Вольтер глазами Пушкина

В творческом наследив знаменитых писателей особое место занимают «сквозные» темы, проходящие через всю их жизнь. Изучение этих тем имеет исключительную важность, ибо в этом случае в особом единстве предстают художник, его эпоха и культура этой эпохи. Именно так обстоит дело с вольтеровской темой у Пушкина.

Есть еще по меньшей мере два обстоятельства, обязывающие к ее внимательному рассмотрению.

Во-первых: вольтеровская тема занимает видное место в творчестве Пушкина. Имя французского писателя встречается на страницах «юбилейного» шестнадцатитомника не менее 250 раз; более 110 раз упоминаются его произведения. Разумеется, такой критерий условен, но если из всей массы упоминаний о писателях оставить лишь наиболее выразительные, законченные, то мы увидим, что соотношение, в общем, не изменилось: Вольтер входит в десяток наиболее упоминаемых Пушкиным авторов. Можно утверждать, что Вольтер действительно пребывал в мыслях Пушкина с самой ранней юности и до смерти (последняя запись о нем – в январе 1837 года).

Во-вторых, в наши дни всякий, кто занимается гуманитарными науками, не может не считаться со стремительным возрастанием авторитета пушкинских оценок. Наследие Пушкина – историка, философа, критика – все чаще служит серьезным аргументом в дискуссиях. Поэтому очень важно объективно представить отношение Пушкина к такому крупному явлению в жизни Европы и России, каким был Вольтер.

Тем досаднее то обстоятельство, что одна из наиболее решительно предпринятых попыток рассмотреть проблему «Пушкин и Вольтер» в своих результатах оказалась весьма далека от объективности. Имеется в виду книга П. Заборова «Русская литература и Вольтер. XVIII – первая треть XIX века» (Л., 1978), автор которой утверждает, что «восприятие вольтеровского наследия в русской литературе можно представить, лишь обратившись непосредственно к ней – ив первую очередь к творчеству Пушкина» (стр. 174). Однако именно в отношении Пушкина П. Заборову меньше всего далась эта задача. Пятнадцать страниц его книги, посвященных данной проблеме, преподносят взгляды Пушкина вне мотивации, вне контекста меняющихся убеждений поэта. Создается лишь иллюзия подлинной картины. Идиллическая восторженность и почитание – всячески акцентированы; разочарование, негативные оценки – всячески смягчены. Вехи, отмечающие различные этапы в развитии отношения Пушкина к Вольтеру, не расставлены. В результате исчезает главное – процесс нравственного, философского, политического созревания Пушкина, отражающийся в динамике этого развития.

Попробуем по мере сил представить, что же было на самом деле.

Да, годы отрочества и юности Пушкина проходят, по всей видимости, «под знаком» Вольтера. В четырнадцать-пятнадцать лет поэт не раз вводит его образ в свои стихи как образ старшего единомышленника, единоверца, у которого он ищет поддержки, опоры («Монах», «Бова», «Городок»). Какова общая вера? Смех, ум, искусство – Мом, Минерва, Феб…

В эти же годы делается попытка всерьез освоить проблематику Просвещения. 10 декабря 1814 года в лицейском дневнике запись: «Вчера написал я третью главу Фатама, или Разума человеческого:Право естественное…» В центре творческого внимания – одно из основных понятий, выработанных философией XVIII века. И рядом: «Поутру читал Жизнь Вольтера».

Одновременно – замыслы комедии, поэмы. Написана известная эпиграмма «Угрюмых тройка есть певцов», которую некоторые исследователи считают переделкой из Вольтера.

Идет активнейший рост Пушкина как мыслителя, художника, полемиста. Один из ориентиров в этом процессе – Вольтер.

* * *

В первой половине 1820-х годов Пушкиным по разным поводам ведется настоящая пропаганда Вольтера.

В письме к Вяземскому (около 21 апреля 1820) Пушкин порицает П. Катенина за «авторскую спесь», «литературные сплетни в интриги» и замечает, что в XVIII столетии «ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь». Таким образом, Вольтеру не ставится в вину то, за что так достается поэту-современнику. Что позволено Юпитеру…

В заметках 1822 года по русской литературе XVIII века (о них речь впереди) поэт оправдывает славословия Вольтера по адресу Екатерины II.

В неоконченной, неопубликованной в то время статье того же года о прозе Пушкин, обосновывая тезис «точность и краткость – вот первые достоинства прозы», замечает: «Вольтер может почесться лучшим образцом благоразумного слога. Он осмеял в своем Микромегасе изысканность тонких выражений». Снова упомянут Вольтер – старший единомышленник, наставник. На этот раз – в профессиональной сфере литературы^1.

