Воспитание делом

Пожалуй, никогда прежде процессы и явления общественной жизни, которые можно объединить формулой «человек и его дело», не были так сложны и противоречивы, как в наши дни. И никогда прежде на исследование этих процессов литература не бросала такие силы, как теперь, в самые последние годы. Ведутся исследования в рассказах и повестях всех видов и жанров – от лирических до сатирических. И в произведениях больших форм. Тоже разнообразнейших: в «узковедомственных» романах, написанных «на темы» – производственные, транспортные, в последнее время и торговые, – и в широкомасштабных, эпического размаха, полотнах. И уже не только наиболее мобильные виды прозы, но и эти полотна оснащаются таким образом, чтобы читатель испытывал на себе не просто постепенное и долговременное их воздействие, на которое всегда была рассчитана эпика, а немедленное и максимально эффективное. Характерное для этих форм неспешное и основательное исследование судеб героев на всем их протяжении и в тесной связи с важнейшими историческими событиями и судьбой всего народа теперь все чаще уступает место непосредственному обращению к нынешним хозяйственным, организационным и прочим деловым проблемам.

То, что литература и искусство могут и должны по-своему участвовать в решении этих проблем, похоже, ни у кого сомнения не вызывает. А вот о методах и средствах этого участвует спор. И что особенно любопытно, он выносится уже прямо на страницы повестей и романов.

Спорит с секретарем обкома писатель Угрюмов-Вьюжный в романе Г. Маркова «Грядущему веку». Ведет скрытую полемику с неким значительным лицом писатель Коршак в «На краю земли» П. Халова. В «Картине» Д. Гранина дискуссия художника Астахова с районным руководителем Поливановым, разгоревшаяся еще в 30-е годы, получает неожиданное и чрезвычайно острое продолжение в наши дни, хотя самого Астахова давно нет в живых, а Поливанов исповедует уже совсем иные идеи.

Спорят друг с другом не только герои этих романов. В сущности, и сами романы демонстрируют разные способы типизации, разные пути создания современного положительного героя, разные представления о его роли – в жизни и в литературе, – о том, какой он есть и каким должен быть, чтобы заслуживать звание героя времени.

Некоторые романы, скажем, «Пробел в календаре» И. Герасимова или «Колесом дорога» В. Козько, предлагают читателю не одного, а сразу двух, совершенно непохожих друг на друга и, пожалуй, даже друг друга исключающих «соискателей» этого звания.

Впрочем, так было всегда в литературе. И не только в советской, но и в классической, которая при всем том, что была, как мы говорим, литературой критического реализма, вовсе не отказывалась от поисков героя, могущего служить образцом, эталоном. Есть такие герои у Гоголя и Достоевского, Тургенева и Гончарова, Л. Толстого и Чехова, не говоря уж о Чернышевском и Герцене. И если поставить их рядом, выяснится, что они тоже как бы полемизируют друг с другом. Одни – фигуры романтические, другие, напротив, – сурово-реалистического изображения, одни просто положительные, заслуживающие читательского расположения или сочувствия, другие могут служить образцом, примером для подражания.

Естественно, в наше время положительный герой столь же необходим читателю, как во все времена, и даже больше. Но теперь одним из непременных условий принадлежности героя к числу положительных является его социальная активность. Это единодушно принимается всеми мастерами литературы, не исключая, разумеется, и В. Жозько, П. Халова, Д. Гранина. Герои их романов в самую первую очередь отличаются высокой социальной активностью. Но выражение она получает разное. И само назначение положительного героя в литературе каждый из трех авторов видит по-своему.

