«Возвращение» Платонова: поэтика недоговоренности

I. ИСТОРИЯ ПУБЛИКАЦИИ ТЕКСТА, ПЕРЕИМЕНОВАНИЯ
Рассказ Андрея Платонова под названием «Возвращение» не был
опубликован при жизни писателя. В журнале «Новый мир» в предпо-
следнем (сдвоенном) номере за 1946 год (N 10 – 11) появился только
первый его вариант «Семья Иванова», сразу подвергнутый жестокой
критике со стороны тогдашних авторитетов советской литературы – А.
Фадеева и В. Ермилова ¹ . После чего автор существенно доработал жур-
нальный вариант, в частности дав ему иное название, но опубликовать
так и не смог. В первый раз рассказ напечатан в 1962-м, спустя 11 лет
после смерти писателя ² . Как пишет в комментарии Н. Корниенко, «только по чистой случайности имя Платонова не по-
пало на страницы знаменитого партийного постановления 1946 г. о
журналах «Звезда» и «Ленинград». Рассказ «Семья Иванова» хотел пе-
чатать журнал «Звезда», но Платонов весной 1946 г. забирает рассказ
из «Звезды» и передает в «Новый мир»»³ .
Причины этой передачи неизвестны, как неизвестно и то, почему
вообще рассказ был опубликован. В своей критике Фадеев – вполне ру-
ководствуясь духом Постановления – назвал рассказ «лживым и гряз-
новатым», «перерастающим в злопыхательство», даже «выползшей на
страницы печати обывательской сплетней», Ермилов же, выступивший
до него, – наполненным «мраком, цинизмом, душевной опустошенно-
стью», «гнуснейшей клеветой на советских людей». По словам послед-
него, Платонов всегда любил «душевную неопрятность», обладал «па-
костным воображением», у него тяга ко всему «страшненькому и гряз-
ненькому», в духе дурной «достоевщины», он превратил даже 11-лет-
него героя «в проповедника цинизма» (это по поводу истории, переска-
занной Петрушкой, про «дядю Харитона» и терпимость того к измене
собственной жены). Платоновский Иванов для Ермилова – «толстоко-
жий» и «грубошерстный»: для того чтобы «прошибить» этого чело-
века, вернуть ему совесть, понадобилась такая страшная сцена, как
«жалкие, спотыкающиеся детские фигурки, бегущие вдогонку за «гу-
лящим» отцом». (Но, значит, все-таки, самого критика эта сцена в рас-
сказе, что называется, проняла или даже «прошибла»! – Отчасти это
подтверждается тем, что спустя почти 20 лет Ермилов вынужден был
признать свой поступок с рецензированием статьи «ошибочным».)
Особенно же возмутительным для него показалось то, что герой пока-
зан как «просто самый обыкновенный, «массовый» человек; недаром
ему присвоена такая обиходная, многомиллионная фамилия. Эта фамилия имеет в рассказе демонстративное значение:
дескать, именно таковы многие и многие «Ивановы и их семьи»».
Изменив название, Платонов только в этом как бы пошел навстречу
пожеланию критика. В целом же, напротив, он в чем-то усилил именно
те стороны, за которые его ругали. Вот еще два патетических пуанта
статьи Ермилова: «Нет на свете более чистой и здоровой семьи, чем
советская семья» (невольно вспоминаются слова Понтия Пилата из вто-
рой главы «Мастера и Маргариты») и еще – «Советский народ дышит
чистым воздухом героического ударного труда и созидания во имя ве-
ликой идеи – коммунизма». Все дело в том, что воспевания этого в рас-
сказе не было. Описание у Платонова, резюмирует Ермилов, «всегда
только по внешней видимости реалистично, – по сути же оно является
имитацией конкретности» (но чем же, в конце концов, должно быть ху-
дожественное описание, если не имитацией конкретности?).
Характерно, пожалуй, изменение формы имени сына Иванова, про-
изошедшее в окончательной редакции, да и само различие того, как
называют его в рассказе повествователь, мать и отец: первый раз он
назван уменьшительно Петькой – еще заглазно, в отдаленном воспо-
минании отца, не видевшего детей четыре долгие года и помнившего
сына лишь маленьким. Потом, наоборот, отец называет его по-взрос-
лому – Петром (повествователь как бы примеривается, как называть
11-летнего мальчика), при первой встрече с ним, в глаза, отец назовет
сына даже по отчеству – Петром Алексеевичем, отчасти в шутку, чтобы
показать, что того трудно узнать, потом еще дважды – Петей (тут он
вынужден как бы оправдываться перед сыном, о чем будет разговор
дальше), но затем сразу же и до конца только – Петрушкой. Кстати, так
звали героя и таково было второе название (обычно Платонов писал его
в скобках, вслед за основным) рассказа, не опубликованного при
жизни, 1943 года, с основным названием – «Страх солдата».
