Встречи Сивиллы

Эта статья продолжает разговор о «лирическом дневнике» М. Цветаевой — ее книге «После России», — начатый на страницах журнала «Вопросы литературы» в 2010 году. См. предыдущие наши статьи: Геворкян Т. «»Над пестротою жниц». На пути к одному стихотворению, или О языке лирического дневника Марины Цветаевой» (2010, № 5); «Еще раз о книге Марины Цветаевой «После России»» (2012, № 1) и «Случай «Эвридики», или Сивилла — Орфею» (2015, № 2).

В первой половине 1924 года Цветаева переписала для отсылки Пастернаку большой корпус прошлогодних своих стихов [Цветаева, Пастернак: 72-92]. Письма к ним не прилагала, только несколько сопроводительных слов, среди которых — очень для нас важные: «Из стихов посылала только те, что непосредственно к Вам, в упор. Иначе пришлось бы переписывать всю книгу!» [Цветаева, Пастернак: 90]. Эти «непосредственно» и «в упор» не вызывают никаких вопросов в подавляющем большинстве случаев, но два стихотворения («Эвридика — Орфею:» и «Сивилла — младенцу:») не так просто и естественно укладываются в обозначенные Цветаевой рамки. Если б не императивная адресность (кто — кому), заявленная в обоих, структурно идентичных названиях, можно было бы этого и не заметить. Однако названия сохранились и в книге «После России», только лишь двоеточие во втором из них было убрано. А при их наличии, неизбежно подключающем к прочтению и пониманию мифологический ореол, возникает потребность разобраться, почему Эвридика и при чем «тут младенец». Об «Эвридике» была предыдущая наша статья [Геворкян 2015], теперь же очень хотелось бы понять «Младенца».

Но прежде — вкратце о тактике нашего анализа. Она проста. Она напрямую корреспондирует со словами Пушкина из письма А. Бестужеву о том, что писателя (и, полагаю, не только драматического) должно судить по законам, которые сам он формулирует, сам над собой признает. Так вот, Цветаева, в письме же, утверждала, что ее книга многое «объяснит — в постепенности» [Цветаева, Пастернак: 336]. Она писала об этом Пастернаку и, как может показаться, по поводу одной только темы, но оказывается на поверку, что «в постепенности» чтения ее последней лирической книги раскрываются и другие темы и мотивы, что развитие некоторых из них в зародыше заложено уже в исходной точке. Развитие зародыша зависит, правда, не только от внутренних, но и от внешних причин. Учитываться нами будут и те и другие. И еще одно: уже не по частному поводу, не об этой только книге, да и не только о своем творчестве, а в самом общем случае поэтического пути Цветаева в статье «Поэт о критике» (1926) сказала: «Хронология — ключ к пониманию» [Цветаева 1994-1995: V, 276].

Последнее имеет прямое отношение к нашему разговору. Ибо, нарушая хронологию, но специально оговорив это в авторском примечании («Стихотворение перенесено сюда из будущего по внутренней принадлежности»), Цветаева присоединила «Сивиллу — младенцу:», датированную 17 мая 1923 года, к двум «Сивиллам», написанным в начале августа 1922-го, и в книге, таким образом, сложился трехчастный цикл. Две первые части («Сивилла: выжжена, сивилла: ствол…» и «Каменной глыбой серой…»), записанные в новой, только что начатой рабочей тетради, открывают чешский период лирики недвусмысленным отъединением героини от мирских страстей: Сивилла — для Цветаевой мифологический эквивалент поэта-женщины, женское воплощение Орфея — предана отныне только творчеству, тело ее теперь лишь «пещера» «дивному голосу». И не только от страстей отъединена она, но и от человеческого родства, о чем сказано в стихотворении «Но тесна вдвоем / Даже радость утр» (8 августа 1922), которое однажды, в журнальной публикации 1926 года («Воля России», № 5), было включено в состав цикла:

— Ты и путь и цель,

Ты и след и дом,

Никаких земель

Не открыть вдвоем.