Можно было ожидать, что в спор вмешается и критика. Но этого пока не произошло. Некоторых романов, принимающих в нем живейшее участие, она почти совсем не заметила. На романы П. Халова и В. Козько критика откликнулась всего двумя-тремя рецензиям!, правда, доброжелательными, но довольно короткими, скорее аннотационными, нежели аналитическими, рецензиями, которые лишь информировали читателей о появлении названных романов, но не ввели читателя в круг поднятых писателями проблем. Вот «Картина» Д. Гранина обсуждалась достаточно широко. Она отмечена и «Правдой», и «Литературной газетой», и почти всеми московскими и ленинградскими журналами. О ней писали А. Бочаров и В. Баранов, И. Грекова и А. Ланщиков, В. Озеров и Б. Панкин. При этом в центре внимания критиков оказались прежде всего вопросы нравственного выбора. Они же остро ставятся и в романах П. Халова и В. Козько. Но не только они…

* * *

Роман В. Козько «Колесом дорога» открывается картиной жесточайшей засухи… «Лето состарило землю, обезобразило ее лик, вспороло поля и обочины дорог глубокими, черными трещинами… Глаз человека и зверя бунтовал, отказывался узнавать родную землю, серую, неприютную, не сумевшую отстоять себя, с пересохшими родниками, реками и колодцами». А в финале романа – картина еще более гнетущая»…»Свистела буря, кругами крутили смерчи, и по кругу в этих смерчах, будто вели некий хоровод, ходили люди, ходил бусел. Ходили, натыкались на Матвея и выкрикивали что-то неслышное, яростное».

Это «неслышное, яростное» не случайно обращено против Матвея Ровды, председателя колхоза, а в недавнем прошлом начальника СМУ мелиорации. Не бывало в Полесье – «стране вод и туманов» – ни засух, ни черных бурь. Другие были напасти. То наводнения из года в год заливали деревни и поля. То желтая лихорадка – от ядовитых болотных испарений – косила полешуков, особенно маленьких, и росли на кладбищах ряды детских могил. То, случалось, и люди и скот проваливались в болотные трясины…

С этим примирились. К этому даже привыкли. А тут пришел со своими бульдозерами и экскаваторами Ровда, болото осушил, речку спрямил, кустарники да подлески выкорчевал. И… получил гигантский по местным представлениям урожай. И построил для земляков современный, благоустроенный поселок. И отгрохал такие фермы, что приехали убежавшие когда-то с этой земли в Канаду бывшие полешуки – посмотреть, какой она, земля эта, с тех пор стала, – и ахнули: «Имея такое хозяйство, такую ферму, нельзя оставаться прежними. Такие милые поросятки, такие деловые люди. И где все это? На главном болоте Европы. Есть, есть чудеса на свете…»

Но вот засуха. И черная торфяная буря. И нависшая над полесской землей угроза бесплодия. Да если бы еще только это!..

Содержание романа В. Козько – драма целого края. Драма обновления. Тысячелетиями стояли нетронутыми полесские леса и болота, реки и озера с топкими берегами, старицы с бездонными омутами. Это ведь еще Геродот назвал Полесье страной вод и туманов. А вот И. Тургенев – «Поездка в Полесье»: «Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора… Едешь, едешь, не перестает эта вечная лесная молвь, и начинает сердце ныть понемногу, и хочется человеку выйти поскорей на простор, на свет, хочется ему вздохнуть полной грудью – и давит его эта пахучая сырость и гниль…»

Человеку непривычному, видно, и в самом деле тяжко дышалось посреди этой сырости и гнили. Но то непривычному, чужому. Настоящим полешукам край этот был не менее дорог, чем горцам их горы, степнякам – степи. Они не просто сроднились – срослись с ним. «Было в душе их что-то от этого сурового болотного края, от неласковой их земли, от их птиц, зверей, деревьев, словно душа их жила во всем, к чему прикасались руки, во что упирался глаз. И из всего они черпали силу, служили всему – воде, дубу, своим воликам, своему челну, хате, буслу на ней. И все служило им. Они были неотделимы от последней травинки, что росла на их земле».

И вдруг за какой-нибудь год-другой все переменилось. Не стало ни вод, ни болот, ни челнов, ни старых хат, ни буслов-аистов – всего, что входило не только в быт этих людей – в сами их натуры и характеры, в обычаи и нравы, что рождало их сны, и поверья, и романтические легенды. Да, новая жизнь оказалась легче, проще, благополучней. Но и само это благополучие еще настораживало их и даже отталкивало. И они судорожно цеплялись за старое: за свои хатки, взамен которых уже получили современные квартиры, и огородики, и волов – воликов…

Матвею Ровде, который поднял руку на эту основу основ установившегося их бытия, не приходилось ждать от земляков благодарности. Он знал об этом. И тем не менее поднял, хоть с первых шагов это дорого ему стоило.

