Вперед, в историю!. Перечитывая шорт-лист «Русского Букера» – 2016

Тенденция нынешнего шорт-листа весьма очевидна и уже хорошо описана Алисой Ганиевой:

…романы этого года крутятся вокруг одних и тех же тем. Это история — личная, семейная, этническая, территориальная, — память, самоидентификация, ретроспекция, собирание вывихнутых суставов времени… Так что формулировка главной тенденции всплыла сама собой: «…происхождение современности для нынешнего романиста интереснее самой современности». Так и есть, писатели с разным успехом пытаются нащупать, откуда есть пошла русская земля, еврейский народ, постсоветский человек, российская демократия, сталинизм, либерализм, интеллигенция, государство, бюрократия, национальный менталитет и т. д. <…>

Тенденция много говорит о состоянии нашего общества. Общества, которое обернулось вспять и ищет образцы и модели существования и саморепрезентации — в отработанных копях прошлого. И при этом настоящего почти не замечает. Как будто рецепты для «сегодня» можно отыскать лишь во «вчера» — в истории ссыльных народов, лагерных опытах, революционных метаниях. Романы, вырастая из семейных фотоальбомов, тяготеют к эпичности, а их композиция — к коллажу, мемуарам, дневникам, эпистоле <…> Это почти болезненное обращение к памяти, наверное, говорит о нежелании, страхе, а иногда неумении окунаться в то, что происходит за окном, в нашем собственном трагикомическом времени [Ганиева: 234-235].

Диагноз точный, быстрый, но в деталях слишком безапелляционный. С некоторыми словосочетаниями совершенно нельзя согласиться. «Отработанные копи прошлого»? В том-то и дело, что не отработанные, а становящиеся фундаментом для строительства настоящего и, увы, будущего. «Наше собственное время», происходящее за окном, потому и становится трагикомическим, что само окунается в прошлое в попытках неконструктивной реконструкции, самоубийственной архаизации.

Обращение писателей к памяти (согласен, что болезненное) — один из ответов на современность, впихиваемую в старые корсеты и подпираемую ветхими костылями. Это не столько поиск «рецептов для сегодня», сколько попытка анализа ингредиентов рецепта уже выписанного и сегодня используемого. При этом, что важно, шестерка избранных авторов имеет разные, вплоть до противоположных, воззрения на настоящее прошлое и пошлое настоящее. Спектр их взглядов, по степени неприятия текущей архаизации, по-моему, укладывается в такую шкалу (по убывающей): Лебедев — Алешковский — Минаев — Афлатуни — Юзефович — Мелихов. И каждый из этих взглядов ценен, симптоматичен.

Эх, дороги…

Пожалуй, самых единогласных и стабильных похвал в прошедшем сезоне удостоился документальный роман Л. Юзефовича «Зимняя дорога» (М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015), имеющий наукообразный подзаголовок «Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922-1923 годы». Действительно, удачная книга. Последняя война белых и красных, персонифицированных в героях, равно благородных и симпатичных. Кровь на снегу, красное на белом — и над белым. Их страсть, жизнь и смерть. Беглый огонь в разреженном пространстве ледяного севера, лед и пламень. Книгу сравнивали, и справедливо, с античной трагедией.

Впрочем, автор сам сделал все, чтобы подтолкнуть читающих к этой мысли. Мягко — первыми же строками, двумя эпиграфами: «Не сам иду — выбирает меня судьба. Анатолий Пепеляев«. «Такова трагическая природа мира — вместе с героем рождается его противник. Эрнст Юнгер«. Судьба, Провидение, Рок, ведущий нравственного-возвышенного героя к гибели. Классика. А антураж — оливковые рощи Пелопоннеса или ледяная пустыня Якутии — не так важен.

Важна деталь, показывающая авторскую кухню. В журнальном варианте пара эпиграфов не такая. Слова Юнгера шли первыми. Вторая же цитата иная: «Не спрашивай у сражающихся о дороге. Китайская мудрость«. Совсем другой акцент: трагедия не в Роке, предопределенности поражения, а в том, что в сражении герои забывают о дороге. И в этом смысле «Зимняя дорога» — дорога в никуда. То есть в журнальном варианте был больший акцент на гибельности раскола нации, доходящего до вооруженного противостояния.