…………………

— Берегись! Не строй

На родстве высот.

(Ибо крепче — той

В нашем сердце — тот.)

В этом контексте нелегко понять «внутреннюю принадлежность», в силу которой рядом с Сивиллой, вплотную и любовно рядом («К груди моей, / Младенец, льни»), появляется кто-то второй. Однако благодаря открытому доступу к архиву Цветаевой мы знаем теперь, что контекст цикла изначально был много, много шире. Ибо среди черновиков стихотворения «Каменной глыбой серой…» записан большой план развития темы:

Сивилла —

1) Детство Сивиллы (не детское)

2) Первая встреча (Феб)

3) Сивилла и первый отрок (молодая)

4) Сивилла и воин

5) Сивилла не помнящая (себя)

6) Сивилла не помнящая (других) Вас много…

7) Старая Сивилла (честь)

8) Сивилла и отрок (одно слово нрзбр., м.б. — душа>)

9) Последняя встреча [РГАЛИ: 7, 8].

Пятый и шестой пункты этого Плана упоминала в «Страницах былого» Ариадна Эфрон, считая, что их «предполагавшееся содержание <…> естественно перелилось — из мифологической Греции в сказочную Россию — во вторую часть поэмы «Молодец»» [Эфрон: 122]. Зная, естественно, и все остальные, не приведенные ею пункты, она совершенно справедливо писала еще и о том, что Сивиллой навеяны многие стихи осени 1922-го — весны 1923 года.

Сейчас, когда весь План доступен и нам, становится очевидным, что тема у самого своего истока предполагала эпический разворот, организованный вокруг единого стержня — возраста героини. План этот, проливающий новый свет на замысел цикла, появился в параллель стихотворению о постаревшей Сивилле. Нам уже доводилось подробно писать об этом [Геворкян 2010], поэтому здесь ограничимся лишь выборочной цитацией:

Недрами — в ночь, сквозь слепость

Век, слепотой бойниц.

Глухонемая крепость

Над пестротою жниц.

Кутают ливни плечи

В плащ, плесневеет гриб.

Тысячелетья плещут

У столбняковых глыб.

А значит, и это стихотворение, и предшествующее должны были соответствовать седьмому пункту Плана. В развитие темы Цветаева вкладывала ретроспекцию — вплоть до детства героини и первой встречи с покровителем муз Фебом, которую можно понимать как первое осознание своего дара. Просматривается и перспектива — еще одна встреча с «отроком» и «последняя встреча», в которой, по всей видимости, снова должен был участвовать Феб. Во всяком случае, на эту мысль наводит сопоставление второго и девятого пунктов. Нетрудно заметить, что событийная часть замысла связана с цепочкой встреч, среди которых (пункт 8) встреча старой уже Сивиллы с «отроком». Это само по себе делает появление «Младенца» не столь спонтанным и неожиданным, хотя и не объясняет никак обращенности стихотворения «в упор» к Пастернаку. Попробуем найти объяснение, вернувшись к хронологии.

После августа, когда первая чешская тетрадь была начата двумя стихотворениями и Планом о Сивилле, чередой пошли стихи об уединении и отрешении, об одиночестве и смерти, тема которой дважды («Так, заживо раздав…» и «Не краской, не кистью!») прозвучала в октябре — на исходе лирики 1922 года. На эти месяцы лирика утратила обращенность к земному собеседнику-адресату. Если в ней и появлялось «ты», то обозначало оно условное второе лицо, являющееся лишь риторической заменой первого. Как, например, в стихотворении «Но тесна вдвоем…», где Адам, приобщающийся высшей истине одиночества и отрешения, есть очевидная экстериоризация авторского «я». То есть лирика «первой Праги», названная Цветаевой «сивиллиными словами», стихами, написанными «с того берега: с неба!», — о себе, к себе, в себя. А когда вовне, то к той или иной людской общности («Заводские», «Хвала богатым»), очень при этом личностно взятой. Но больше и прежде всего — к природе («Деревья») и к Богу. И ни разу к отдельному, из круга выделенному и избранному человеку.