* * *

Знакомясь с Ровдой в первых главах романа, особого доверия к нему как руководителю не испытываешь. Слишком он не уверен в себе, слишком мечется, раздираемый всякого рода сомнениями и противоречиями. В привычное представление о руководителе, пусть даже не очень высокого ранга, это не укладывается.

Вот он, подавленный опустошением, которое произвела на полесской земле засуха, обращает прочувствованные слова к… аисту-буслу, отощавшему от бескормицы и потому изгнанному из стаи: «Ты уж прости меня, антон. Тебе нужно болото, нужны лягушки, нам хлеб, картошка. Как же нам поделить землю, чтобы и тебе, и мне всего на ней хватало? Не знаю, не знаю…»

Вот приходит к бывшему своему начальнику Шахраю, ныне хозяйственному руководителю республиканских масштабов, чтобы то ли свести с ним счеты за общие их ошибки и промахи, то ли целиком переложить на него ответственность за эти ошибки. И получает достойную отповедь…

И в этих, и в других таких же эпизодах Ровда в лучшем случае вызывает сочувствие, но никак не уважение.

То ли дело Шахрай. Уж он-то не пойдет жаловаться на судьбину ни к одинокому аисту, ни к старшему товарищу. У него могучая деловая хватка. Он мыслит масштабно, действует решительно, благо не занимать ему ни ума, ни воли, ни характера. И не побоится ответить за любые свои дела.

Ровда какое-то время остается лишь исполнителем идей Шахрая, его воли и власти. И не мудрено. Как устоять перед магией этих идей если в их основе отеческая забота о родном крае.

«Полесье – треть республики – захвачено болотами, – убеждал Шахрай. – И какая земля гуляет – торфяки. А мы крутимся на дедовских еще деляночках. По уши еще в болоте, в воде…

Полесье может и должно дать того же мяса столько, сколько дает его сегодня вся республика. Вот так.

Поле только надо построить, перестроить землю. Смотри, слушай…

И Матвей смотрел на Шахрая и слушал его. Нарисованная картина была прекрасна. Тихая река, главная река Полесья, превращалась в могучую водную артерию, связывающую пять настоящих морей. А там, где были болота, чахлые кустарники, волновалось море пшеницы. На месте маломощных колхозов вырастали почти индустриальные хозяйства, животноводческие комплексы».

Могла ли эта картина не заворожить настоящего хлебороба? Она и заворожила Ровду. Но радовался ей он «ровно день. А потом начал думать». Вспомнилось ему, как в первые послевоенные годы в соседнем районе было осушено одно из болот и вскоре загорелись торфяники и выгорели дотла вместе с лесом. Тревожила его и та исключающая надежность быстрота, с какой Шахрай принимал решения о перестройке земли, и та беспощадность, с которой выкорчевывал он все подряд старое ради еще не освоенного нового. Всему этому «смутно противилась душа».

Свои сомнения Ровда пытается высказывать Шахраю. Даже вступает с ним в спор. Но это «смутно» и для читателя еще долго остается смутным. О чем, собственно, спорить, если сам Ровда признает, что хозяйничать по старинке уже невозможно? Не вручную же сеять хлеб! Не косой да серпом его убирать! А машинам не развернуться на земле, теснимой со всех сторон болотами. Зачем же продлевать агонию старого бытия, какими бы достоинствами оно ни было отмечено? Не лучше ли по-шахраевски, одним махом, перестроить землю, а затем налаживать на ней новые формы труда и новый быт? Словом, и твердость, и беспощадность Шахрая, которую хочется назвать революционной, гораздо притягательней, чем полешуковская осторожность Ровды.