Но и в области истории Вольтер – учитель и пример. В 1824 году Пушкин пишет из Одессы Вяземскому: «Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге и внес светильник философии в темные архивы истории».

Снова – Вяземскому, из новой ссылки: «Ты, кажется, любишь Казимира (Делавиня. – А. С.), а я так нет. Конечно, он поэт, но все не Вольтер, не Гёте… далеко кулику до орла!»

Правда, одно обстоятельство этих лет заставляет призадуматься, так ли однозначны пушкинские оценки. В примечании к первой главе «Онегина» Пушкин говорит об ошибке Вольтера, приписавшего изгнание Овидия гневу Августа якобы из-за связи поэта с дочерью императора Юлией. И называет это мнение неосновательным. Заметка на первый взгляд написана в объективном тоне. Но так ли здесь все просто? ²Известно, с каким сочувствием воспринимал Пушкин поэзию Овидия, сосланного римским императором в те же места, куда сам Александр Сергеевич попал по воле императора российского. Кишиневская ссылка неразрывно связала размышления о судьбе Овидия с мыслями о собственной судьбе. Имя римского поэта не раз встречается в стихах из ссылки; Пушкин предпринимает поездку в предполагаемые места пребывания Овидия – Измаил, Аккерман. Об Овидии упоминается в «Цыганах», «Онегине». Как отмечает А. Формозов, Пушкин не переставал и в дальнейшем интересоваться историей мест своей первой ссылки, и в частности приобретал для «позднейшей петербургской библиотеки» книги, где речь идет о Молдавии, об Овидии^3. Все это было не случайно. «В собственной участи своей он любил находить некоторое сходство с судьбой римского поэта-изгнанника»^4.

Однако при внешнем сходстве их судеб было и известное различие, не позволявшее довести сравнение до конца. Пушкин был сослан за политические стихи, за образ мыслей и действий, демонстративно враждебный самодержавию.

А Овидий?

В ранние годы Пушкин еще верит авторитетам, в том числе Вольтеру, связывавшему изгнание римского поэта с его отношением к Юлии, но через два года взгляд меняется:

…наука страсти нежной,

Которую воспел Назон,

За что страдальцем кончил он

Свой век блестящий и мятежный

В Молдавии…

 

Указана конкретная причина: Овидий сослан как автор «Науки любви», что, по-видимому, весьма близко к истине^5. Но здесь обращает на себя внимание эпитет «мятежный», совершенно не подходящий к жизни Овидия.

Комментируя позднее эти строки «Онегина» и перечеркивая версию о связи Овидия и Юлии, Пушкин одновременно подвергает сомнению и вторую версию – о ссылке за любовную поэзию: «Прочие догадки ученых – не что иное, как догадки». «Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла». И это несмотря на мнение самого Овидия, который называет среди причин своего изгнания «Науку любви». Что касается другой причины, то это – некий «проступок», относительно которого сам Овидий или теряется в догадках, или боится говорить.

«Гипотез о том, в чем состоял «проступок» Овидия, за пять с лишком веков филологической науки накопилось столько, что недавний обзор их занял довольно толстую книгу… При этом в разные эпохи любопытнейшим образом преобладали варианты разных гипотез… Трезвый ХК век смещает интерес с романтического аспекта событий на политический: Овидий пострадал за то, что участвовал в заговоре (или хотя бы знал о нем), который будто бы организовали против Августа Юлия и Эмилий Павел с целью возвести на престол Агриппу Постума»^6.

«Мятежный»»век» Овидия… Не появляется ли эта фактическая неточность у Пушкина под влиянием только что названного нового мнения, смещающего события в политический аспект? Мнения, еще больше сближавшего опальных поэтов, но повторять которое было бы неосторожно^7. Тут кстати вспомнить, что масонская ложа, в которую был принят Пушкин, из-за которой, по его мнению, были запрещены все ложи в России (чем он гордился), именовалась «Овидий».

Если предположить, что к 1823 году Пушкин принял тот взгляд на причину опалы Овидия, который был вообще в духе XIX века, то критика им Вольтера приобретает менее безобидное звучание. В самом деле: Овидий – жертва политического режима, брат Пушкина «по музе, по судьбам» – это одно, а Овидий – жертва собственного легкомыслия и беспутства – это совсем иное.

Любопытно и другое. Вольтер не был единственным авторитетом, «скрывавшим» в течение какого-то времени от Пушкина «подлинного» Овидия (так, Пушкин хорошо знал статью П. Свиньина о Молдавии, в которой также говорилось о ссылке Овидия из-за Юлии⁸). Однако упрек получает не кто-либо, а именно Вольтер.