Другими словами, возвращения к Плану на этом этапе не произошло. Правильно ли, однако, сделать вывод, что произошло оно только в мае следующего года, когда в стихах вновь была поименована Сивилла? Полагаю, что нет. И вот почему.

Первым стихотворением, написанным после четырехмесячного перерыва, стала «Гора» (7 февраля 1923). Причем столь долгое молчание было нарушено в этот именно момент отнюдь не случайно: Цветаева получила по почте книгу Пастернака «Темы и вариации» и мгновенно ответила ему этим стихотворением, за которым вереницей последовали другие. Приложением к письму от 9-10 марта под общей шапкой «СТИХИ К ВАМ» она отправила Пастернаку 10 стихотворений (их крайние даты 7-17 февраля), список которых открывается «Горой»:

Не надо ее окликать:

Ей отдых — что воздух. Ей зов

Твой — раною по рукоять.

До самых органных низов

Встревожена, в самую грудь

Пробуждена, бойся, с высот

Своих сталактитовых (- будь!)

Пожалуй, органом вспоет.

А справишься? Сталь и базальт —

Гора, но лавиной в лазурь

На твой серафический альт

Вспоет — полногласием бурь¹.

Вспомним теперь, что План появился среди черновиков стихотворения «Каменной глыбой серой…», где постаревшая пророчица предстает в образе скалы, «горы», а лейттемой Плана были «встречи» Сивиллы, одна из которых помечена в нем 8 пунктом — «Сивилла и отрок». И обратимся затем ко второму из отправленных Пастернаку стихотворений (8 февраля), не расстающемуся, кстати, с горным ландшафтом:

Нет, правды не оспаривай.

Меж кафедральных Альп

То бьется о розариум

Неоперенный альт.

Девичий и мальчишеский:

На самом рубеже.

Единственный из тысячи —

И сорванный уже.

…………………..

Клянусь дарами Божьими:

Своей душой живой! —

Что всех высот дороже мне

Твой срыв голосовой!

Очевидно, что лирика Цветаевой вновь, после долгой паузы, обрела голос, чтобы развернуть сюжет «встречи»: певец-отрок окликает «гору», и та, сохранившая в каменном теле («сталь и базальт») живую душу, отвечает ему. Пришло, видимо, время появиться «собеседнику», внележащему полноценному «ты». Возраст «певца» настолько в этом сюжете важен, что оговаривается неоднократно: не просто альт (хотя в нем уже содержится возрастная характеристика), но «серафический альт», «неоперенный альт», «девичий и мальчишеский: на самом рубеже», а также оставшееся за пределами процитированных строк: «Я в голосах мальчишеских знаток». Да и «срыв голосовой» говорит об очень юном певце, которому нелегко будет справиться с «полногласием бурь» «пробужденной» Горы.

Цветаева настолько вовлекается в игру собственного воображения, что в тетрадном варианте письма, около 10 февраля написанном, всерьез спрашивает Пастернака: «Сколько Вам лет? Я, когда меня спрашивают, всегда с гордостью говорю 17 и, одумавшись — 20, кажется. Вдохновенно вру, что «Сестру мою Жизнь» Вы написали 13-ти <…> Лет 27?» [Цветаева, Пастернак: 33]. Заметим в этом насыщенном цифрами фрагменте не только потребные поэтическому сюжету 17 и 13, к которым с некоторой натяжкой тяготеет все же и 20, но и наиболее реалистичную — 27. Самой Цветаевой уже 30 лет, то есть она все равно старше (справедливости ради надо сказать, что она всегда ощущала себя старше ровесников, но здесь, полагаю, случай все же особый). Между тем Пастернаку в том самом феврале, чуть ли не в тот самый день, когда вопрос о возрасте задавался, исполнилось 32 года. Но такого варианта, похоже, Цветаева не допускала вовсе, хотя бы уже потому, что он шел вразрез с захватившим ее сюжетом давно «запланированной» и вот теперь осуществившейся встречи.