Вот ведь и понимает Матвей, что мелиорация земель и необходима, и неизбежна. «Любой хозяйственник, любой председатель колхоза двумя руками за мелиорацию. Это же ведь раз-два, и в дамки. Нужны нам новые земли, те, что имеем, истощились уже. И поля лоскуток на лоскутке. Но…»

У Шахрая никаких «но» нет. Коль необходимо, коль разумно – так действуй… Но, соглашаясь с этим, все больше заражаешься и сомнениями Ровды. Они откладываются, накапливаются в душе.

Шахрай любые непорядки, любые несоответствия его планам и целям готов рубить под корень. «Это что ж выходит?» – интересуется дед Матвея, девяностолетний Демьян, старый коммунист, бывший партизан. – «Вместе с человеком?

– Человек будет новый.

– А старого куды?

– На печку…

От этих слов заныло сердце у Матвея, даже в зубы отдало».

Может, и в самом деле слишком уж категорично звучит это «на печку»?

Шахрай твердо уверен: если думать о будущем, если ставить проблемы, то уж с размахом, без оглядок, без компромиссов. Вроде бы все равно. А у Ровды и по поводу этого размаха очередное «но»: «…Нас всех заносит. Пить так пить, строить так строить… Если начали гвоздить, так гвоздить – топоры у нас самые острые, гвозди самые крупные…»

Чего греха таить, и впрямь порою заносит нас, и мы даже гордимся широтою своей души, хотя сами же от таких заносов потом и страдаем.

Венец усилий Шахрая – уже построенный образцово-показательный совхоз… Огромное поле, «правильное, аккуратно расчерченное на квадратики и прямоугольники сетью мелиоративных канав и каналов, насыпных дорог, дамбами». Речка, прямая, как струна, «среди белых бетонных плит… Под прямым углом, как по команде, сворачивала дорога, под прямым углом сворачивала и речка…

– Мне вот это нравится, – Шахрай кивнул на речку, – смотрите, как по шнурку».

У Матвея, естественно, и тут огромное «но». Он сознает: работать на такой покоренной, строго расчерченной земле удобно и выгодно. Да как жить-то на ней все тем же полешукам?

Пожалуй, именно этот «венец» и ставит все на свои места. Да, Шахрай – человек большой энергии и внутренней силы, истинно деловой, умеющий решать проблемы немалой государственной важности. Но решает он их, руководствуясь голым расчетом. В том, что он делает и как делает, нет души. И он, видимо, не понимает этого и не способен понять. То, что в новый совхоз с его казенными ландшафтами и казенно образцовым поселком не хотят идти люди («зазываем даже из-за пределов республики»), ничему его не научило. Он и в родной деревне Ровды, Князьборе, повторил те же преобразования. Да еще и ускорил их и удешевил таким образом, что в конечном счете это дорого полешукам обошлось. Но даже горькие плоды такой скоропалительной, на ура, мелиорации, обнаружившие себя три года спустя, вовсе не лишили его душевного покоя. Приступая к ней, он видел свою задачу в том, чтобы «накормить людей и сегодня, не откладывая на завтра, дать хлеб и к хлебу». И накормил, и дал. А то, что могло произойти и произошло потом, через эти три года, его как бы и не касалось. «Ну не получилось и не получилось, – иронизирует Ровда. – Жизнь ведь продолжается, куры несутся, коровы доятся, И водку в магазине как продавали, так и продают, чего слезы лить, плакать чего».

Конечно, не до такой уж степени равнодушен Шахрай к судьбе Князьбора и к его драме. Но доля истины в этом ироничном «ну не получилось и не получилось» безусловно есть. При всем том В. Козько вовсе не стремится совершенно дискредитировать Шахрая, как не стремится и полностью обелить Ровду. Оба они проходят своего рода конкурс на звание положительного героя. Положительного, но отнюдь не идеального.

Многих важных для руководителя достоинств у Шахрая не отнять. И даже чрезмерный его рационализм, который автор обличает довольно сурово, пожалуй, несколько сгущая краски, не каждому читателю покажется таким уж и отталкивающим. В свою очередь Ровда, которому автор откровенно симпатизирует, привлечет не всякого читателя.

