Вокруг «замечательного десятилетия»: от чистых идей к проклятым вопросам

Мы разорвали нашу связь с прошедшим, снялись с корня, – и вот причина беглого и ветреного хода нашей литературной и всяческой деятельности.

К. Аксаков¹

…Духовно мы жили во Франции.

М. Салтыков-Щедрин²

«Вокруг умолкнувшего Пушкина водворилась тишина», вдруг оборвался путь Лермонтова… Несколько лет кряду, когда в 1842 году вышли «Мертвые души» и тут же вслед за ними «Сочинения Н. Гоголя», читающая Россия жила новым кумиром; но шло время, публика ожидала новых похождений Чичикова – и не дождалась: в большой форме Гоголь обратится к ней еще только своими «Выбранными местами из переписки с друзьями», но благодарных читателей у странной этой книги окажется очень немного.  Разорялись книгопродавцы, благоденствовали новые журналы, – стиснутая журнальными рамками литературная форма год от года мельчала. Еще совсем недавно в литературном обиходе, казалось бы, прочно установился «истинно русский роман», – и вот проза вновь идет к повести, рассказу и очерку. Чтобы поддерживать литературное движение, этого вполне хватало, но крупных событий журнальная литература после «Героя нашего времени» не знала целых пять или шесть лет. Сочиняли все больше из светской жизни и с уклоном в фельетон и пародию, осмеивая чиновников, провинциальных «львов и онагров», дам света и полусвета, тетушек и дядюшек, новых философов и старых карточных игроков.

Вдруг за какой-то год-полтора обозначились черты совершенно иной литературы. В 1846 году вышли «Кто виноват?» А. Герцена, «Бедные люди» Ф. Достоевского и «Деревня» Д. Григоровича; в следующем году разом выступают И. Гончаров с «Обыкновенной историей», А. Дружинин с «Полинькой Сакс» и М. Салтыков с первыми своими повестями; появляются рассказы из «Записок охотника» И. Тургенева, дебютирует А. Островский. Все в этой прозе казалось новым – материал, темы, герои, идеи, язык. Вокруг Достоевского разворачиваются журнальные баталии, каких удостаивался разве что Гоголь; «Полинька Сакс» находит своих читательниц по всей России; Гончаров сразу же становится первым именем в литературе; Тургенева читают во всех слоях общества – от царской семьи до последнего гимназиста.

Никогда в российской словесности – ни до, ни после этого – новое литературное поколение не заявляло о себе так сразу и столь громко.

И появляются в этой литературе «русские вопросы»…

* * *

По взгляду весьма и весьма многих литераторов из поколения «людей сороковых годов», отечественная литература в 30-40-е годы преемственно и правильно развивалась от поэзии и прозы Пушкина к Гоголю и от Гоголя к «натуральной школе». Конечно, схема есть схема, и уже критика 60-х годов противопоставляла пушкинский и гоголевский периоды нашей литературы, но и при этом речь шла, в общем-то, о метаморфозах одного и того же организма, но никак не о разрыве между литературными поколениями.

Как водится, идея обросла своими преданиями, поверьями и постулатами. Здесь было много всего: и Пушкин, передающий Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», – легенда, пущенная в публику, кажется, самим же Гоголем и им же доведенная до апофеоза («Мысль «Ревизора» принадлежит Пушкину»; «ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою»; «ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета»); и «все мы вышли из гоголевской «Шинели», будто бы сказанное Достоевским ³ ; и не менее знаменитая тургеневская метафора о десятках молодых дубков, что поднялись вокруг могучего гоголевского древа… Дальше – больше: является целая философия о том, что литературная история первой половины века пронизана идейной преемственностью от «вольнолюбивой лирики Пушкина» к гоголевской «критике николаевской России», а от нее к той широкой совокупности общественных вопросов, что были подняты прозой конца 40-х годов; в этом же движении от Пушкина к Гоголю и дальше, по той же философии, утвердился литературный реализм и вообще все то самое лучшее в отечественной литературе, чего потом ей достанет на многие и многие десятилетия.

