу – мы еще свидетели, обреченные на оценочность и вкусовость. Ну да с этим ничего не поделаешь.

Начнем с начала.

Даже невооруженным взглядом хорошо видно, что где-то в 90-е годы прошлого века русская литература получила мощный импульс, который, за неимением более строгих понятий, я назову Первотолчком. Энергия Первотолчка проявила себя в радикальном обновлении всех художественных форм – своего рода семантической революции, создавшей феномен русской литературы XX века. Если мыслить себе этот феномен в категориях «вызов»-«ответ», то следует задуматься, «ответом» на какой «вызов» он явился.

В конце XIX века в сферу сознательного исторического существования стала стремительно входить огромная «неисторическая» масса русского крестьянства. Подтверждался пророческий прогноз Тютчева: «…жизнь народная, жизнь историческая еще не проснулась в массах населения. Она ожидает своего часа, и, когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем» ⁴. Невозможно точно зафиксировать дату этого «часа» – во всяком случае, ею нельзя считать 1917 год. «Исторический час» подобен библейскому «дню творенья» – он растянут во времени и: часто оказывается едва ли не целой эпохой. Накопленная народом энергия, до сих пор находившая выход главным образом в колонизации колоссальных восточных территорий, двинулась в самые разнообразные сферы деятельности – промышленность, торговлю, науку, культуру, принимая «личностный» характер. То целое, которое до сих пор именовалось «русский народ», предстало сложным, внутренне глубоко и противоречиво дифференцированнымявлением, которое оказалось несводимо к каким-либо единым формулам. Этот процесс начали фиксировать в XIX веке Достоевский, Лесков, Чехов, но перед литературой XX века он заявил о себе едва ли не как главная доминанта русской жизни.

Замечательный русский историк XIX века А. А. Корнилов писал о том, что к началу XIX столетия Россия вынуждена была решать уже не проблему «расширения и охраны государственной территории», а внутреннего устройства нации. И видел главную сторону такого решения в «раскрепощении сословий, освобождении населения и смягчения государственной власти» ⁵.»Раскрепощение» оказалось до катастрофизма динамическим, и катастрофизм заключался по меньшей мере в двух моментах: не было достигнуто, с одной стороны, «благосостояния народа» и не выработалась – с другой – общая формула национальной жизни, «русская идея». «Жизнь народная, жизнь историческая» превращалась в тот хаос, который, по слову Ф. Шлегеля, есть «запутавшееся обилие». В относительно целостной до сих национальной психологии возникло множество причудливых, противоречащих друг другу до антиномичности психологических комплексов, так же как в относительно единой национальной культуре образовался целый ряд не стыкующихся друг с другом «субкультур». Все это еще должно стать и уже становится предметом специального и многостороннего изучения.

Достаточно обратиться к «Деревне» Бунина, «Жизни Матвея Кожемякина» Горького, «Петербургу» Андрея Белого, чтобы ощутить, какой сложной проблемой стала для эпического художника начала XX столетия так называемая «народная жизнь». При этом стоит учесть, что ее внешние скрепы ослабевали пропорционально динамичности и энергии ее нутра. Я имею в виду резкое падение авторитета государственной власти и духовного влияния Православной церкви. Как показывают реальные исследования, это были две стороны одной и той же медали⁶. Социально-экономическое и государственное нестроение оборачивалось внутренней шаткостью. Открытие сложности духовного мира личности, совершенное Достоевским, Толстым, Чеховым, в XX веке перерастало в открытие сложной коллективной личности нации – ее «коллективного бессознательного», что было равносильно столкновению с новой реальностью, подобной реальности микромира, которая заставила физиков и философов искать совершенно иные подходы к познанию материи.

В 1919 году, оглядываясь на предреволюционные годы, Вячеслав Иванов писал: «Где привычный облик вещей? Мы не слышим их знакомого голоса. По-новому ощущаются самые пространство и время – и недаром адепты не одной философии только, но и физико-математических наук заговорили об «относительности» пространства и времени. Люди внимательные и прозорливые могли уследить признаки этого психологического перелома раньше, чем наступил исторический переворот, выразившийся в войне и революции. Началось это перестроение прежнего строя жизни неприметно, – и когда началось, многие испытали неопределенно-жуткое ощущение, как будто бы почва поплыла у них из-под ног…» ## Вячеслав Иванов, Кручи.

1. »История советской литературы: Новый взгляд». По материалам Всесоюзной научно-творческой конференции 11 – 12 мая 1989 года, Москва, ч. 1 – 2, М., 1990. [↩]
2. В. С. Баевский, История русской поэзии. 1730 – 1980. Компендиум, Смоленск, 1994, с. 241.[↩]
3. О. Мандельштам, Собр. соч. в 4-х томах, т. 1, М., 1993, с. 217.[↩]
4. Ф. И. Тютчев, Стихотворения. Письма, М., 1978, с. 364.[↩]
5. А. А. Корнилов, Курс истории России XIX века, М., 1993, с. 22.[↩]
6. См.: С. Л. Фирсов, Православная Церковь и государство в последнее десятилетие существования самодержавия в России, [СПб.], 1996.[↩]