Недостатков Ровды В. Козько не таит. В его изображении Матвей не менее, а быть может, и больше, чем Шахрай, виноват в том, что произошло в Князьборе. Тот по глухоте душевной своей не всегда ведал, что творил. Матвей хоть в какой-то мере, да ведал. И душа его смутно противилась слишком поспешной мелиорации, и князьборские деды предупреждали: «…На Полесье надо тихо стремиться». Не внял он ни тому, ни другому. Когда Шахрай отпустил его грехи – прошлые и будущие – «будешь хлебом этим прощен», Ровда обрадовался: «Он покажет на что способен… Ведь все дозволено, все будет прощено, если он даст хлеб, площади под него». Это явно не его слова. С чужого голоса поет в этот момент Матвей. И в свое время в ответ на отповедь Шахрая («А ты куда смотрел?») он честно признается: «Я не смотрел, я выглядывал из-под вашей руки».

В ту пору он и в самом деле потерял себя: думал, говорил, руководил – все по-Шахраевски. И во многих своих хозяйственных начинаниях преуспел. И по крайней мере начальством, районным и областным, действительно был прошен – за отступления от проекта мелиорации, за другие вольности. Но он-то ждал прощения от земляков, чью жизнь в корне перекраивал. И не дождался.

Положение у Матвея крайне сложное. И дело не только в ошибках, которые были им вместе с Шахраем допущены и обострили его конфликт с земляками. Сами князьборцы и порознь и сообща немало ошибок наделали на своем веку. Деревню после переселения от подлинного Князьбора разместили так, что при каждом паводке заливало ее под самые крыши. Не успели ощутить себя хозяевами красавицы дубравы, что примыкала к их землям, как тут же принялись ее изводить – из соображений той же сиюминутной выгоды, которая позже руководила Шахраем и Ровдой. Но то делали сами мужики, всем миром. И некого было им винить, когда становилось ясно, что делали неразумно, недальновидно. А осушение болот и перестройка земли хоть и велись ради их же блага, да не ими задумывались и осуществлялись. Не от них, не изнутри, а извне это шло. И ответчик за все, про все был для них один – Матвей Ровда, непосредственный исполнитель этой перестройки.

Пока дела шли хорошо – урожай получился сказочный, доходы никогда прежде не виданные, – принималось это как должное… «Мужики привыкли, что власть заботится о них». Но не стало болот – убавилось воды в Полесье. Колодцы пересохли. И вот уж старая Махахеиха подступает к Матвею:

«- Сотвори воду…

– Что ты, бабка, о чем ты? – не верит своим ушам Матвей. – Я ж тебе не господь бог».

Ни Махахеихе, ни другим князьборцам нет до того дела: не бог, да все равно власть – сотвори, и все тут. А уж засуха, а уж черная буря – это для них безусловно его, Матвея, единоличная вина.

И Матвей признает ее, взваливает на свои плечи, делает все возможное и невозможное, чтобы сотворить воду, сохранить плодородие земли, людей сберечь.

Как положительный герой Ровда и начинается для автора с этих его забот, с этих дум о земле, о людях, даже с противоречий, которыми он полон и которые оказываются неизбежными, когда он не из-под чьей-то руки выглядывает, а остается самим собой. В нем ведь живут и, естественно, не всегда уживаются друг с другом две разные силы, две стихии.

Ровда прежде всего коренной князьборец, полешук, сын глухого заболотного края. Есть и в его душе, как в душах всех князьборцев, что-то от этого края, от неласковой земли, от птиц, зверей, деревьев. Он пропитан полесскими легендами и поверьями, и сны ему снятся чисто полешуковские. И поэзия бытия полешуков, и горькая проза – все это его родная среда. Оттого и против болота, с которым у него были личные счеты – оно поглотило мать и отца, – не поднималась его рука – подозревал «даже некую разумность за ним», допускал, «что есть у него и память».

В то же время Ровда – человек образованный, современно мыслящий.