Мать же в прямой речи везде в «Возвращении» обращается к сыну
ласкательно – Петруша. Надо сказать, что в рассказе «Семья Иванова»
формы имени Петрушка вообще не было, вместо нее везде – и в обра-
щении отца и матери, и в речи повествователя – только Петруша.
Позже, в переработанном варианте, такая ласкательно+уважительная
форма делается более значимой, оставаясь только в устах матери: ср.
также называние сына Петрушей у патриархальных родителей пуш-
кинского Петра Гринева в «Капитанской дочке». Обыденно-нейтраль-
ным в рассказе Платонов делает имя Петрушка, с которым для русской культуры исходно связаны коннотации высмеи-
вания и даже глумления – в традиции площадного театра и лубка ⁴ .
(Всего в этой форме имя употреблено в рассказе 72 раза.)

II. ПРИМЕНЯЕМЫЕ ПРИЕМЫ
Достаточно хорошо известны, уже описаны исследователями такие
характерные приемы платоновского письма, как использование грам-
матической, стилистической неправильности, неоднозначность, введе-
ние разного рода шероховатостей в свой язык, имитация детской речи,
так называемые «сращения смысла», «спрямления», когда в едином
синтаксическом выражении, отступающем от правил языковой сочета-
емости, сконденсированы сразу несколько смыслов, заимствованных
из разных фразеологических оборотов. Это – поэтика анаколуфа, ка-
ламбура, подстановки (А. Цветков), характеризующая зрелого писа-
теля (по крайней мере, с «Чевенгура», «Котлована», «Ювенильного
моря» и до «Счастливой Москвы»). Она видна и в позднем творчестве,
но в «Возвращении» к ней добавляются новые черты, которых раньше
не было или которые проявлялись, но были видны в меньшей степени.
Кроме неоднозначности, сдваивания значений, постоянного включе-
ния чужого слова в свою речь, Платонов все чаще использует в своем
тексте недоговоренность, намек, а также насыщает произведение пере-
кликающимися друг с другом повторами. Эти темы и будут рассмот-
рены в статье. Но сначала остановимся на иллюстрации уже известных
приемов – примерами из этого рассказа.
В первой фразе встречаем выражение, стилистически отмеченное
как армейское, канцелярский оборот, но в непривычной грамматиче-
ской форме, с нарушением глагольного вида: Алексей Алексеевич Ива-
нов, гвардии капитан, убывал из армии по демобилизации ⁵ . Фраза про-
ницательно прокомментирована И. Спиридоновой: «Форма официального документа, военного приказа, предполагает ис-
пользование глагола совершенного вида «убыть», который означает:
«выбыть из состава чего-л. (вследствие увольнения, отпуска, смерти и
т. п.)». (Словарь русского языка в 4 тт. Т. 4. М., 1988. С. 447.) Платонов
меняет вид глагола на несовершенный и получает эффект длящегося,
незавершенного действия-процесса («убывал», «убывающий»), напол-
ненного не только внешним (социальным), но и внутренним (психоло-
гическим) содержанием и чреватого разными драматическими возмож-
ностями. Таким образом, первое предложение аккумулирует в себе не
только содержание начальных эпизодов рассказа (проводы Иванова в
воинской части и его отъезд домой), но содержание всего произведе-
ния, его сюжетный нерв и проблематику» ⁶ .
В окончательной версии рассказа в том же абзаце появляется еще
дополнительно закрепляющее этот неологизм, настаивающее на его
уместности и «законности» причастие: На другой день сослуживцы
Иванова снова его провожали; они опять пели песни и обнимались с
убывающим в знак вечной дружбы с ним…. – Как будто напрашивается
такой привходящий смысл: <будто вся армия могла почувствовать
убыль такого своего члена, как один капитан Иванов>. – Именно такое
построение текста, с парными «перекличками» но наиболее важным,
содержательно насыщенным словам или мотивам становится явным в
этом позднем шедевре Платонова: череда повторов, лексических пере-
кличек в мотивах отрабатывается им до совершенства⁷ .
Вот обычное у Платонова наложение, или силлепсис, из второй
фразы рассказа ⁸ , но тут он незаметен, сглажен повторением пред-
лога:…..Иванова проводили, как и быть должно, с сожалением, с лю-
бовью, уважением, с музыкой и вином. – Последние два слагаемые до-
бавлены в сочинительную конструкцию как бы противозаконно (про-
вожать с сожалением – это одно, а с музыкой – другое), так же как незаконно само упоминание за-
претных в соцреализме сюжетов – во-первых, выпивки, но особенно –
супружеских измен, а здесь на них, как мы увидим, строится фабула
рассказа.
