Время, назад! (В русском жанре – 21)

* * *

Над седой равниной моря

Ветер тучи собирает.

От лесов, равнин пустынных,

От озер Страны Полночной,

Из страны Оджибуэев,

Из страны Дакотов диких,

Между тучами и морем

Гордо реет буревестник,

Черной молнии подобный.

Как это прежде я не заметил?

До «Песни о Буревестнике» (1901) бунинский перевод «Песни о Гайавате» (1896) выходил многими изданиями. Вряд ли Алексей Максимович сам надыбал столь диковинный размер.

* * *

«- Карпушка, а ты знаешь, что такое пейзаж?…

– Ну, матерком что-нибудь…»

И. А. Бунин. Дневник 1911 г. ¹

«- Ну, Кулик, скажи – перпендикуляр.

– Совестно, Семен Семенович».

А. Н. Толстой. Незаконч. роман «Егор Абозов», 1915 г.

Во мне подобные ощущения вызывают слова дискурс, дефолт и множество других благоприобретений нашего несчастного словаря.

* * *

В вестибюле московской гостиницы «Космос», среди обязательных для любой международной гостиницы куч и толп западных пенсионерских пар в панамках, клюшках и фотоаппаратах, заметно преобладание китайцев среднего возраста. Они несколько принужденно носят европейское платье, много курят и странным образом напоминают советских служащих 50-х годов неловкостью костюмов и вялостью телосложения при бодром поведении, что странно: китайцы в массе народ жилистый, но я этой неловкости, обезжизненности тел, кажется, нашел объяснение: так же как и наши выходцы из деревни и цеха, эти китайцы (конечно же, управленцы) принялись стремительно отдаляться от физических нагрузок и предаваться объедению и опиванию, да еще обкуриванию, и их плебейские тела без генетически привычных нагрузок быстро увяли и зажирели. Таковы, между прочим, были и почти все без исключения советские вожди. Средняя же масса служащих стала разъедаться уже в 60-е годы.

* * *

Целиком никогда не читал, да и давно не заглядывал в «Русский лес», помня ощущение предельной вымученности, свинченности мертвого текста. Некогда злоязыкий критик Ч., вспомнив по какому-то поводу Леонова, сказал, давясь от смеха, что старик решил долго не мучаться поисками способа зачернения врага русского леса Грацианского и пошел путем советского кино: отдал того в прислужение охранке.

Но Бог мой, листая сейчас этот толстенный роман, какое впечатление нечистоты, лжи, подобострастия к режиму выносишь с его страниц! Главный герой и alter ego автора Иван Вихров дает отпор идеалистам, затеявшим беседу о бессмертии души: «…моя наука учит меня, что все живые организмы умирают прочно… По словам Вихрова, смешные притязанья на загробное бытие свойственны главным образом тем, кто ничем иным, героическим или в должной мере полезным, не сумел закрепиться в памяти живых, что единственно и может являться настоящим бессмертием». Против загробной жизни выступает и друг Вихрова Крайнев, иронизирующий над повторным бытием, так как повторы эти сведутся к тому, «чтобы вторично мерли с голодухи волжские мужики, или с деревьев Александровского сада сыпались подстреленные ребятишки, как это случилось у нас в Петербурге девятого января, или, скажем, чтобы палач вторично надевал петлю на Александра Ульянова. Подобные явления и в загробном мире неминуемо привели бы к восстанию призраков…». Вот он самозабвенно иллюстрирует определение периода меж двух революций как позорного десятилетия. Дозвольте процитировать, а то ведь когда у кого руки до «Русского леса» дотянутся.

«Неблагополучной тишиной отмечены эти сумерки советской предыстории. Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге опустела наконец от просителей, бунтовщиков, вооруженного простонародья, и страшно, отвернувшись от замолкших просторов России, глядел ангел с вершины Александрийского столпа. Казенная скука и военно-полевое правосудие стали образом жизни этой несчастной страны. Победители рыскали в поисках побежденных, таких не было. Разгромленная революция не умерла, не притворялась мертвой – она как бы растворилась до времени в безоблачно-суховейном небе. Взрослые защитники русской свободы, не успевшие укрыться в подполье, более глубоком, чем братская могила, в тифу и кандалах брели в каторгу и сибирские поселенья. Оставались дети и подростки – и те, чьих матерей расстреляли девятого января, и те, кто ползком подтаскивал патроны на Пресне или прятал за пазухой отцовские прокламации; надо было ждать, пока смена освоит отцовский опыт восстанья. И когда живое покинуло поле великой битвы, над ним закружились призраки. То была пестрая круговерть тления, предательства, противоестественных пороков, которыми слабые восполняют природные немощи мысли и тела. В нем участвовали недотыкомки, андрогины, зверобоги, коловертыши, прославлявшие Ницше, Иуду и Чезаре Борджиа, бледные упыри в пажеских мундирах, сектантские изуверы с пламенеющими губами, какие-то двенадцать королевен, танцевавшие без рубашек до радужной ряби в глазах, отставные ганноверские принцы, апокалипсический монах, гулявший по Невскому в веригах и с пудовой просфорой на груди, загадочные баронессы в масках и вовсе без ничего, мэки, призывавшие интеллигенцию к братанью с буржуазией, анархисты с дозволения полиции и еще многое, вовсе утратившее признаки чести, национальности, даже пола. Все это, ночное, таяло при свете дня, не оставляя ни следа, ни тени на отечестве, по которому вторично от начала века проходил насквозь царь-голод».

Очень похоже на написанное тремя десятилетиями раньше вступление Ал. Н. Толстого к роману «Сестры», только у того все живописнее, проще, живее, нет и сумрачной политграмоты, обвинений меньшевиков в прислуживании буржуазии. Вообще, сравнивая текст Леонова с принадлежащими перу других современников, из которых самьми знаменитыми приспособленцами признаны Толстой и Катаев, видишь, насколько те были беззаботнее в деле подпаживания к власти, насколько больше у них, особенно у Толстого, рядом с подлостью оставалось еще запаса свободы для сочинения незаказных страниц, насколько менее претенциозны они, чем угрюмый выводитель витиеватых словес, отчего-то приобретший славу едва ли не русского мыслителя.

А вся оригинальность метода автора романа заключается в том, что пошло написанный, вроде процитированного, кусок он обрамит некоей доступной лишь ему деталью:«Разговор проходил в дендрарии института, возле мелкоплодной пенсильванской вишни; красноватая атласная кора просвечивала на стволе сквозь шелуху, колеблемую ледяным ветерочком». Вот и вся душа прозы этого писателя – мелкоплодная пенсильванская вишня!

* * *

Складывал-вымучивал прилежно свое детище, а чуток не поспел:

1. И. А. Бунин, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6, М., 1987, с. 336. [↩]