Итак, ореол Вольтера-историка тускнеет: вероятно, с точки зрения молодого Пушкина, «подмена Овидиев» не могла быть простительной.

* * *

К 1827 году, насколько можно судить по дошедшим до нас материалам, намечается значительное изменение тона. Исчезает восторженность, появляются критические мотивы.

Вот один из набросков этого года: «Tout les genres sont bons hors l’ennuyeux <все жанры хороши, кроме скучного>»… Эта шутка Вольтера служит основанием поверхностной критики литературных скептиков; но скептицизм во всяком случае есть только первый шаг умствования». В этом замечании – первый, полускрытый еще упрек Вольтеру: неосмотрительная шутливость порождает скепсис, а тот – низкий уровень критики.

В том же году на полях статьи Вяземского об Озерове Пушкин оставляет ряд замечаний. Один из поводов для спора – Вольтер.

Вяземский: «Обязанность его (трагика. – А. С.) и всякого писателя есть согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистию к пороку… Вольтер, поражая Зопира и щадя Магомета, не был ни гонителем добродетели, ни льстецом порока».

Пушкин (возле первой фразы): «Ничуть. Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем другое дело».

Против фразы о Вольтере, подчеркнув ее: «Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? разве одна их поэтическая сторона».

В пушкинской интерпретации проблемы исчезает почва для оценки творчества Вольтера с позиций нравственности. Пройдет немного времени – точка зрения поэта не останется неизменной и нравственная оценка Вольтера получит свое место. Но и тогда Пушкин разойдется с Вяземским.

* * *

С 30-х годов хорошо прослеживается неотвратимое разочарование Пушкина в былом кумире.

В 1832 году, начиная статью о В. Гюго, Пушкин спорит с Вольтером по поводу представлений о прекрасном в искусстве. Он отказывает Вольтеру в эстетическом значении. Вот этот отрывок: «Всем известно, что французы народ самый антипоэтический. Лучшие писатели их, славнейшие представители сего остроумного и положительного народа, Montaigne, Voltaire, Montesquieu Лагарп и сам Руссо, доказывали, сколь чувство изящного было для них чуждо и непонятно (в автографе статьи стояли следом слова, зачеркнутые поэтом: «Вольтер, кроме Расина и Горация, кажется, не понял ни одного поэта». – А. С). Если обратим внимание на критические результаты, обращающиеся в народе и принятые за литературные аксиомы, то мы изумимся их ничтожности и несправедливости. Корнель и Вольтер, как трагики, почитаются у них равными Расину…» Это уже прямые упреки в адрес «орла»: Вольтер лишен чувства изящного, лишь по несправедливости популярных представлений он приравнен к Расину как трагик.

С идейными заслугами Вольтера Пушкин обращается еще строже. В 1834 году в незаконченной статье «О ничтожестве литературы русской» он помещает следующие строки: «Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя.

1. О том, что Пушкин «во многих случаях отталкивался от языка Вольтера и Руссо», пишут авторы статьи «Об изучении французского языка Пушкина» Л. Сержан и Ю. Ванников («Временник Пушкинской комиссии. 1973», Л., 1975, с. 72).^[↩]
2. Исследователи, обращавшие внимание на эту полемику Пушкина с Вольтером, ограничиваются общей постановкой вопроса. См.: А.Малеин, Пушкин и Овидий (Отрывочные замечания), Пг., 1915; Д. П.Якубович, Античность в творчестве Пушкина. – «Временник Пушкинской комиссии», т. 6, М. -Л., 1941; З. А.Бориневич-Бабайцева, Овидиев цикл в творчестве Пушкина. – Сб. «Пушкин на юге», Кишинев,1958.
   [↩]
3. А. А.Формозов, Пушкин и древности, М., 1979, с. 50.^[↩]
4. П. И.Бартенев, Пушкин в южной России, М., 1914, с. 71.^[↩]
5. См.: М. Л.Гаспаров, Овидий в изгнании. – В кн.: «Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма с Понта», М., 1973, с. 197, 200.^[↩]
6. М. Л.Гаспаров, Овидий в изгнании, с. 199.^[↩]
7. Не случайно, как отмечает Д. Якубович, «тема Овидия ассоциировалась у Пушкина с гражданской элегией» (Д. П.Якубович, Античность в творчестве Пушкина, с. 142).^[↩]
8. А. А.Формозов, Пушкин и древности, с. 54.[↩]