Как обычно, платоновские неловкости речи, или избыточности, не-
договоренности порождают новые смыслы – от взаимодействия слов
вне непосредственно своего синтаксического подчинения: Маша была
миловидна, проста душою и добра своими большими рабочими руками
и здоровым, молодым телом. – Что такое «добра руками и телом» – не
очень понятно, ведь герой в данной ситуации только смотрит на нее (а
не обнимает). Может быть, у девушки были большие, как говорится,
«добрые» руки, и здесь несобственно-прямая речь героя дополняет рас-
суждения повествователя. На заднем фоне тут как будто сквозят, не-
ясно просвечивая, и следующие смыслы, заимствованные из «левого»
и «правого» контекстного окружения: она была <простодушна>, <доб-
родушна>, <с большим, добрым (плотно сбитым?) телом> или, может
быть, даже <щедра, не слишком щепетильна, не жалела свое тело >…
А вот о маленькой дочери Иванова Насте сказано, что у нее было
живое сосредоточенное лицо ребенка, делающего все в жизни по
правде и всерьез…. – Как понять это парадоксально «сосредоточенное
лицо ребенка», ведь обычно у детей лица скорее характерны безмятеж-
ностью и, как раз наоборот, рассредоточенностью, а если лицо живое,
то далее как бы просятся такие характеристики как: «подвижное, из-
менчивое, постоянно меняющее выражение»… – Но Платонов ценит
несочетаемое: стало быть, лицо было <сосредоточенное на чем-то од-
ном, как у взрослого> или <сосредоточенное именно на том, чтобы сде-
лать все по правде и всерьез>, то есть <лицо хоть и ребенка, но как бы
взрослого, сосредоточенное на себе как взрослом> – характерный пла-
тоновский парадокс-оксюморон ⁹ .
Автор пользуется и таким приемом, который можно назвать «не-
оправданно-широким увеличением перспективы»: так, в рассказе гово-
рится, что в окружающей героев осенней природе было уныло и грустно
в этот час. Поезд, который должен отсюда увезти домой Машу и Ива-
нова, находился неизвестно где в сером пространстве – последнее об-
стоятельство добавлено в поздней редакции, это как бы повтор. Но этот
смысл неопределенного, безразмерного пространства усилен и подчеркнут
еще раз – введением третьего по счету компонента (также в последую-
щей редакции рассказа), такого определения героини, попутчицы Ива-
нова, как дочери пространщика. Ср.: «Пространщик, м. Работник
бани, обслуживающий посетителей в раздевальном зале, отделении (от
устар. «пространок» – одна из частей такого зала) / ж. «простран-
щица»» ¹⁰ . Речь повествователя у Платонова представляет собой смеше-
ние высокого и низкого, выражений официальной пропаганды, армей-
ского жаргона и вместе с тем домашних, даже мещанских оборотов
речи. Характерны речевые сдвоения в устах героя: одет-обут (о Пет-
рушке), живы-здоровы (о всей семье) или слова из речи самого Пет-
рушки, передающего речь «дяди Харитона», обращенную к его жене
Анюте: дура-баба. Но вот и гораздо более тонкое отражение чужой
речи – внутри авторской (как будто в форме услышанного Ивановым
из репродуктора объявления по вокзалу): Поезд…. опоздал на долгие
часы, а затем, когда эти часы истекли, опоздал еще дополнительно. В
словах «опоздал дополнительно» выражен не прямой смысл, потому
что, безусловно, проще было сказать: (поезд так и не пришел) – или:
герой в тот день (так и не смог его дождаться). Ожидание как бы удваивается с целью заставить читателя почувствовать, как
долго герою пришлось ждать поезда: словно цитируется объявление,
доносящееся до него из репродуктора: Поезд (такой-то) дополнительно
опаздывает на (столько-то) часов. Кроме того, дополнительно рифму-
ется со словом окончательно – друзья только что простились с Ивано-
вым, как сказано и как они думали, окончательно, что наводит на
мысль: <на самом деле все в жизни Иванова вовсе не окончательно> –
здесь просвечивает авторская ирония.
Или чужая взрослая речь – в укоре, который Петрушка адресует
сестре: она, по мнению брата, может испортить себе зрение, надев очки
«дяди Семена» (та делает вид, что читает книжку): будешь иждивенкой
всю жизнь проживать и на пенсии ##Эта реплика переделана из другой, еще в рассказе «Страх солдата» обра-
щенной от Петрушки к старику дяде Игнату, но контекст там изначально иной:
Петрушка требует, чтобы дядя Игнат, наоборот, надел на себя очки: надень их
на нос, а за уши нитки намотай, а то ты без очков