Нам уже приходилось писать, что первое же февральское стихотворение в открытую отсылает к «Сивилле» [Геворкян 2012: 441-442]. Приходилось, кстати, еще до того, как был обнаружен в архиве План. Что же мешает другим исследователям увидеть в Горе Сивиллу? Может быть, то, что в книге стихотворение «Не надо ее окликать…» дано без названия? Но ведь оно было в тетради, в той самой, которая начиналась двумя «Сивиллами», в той самой, которую Цветаева в течение почти десяти месяцев открывала всякий раз, садясь за работу. Тут, кстати, стоило бы вспомнить и слова А. Эфрон, которая, не внося, правда, конкретики, писала: «Отблеск Сивиллиного «костра под треножником» лег — все в одной и той же тетради — и на цикл «Деревья», и на многие иные стихотворения» [Эфрон: 122].

А если взять не тетрадь, а книгу, то и там — даже вне «постепенности» чтения — найдется стрелочка, направленная от «Сивиллы» (говорю о цикле) к «Горе» (позволю себе и дальше пользоваться первоначально-предварительным названием). Найдется на уровне композиции. Вспомним, как структурирована книга «После России». В ней две большие части — «Тетрадка первая» и «Тетрадь вторая». В них, в основном по хронологии, расположены стихи 1922-1925 годов. В «Тетрадке первой» стихи 1922 года разнесены по двум разделам — «Берлин» и «Прага». «Сивиллой», как было уже сказано, открывается пражский период, она и стоит первой в разделе. Третий и последний раздел этой «Тетрадки» идет уже без географической меты, ибо Чехия продолжается, и продолжается вплоть до конца всей книги. Поэтому над третьим разделом, чуть ли не целиком обращенным к Пастернаку, проставлена только дата — 1923. И первым стихотворением в этом разделе оказывается «Гора». Может показаться, что это слабый знак единения, недостаточная подсказка соприродности — символической и смысловой — двух в выделенную позицию поставленных стихотворений. Но Цветаева очень скрупулезно выверяла концы и начала разделов, и нам еще предстоит это показать. Поэтому здесь ограничимся сказанным.

И вернемся к ранее поставленному вопросу. Исследователи, проходя мимо Сивиллы, дают разные интерпретации «горы». Дж. Таубман, писавшая свою книгу задолго до издания переписки Цветаевой и Пастернака и, следовательно, не знавшая о первоначальном названии стихотворения, «гору» тем не менее заметила и дала ей такое объяснение: «Сначала она (Цветаева. — Т. Г.) олицетворяет (так в книге. — Т. Г.) себя с органом, потом — с горой. Образ горы еще не раз появится в поэзии Цветаевой, как символ дружбы и духовной высоты, противопоставленный образу моря, который на поэтическом языке Цветаевой означает любовь и пассивность» [Таубман: 215]. И. Шевеленко, напротив, была «в материале», ибо не только работала с архивом, но и вместе с Е. Коркиной подготовила том переписки двух поэтов. По ходу параллельного анализа стихотворений «Эвридика — Орфею:» и «Гора» она, в частности, пишет: «Цветаева трактовала гору как «верх земли, т. е. низ неба». Таким образом, гора и есть символ состояния «промежутка» (страницей раньше говорилось об Эвридике: «Ее истинное состояние — состояние «промежутка»». — Т. Г.) <…>»Гора» открывает свою истинную природу «промежуточного» существа, когда она взрывается «полногласием бурь» в ответ на зов жизни» [Шевеленко: 253, 254]. И чуть далее, итожа анализ двух стихотворений: «Единственное, чем поэт, человек «промежутка», может ответить на призыв жизни, — это творчество» [Шевеленко: 254].

