Выстроить свой мир. Беседу вела О. Панченко

Дебютировавший в 70-е годы с группой «Новая волна», лидерами которой были Адам Загаевский, Юлиан Корнхаузер, Станислав Баранчак, – Кшиштоф Карасек не стал премьером своего поколения. И может быть, именно это помогло ему избежать самообольщений, разочарований, ломки голоса. Возможно, по этой же причине польский читатель стиха знает сегодня поэта Кшиштофа Караска, а не одного из представителей поэтической формации «Новая волна».

Карасек – поэт, пишущий стихи, эссеистику, прозу, автор одиннадцати книг, много времени отдающий поэтическому переводу.

Прочитав несколько книг Караска, я увидела в его стихотворных текстах сквозных литературных персонажей – родом из России – и сказала об этом автору. «Да, конечно, а как жить без русской литературы?» – услышала в ответ. С этого момента и начался наш разговор по-польски, который я записала на магнитофонную ленту, а потом перевела на русский.

— Откуда в вашем творчестве возникли «русские» литературные сюжеты – Блок, Достоевский со своим Родионом Раскольниковым? С какого времени начинается знакомство с русской литературой?

— Я довольно рано начал интересоваться одновременно английской, немецкой и русской литературой, так как читал на этих языках. К русской литературе меня притягивали, казалось бы, ее сильная близость к польской и в то же время бесспорные различия. Близость, обусловленная тем, что она создана на одном из славянских языков. Но именно за этой кажущейся близостью спрятаны свои подводные камни, касающиеся восприятия текста и его перевода. Известно, что труднее всего переводить с близких языков, какими являются для нас русский и чешский. Есть сходство слов, корней и при этом – расхождения в интонации, ударении, фактуре языка, что несет трудности, порою непреодолимые.

Я интересовался русской поэзией, прежде всего – поэтами 10 – 20-х годов, русской разновидностью европейского авангарда.

— Все-таки когда же началось это знакомство? Не можете ли вы припомнить, кто из русских поэтов произвел на вас наибольшее впечатление в то время?

— Каждый начинает осмысленно читать и схватывать текст (так что он западает в память на долгие годы), когда вам около двадцати, двадцать с небольшим, когда сам начинаешь писать, открывая мир слова и своих собственных возможностей. И я в этом смысле не исключение. Началось, конечно, с польской поэзии, но известно, что в конце 10-х – начале 20-х годов XX века двое поэтов оказали значительное влияние на всю польскую поэзию. Это были Аполлинер и Маяковский. Польский авангард многое заимствовал именно у них. Потом развитие поэтической формы пошло в разных направлениях, однако эти поэты имели наиболее сильное влияние. Думаю, что именно они сформировали польскую поэтическую дикцию. С одной стороны, суггестивная ритмика Аполлинера, с другой – видение детали, футуристическая отвага, динамика стиха Маяковского – это было своего рода основой для каждого польского поэта. А дальше начинались собственные поиски. После того, как материал французского и русского авангарда был преодолен.

— Значит ли это, что круг вашего чтения русской поэзии ограничивался только Маяковским?

— Маяковского и Аполлинера я узнал еще в школе. Потом, когда самостоятельно продолжил свое знакомство с русской литературой, большое впечатление на меня произвел Хлебников. Своего рода открытием было творчество Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама. Из поэтов более поздних остро интересным оказался для меня Николай Заболоцкий.

— А поэты-обэриуты, близкие Заболоцкому?

— Нет, пожалуй, именно Заболоцкий. А если вернуться к началу века, то это Александр Блок. Но он входил в мою жизнь не через поэзию, а скорее через свою биографию, определенные интеллектуальные амбиции, изысканность эстетики, связанной с символизмом. Его эволюция как поэта в единстве с личной биографией – интересная история. Отношение Блока к коммунизму было едва ли не религиозным. Известно, как это драматически кончилось. В немецкой литературе я много занимался творчеством Готфрида Бенна, одного из величайших немецких поэтов. Может быть, после Рильке – одного из самых крупных. Бенн тоже был поэтом с удивительной, сломленной биографией. Один из блистательных представителей немецкого авангарда, в 1933 году он принял фашизм с большим энтузиазмом. Конечно, «роман» с фашизмом закончился довольно скоро, через пять лет гестапо разыскивало его самого.

А чего стоит судьба американского поэта Эзры Паунда, примкнувшего к итальянским фашистам? Тоже симптоматичная история. Словом, меня интересовало увлечение поэтов идеологиями на уровне увлечений религиями.

Кстати, один из моих литературных наставников – поэт Адам Важик, относящийся к когорте польского авангарда, – в свое время был крепко связан с идеологией социалистической формации. (Мне выпало дружить с ним позже, когда всякие иллюзии и обольщения времени в его жизни были позади.) Я спрашивал его о причинах столь сильного интереса. Оказалось, что идеология власти захватила его, как и Готфрида Бенна, хотя Важик был далеко не дебютантом, нуждавшимся в поддержке, имел уже несколько книг поэзии и эссеистики.

Возвращаясь к Блоку, могу сказать, что меня, безусловно, притягивала не только биография, но и его духовное, интеллектуальное отношение к слову. Весь русский символизм, наряду с французским, сыграл первостепенную роль в мировом литературном процессе. Даже поэтов, далеких от этого направления, прохождение через школу символизма очень обогащает.

— В ваших стихотворениях много чисто литературных ассоциаций, вы занимаетесь литературным переводом, пишете о поэзии. Ощущаете ли вы себя поэтом «литературным», «книжным»?

— Поэзия, на мой взгляд, не относится к литературе. Напротив, она всегда борется с литературой, если говорить о настоящей поэзии. Все, что имеется в литературе, составляет основу для поэзии. Но истинная поэзия не та, что повторяет и использует нажитые стереотипы. Литературный язык, которым мы располагаем, – предмет атаки истинной поэзии: с языком надо бороться во имя языка. Укоренившаяся поэзия становится литературой, и тогда возникает новая поэзия, которая атакует прежнюю, и так без конца. Ведь слово должно оживляться. Поэзия по своему существу – полемика с языком, в котором отражается обыденное сознание.

— Литературный критик вашего поколения Томаш Бурек пишет как о доминанте в поэзии Кшиштофа Караска – об острой заинтересованности жизнью и чувстве метафизического голода, хотя ему ли не знать о регулярном обращении к литературным сюжетам и реминисценциям в ваших текстах.

— Я считаю, что Томаш Бурек прав. Я – поэт не книжный, не литературный, может быть, именно потому, что, простите, очень хорошо знаю поэзию. Причем не только европейскую, но и восточную – китайскую, японскую – из многих разных переводов. Если, например, меня не устраивает польский перевод какого-нибудь текста на одном из восточных языков, какими я не владею, стремлюсь найти английский или немецкий вариант перевода. Культура интересует меня в своей целостности. Был период, когда я увлекался американской поэзией: смелостью воображения, динамикой стиха, духом ее вольности. С другой стороны, на меня имела устойчивое влияние поэзия немецкая, отличающаяся неслыханной дисциплиной и располагающая большими интеллектуальными ценностями.

— Назовите, пожалуйста, имена поэтов, которых вы переводили.