Интертекстуальной глубины «Зимней дороге» добавляют реальные тексты его героев, прежде всего Яна Строда.

Его образование — три класса городского училища, но написанная им книга «В якутской тайге» выдержит несколько изданий, знаменитый белорусский писатель Василь Быков, тоже уроженец Витебской губернии, подростком будет зачитываться ею, как Строд в его возрасте — Буссенаром и Майн Ридом.

Указанные в конце абзаца для блесточной яркости «Буссенар и Майн Рид» отвлекают внимание от главного — Василь Быков! Оказывается, тут, в якутской тайге, в беллетризованной сшибке Строда и Пепеляева, лежат истоки гениальной экзистенции военных быковских повестей. Подсвеченная этим отраженным блеском «Зимняя дорога» обретает дополнительный смысл.

«В якутской тайге» додает ей не только документальности, но и художественности. На этом примере удобно показать важную особенность книги Юзефовича, в смысле творческого метода позаимствованную у Яна Строда, оказавшегося незаурядным автором:

Нужно было как-то восстанавливать укрытия, — пишет Строд. — Но чем? Никакого материала у нас нет. Спрашиваю у Жолнина: «Сколько во дворе убитых?» — «Наших человек пятьдесят. А с белыми больше ста будет». Выручили мертвые… Всю ночь исправляли красноармейцы разрушенные окопы. Подтаскивали замерзшие обледенелые трупы, примеряли, переворачивали, укладывали рядами, заменяли один труп другим: «Этот длинный, не подходит. Тащи покороче. Вон того бери — кажется, Федоров». Небольшие дыры в стенах окопов затыкали конскими головами. К утру новые окопы были готовы. Напрасно белые открывали сильный пулеметный огонь — мертвые тела тверды как камень, их можно разбить только из орудий.

Еще чуть дальше: «В одном месте на баррикадах два мертвеца, красный пулеметчик и пепеляевский дружинник, почти прикасались головами друг к другу, протягивали один другому руки, словно решили примириться и заключить союз».

И после начала обстрела: «Звякали пули о мерзлые тела, отрывали пальцы, куски мяса, попадали в голову. От удара пули голова раскалывалась, и внутри был виден серый окостеневший мозг. Труп вздрагивал, некоторые падали наземь. Их клали обратно. Казалось, мертвые не выдержат сыпавшихся на них ударов и закричат: «Ой, больно нам, больно!»»¹

Очень сильно. И не потому, что физиологично и страшно, а потому, что за правдой невыдуманных деталей стоят лаконичные и точные обобщающие образы. Идя по «Зимней дороге», мы их много встречаем. Заслуга Юзефовича в том, что, перелопатив гору источников (библиография — две с половиной страницы убористым шрифтом), он буквально прошил весь текст документированными метафорами, афоризмами, сюжетными поворотами подобной силы обобщения. От этого роман, не переставая быть документальным, становится высокохудожественным.

С белой стороны «Зимней дороги» важны дневники двух генералов. Во-первых, дневник самого Пепеляева, по понятным причинам ставший основой не книги, а обвинительного заключения. Во-вторых, его друга и соратника Евгения Вишневского, которому повезло вернуться из похода в Харбин. В 1932 году, к десятилетию Якутской экспедиции готовя к изданию книгу, Вишневский приписал в финале: «Эпопея аргонавтов Белой Мечты закончилась». Да, античная образность была естественной и для самих участников похода. Но то, что для Пепеляева стало трагедией, для Вишневского было лишь эпопеей.

Однако и без того тексты Пепеляева литературно интересней (что отмечено и Юзефовичем), поскольку «мужицкий генерал» обладал более тонкой душевной организацией:

Кажется, все произнесено на пределе дыхания, торопливым сбивчивым шепотом. Дневник Пепеляева — интимное свидетельство его одиночества и душевной надломленности. В нем мало сведений о боях и переходах, зато с избытком мигрени, ночных кошмаров, предчувствий, сожалений. Слова «страдание», «сомнение», «тоска», «сон», «смерть» повторяются здесь чересчур часто для человека, взявшего на себя ответственность за судьбу сотен доверившихся ему людей.