Оба исследователя, как видим, признают очевидное: Цветаева себя-поэта дала в образе горы. Но упускают при этом из виду, что в феврале на страницах пишущейся книги сделала она это не впервые. И потому, пренебрегая Сивиллой, ищут в горе иную символику, уводящую от смысла конкретного стихотворения в его ближневременном контексте. Так, Шевеленко цитатно обращается к письму 1933 года, в котором Цветаева разъясняет Ю. Иваску, в частности, некоторые недопонятые им места цикла «Ученик» (апрель 1921-го). Причем комкает цитату настолько, что вольно или невольно искажает смысл сказанного. У Цветаевой было так: «Ученик не на земле. Ученик не на земле, а на горе. А гора не на земле, а на небе. (NB! Не только эта, — всякая гора. Верх земли, т. е. низ неба. Гора — в небе)» [Цветаева 1994-1995: VII, 381].

Разница — есть. И существенная.

Не вступая, однако, в полемику, ограничимся двумя попутно возникшими вопросами. Один поэт посылает другому книгу своих стихов. Корректно ли назвать это «призывом жизни»? И чем, кроме творчества (стихи, письма, литературно-критическая статья), должен ответить получатель подарка, чтоб не прослыть «»промежуточным» существом»?

Цветаева на сей раз ответила стихами и письмами. Не иссякавшей более двух месяцев лавиной стихов. Внешнесобытийно в этот период уложились не-встреча с Пастернаком в Берлине и его отъезд в Россию. Она проводила его прощальными «Проводами». Следом написала «Ариадну» и «Слова и смыслы». И большой цикл «Провода», и два маленьких вошли в подборку, отправленную Пастернаку с пометой «непосредственно к Вам, в упор».

А 1 мая Цветаева вдруг осознала наступившую в природе весну. И тут же вереницей пошли трехчастные «Облака», потом, с небольшой перебивкой, цикл «Ручьи», а следом — два стихотворения о деревьях. Черновиком второго из них («Каким наитием…») заканчивается первая чешская тетрадь. В самом низу последней страницы идут строки:

Листва ли листьями?

Сивилла выстонала? [РГАЛИ: 7, 195]

И уже на внутренней стороне обложки сделана запись: «Тетрадь кончена 10 нов. мая 1923 г. в Горних Мокропсах близь Праги. — Кончена, как и начата — Сивиллой. — Кончена с благодарностью и грустью, — эти дома (обратно некоторым земным) покидаются не легко» [РГАЛИ: 7, 196].

Эта запись с небольшими, в основном пунктуационными, изменениями была в 1932 году перенесена в Сводные тетради, что свидетельствует о ее значимости для Цветаевой даже десятилетие спустя. В читательский и научный оборот она вошла достаточно давно: в 1997 году Сводные тетради были изданы и сразу же стали непереоценимым подспорьем в изучении жизни и творчества Цветаевой. Запись никаким примечанием в книге не сопровождена. Но в другом авторитетном издании есть связанное с ней примечание к циклу «Сивилла»: «Первым ст-нием цикла открывается первая тетрадь Цветаевой в Чехии, последним ст-нием цикла эта тетрадь заканчивается» [Цветаева 1990: 732]. Последнее стихотворение цикла, как известно — «Сивилла — младенцу:». Если свести воедино извлеченную из двух книг информацию, то получится, что в записи из Сводных тетрадей под Сивиллой подразумевается именно это стихотворение. Но оно датировано 17 мая. А «тетрадь кончена 10-го нов. мая» [Цветаева 1997: 139].

Что должен предположить человек, самолично в архиве не работавший? То, например, что предполагает со ссылкой на Сводные тетради Елена Айзенштейн:

1. В каноническом тексте две первые строфы претерпели изменения. Мы сознательно выбираем первоначальный вариант: в нем заметнее непосредственность отклика, равно как и желанность — вопреки отказности первой строки — самого оклика.[↩]