Пепеляевский дневник — литература «потока сознания», воздействие которой тем сильней, чем отчетливей понимаешь подлинность этих сомнений, страданий. И знаешь, что их герой обречен:

«Вот последняя попытка моя, удача или неудача, все равно через год, если сохранит Господь, а в это я твердо верю, жди меня. Ведь люблю вас, все готов отдать для жизни вашей. Разве ты не веришь в это «твой, всегда твой»? С тех пор, как сказал тебе слово «твой», и был им всегда неизменно».

Пепеляевские стихи, также приведенные в книге, менее удачны. Но тут — интересная ритмизированная проза. А если, пофантазировав, представить, что все бы сложилось в соответствии с белогвардейской песней «Будем скоро в Кремле, / И по Русской земле / Прогремит Пепеляева слава!», то строки дневника «мужицкого генерала» вроде этих с успехом читались бы народными артистами на праздничных концертах…

Суд над Пепеляевым и его дружинниками проходил в начале 1924 года. Слова, звучавшие там, вполне могли бы исполняться греческим хором. Строд не сказал о своем оппоненте ни единого дурного слова, высоко оценил его отношение к пленным, назвал «гуманным человеком». Пепеляев же от себя и от своих соратников выразил «искреннее восхищение» «необычайной доблестью отряда гражданина Строда». В 1936 году Пепеляева освободили из заключения и разрешили жить в Воронеже.

Но идиллия была недолгой. Финал книги ясно показывает, чем классическая советская трагедия отличается от классической греческой — победитель погибает первым. Яна Строда казнили 19 августа 1937 года, Анатолия Пепеляева полгода спустя — 14 января 1938-го.

При такой расстановке акцентов «Зимняя дорога» обретает иной смысл, кажется, не вполне запланированный автором и пропущенный критиками. Пока гуманные, достойные восхищения воины в соответствии со своими убеждениями сражаются друг с другом, побеждает некто третий (мой вариант эпиграфа: «Когда два тигра дерутся, царствует обезьяна. Китайская мудрость«).

В таком варианте трагедия не в Роке, не в забвении Дороги, а в неправильно выбранных Враге и Друге.

Мягкие ткани (чело)вечности

Первую часть дилогии Б. Минаева «Мягкая ткань» («Батист»; М.: Время, 2015) начинаешь читать с настороженностью. Сюжет начальной новеллы уж очень прихотлив и патологичен (просто готовый киносценарий для Ханеке). Киев, 1925. У доктора Весленского умерла любимая жена Вера Штерн, что была на 15 лет его моложе. Из любви к ней и чтобы опровергнуть свершившуюся несправедливость, он решает забальзамировать ее. Оставляя по-прежнему «жить» в своей квартире.

Следующая новелла. Ла-Манш, 1914. В преддверии Первой мировой Даня Каневский, дитя большой семьи из Харькова, бредит рискованным замыслом — переплыть Ла-Манш. Подвиг обретает особый смысл и оправдание, когда с замечательной девушкой Мари Витковской заключается соглашение о ночи любви, если мероприятие удастся.

Третья новелла. Харьков, 1912. Об одном из младших сыновей в семье Каневских Миле (брат Дани) разнесся слух в еврейской общине, что если он попросит о чем-то у Бога, то все сбудется. В семье над этим иронизируют, но до поры особо не мешают. Однако случается страшное. Нечистоплотный лавочник просит о смерти для конкурента. И та происходит, хотя Миля об этом не просил (но кто ж проверит — и кто поверит).

Три великолепные новеллы с сюжетами необычными, затейливыми, но не вымученными, а живыми, естественными. И каждая — готовая заявка на киносценарий. После этого книга читается с уже неослабевающим интересом и нетерпеливым ожиданием следующих сюжетов.

1. Тут, кажется, обнаруживается еще одна литературная перекличка, не менее важная и интересная, чем с В. Быковым. В. Высоцкий: «Здесь никто б не нашел, даже если б хотел, / Руки кверху поднявших. / Всем живым ощутимая польза от тел: / Как прикрытье используем павших». Один из самых вселенских, по системе образов, текстов Высоцкого — «Мы вращаем Землю» (1972). Похоже, Высоцкий каким-то образом знакомился с «В якутской тайге». То ли с довоенной книжкой, затерявшейся в частных библиотеках, то ли с переизданиями, пересказами Строда после его реабилитации в 1960-х. [↩]