Шло время, реальные литературные отношения уходили все дальше в прошлое, – схема от этого, как бывает с некоторыми веществами, становилась лишь прочнее и тверже.

Конечно, были и другие взгляды, да и читателю в конце концов ничто не мешало собственными глазами видеть то, скажем, что при всем своем вольнолюбии Пушкин ни о чем не писал так много и с таким глубоко личным чувством, как о судьбе «обломков старинных родов», исповедуя при этом, пусть на какой-то свой особый пушкинский манер, может быть, самую консервативную для своего времени философию, а Гоголю, «творцу новой литературы», сколько им ни было написано, удалось и намеком не коснуться ни одного из тех вопросов – от освобождения крестьян до эмансипации женщины, – на которых эта самая литература, собственно, и поднялась. Что до «верного изображения действительности», то с самого начала оставалось не вполне ясным, какое именно реалистическое наследие оставил своим ученикам автор прозы, в которой вареники величиною со шляпу сами собой прыгают в рот, ведьмы верхом летают на бурсаках, а нос майора Ковалева в виде статского советника самочинно разъезжает по Петербургу и где даже самые реалистические страницы наполнены лицами, доведенными до последних степеней шаржа.

Внимательная критика, наконец, могла бы найти немало свидетельств и тому, что в отношениях трех литературных периодов вместе с естественной преемственностью – как- никак одна культура и один язык – действовали и силы взаимного отталкивания вплоть до открыто заявляемого неприятия, до прямой пародии и карикатуры, в каковом свете, например, у того же Достоевского, «вышедшего из гоголевской «Шинели»», Гоголь и предстает в «Селе Степанчикове» ^.4

Но нет, сколько вопросов ни витало над вышеозначенной схемой, в евангелиях отечественной литературы запечатлелось одно: «Пушкин породил Гоголя, Гоголь породил нескольких сыновей, и нарекли их всех натуральною школой». Поскольку конечным счетом никаких иных схем для того периода придумано, кажется, не было, так сие и осталось.

Но остались и вопросы.

Поиск ответов на них сегодня сродни археологической задаче воссоздать эпоху по разрозненным фрагментам ее культурного слоя, как он обнаруживается под глубокими напластованиями позднейших времен.

* * *

С расцветом литературной периодики во второй четверти XIX века палитра российской словесности в самом скором времени обогатилась множеством новых «тонов и полутонов» – теми всевозможными малыми жанрами и формами, что всегда присутствуют в журнальном и газетном деле, принимая вид «Смеси», «Нравов», «Калейдоскопа», «Летописи» и тому подобного. Что-либо изобретать здесь российскому журналисту не приходилось – достаточно было следовать примеру европейских журналов, что исправно приходили в российские столицы и к которым публика давно привыкла. Другое дело работать в этих жанрах: здесь требовался литератор особой закваски, пишущий не по вдохновению и от случая к случаю, а по необходимости и из номера в номер. У литературной аристократии пушкинского круга и поколения, в какие журнальные предприятия она ни пускалась, так работать все как-то не получалось, да и материал всех этих «Нравов» и «Смесей», можно думать, находился где-то уж совсем далеко за пределами круга их жизни. Изначально поэтому «малую литературу» делали совсем иные люди.

Лавры зачинателя здесь по всей справедливости принадлежат Фаддею Бенедиктовичу Булгарину. В годы бурной своей молодости немало постранствовав, повоевав на стороне России против французов и на стороне Франции против испанцев, он ко времени своего водворения в Петербурге, надо полагать, как нельзя лучше знал, что такое европейская литература и как нечто подобное делать в России. Во Франции мода на фельетон и всевозможное нрав о описательство, по всей Европе гремит имя Виктора-Жозефа Жуй, главы тогдашней нравоописательной литературы, Петербургу благоугодно все это читать на французском языке – Булгарин дает читателю русский фельетон! «Фельетон» в те времена последовательно означал самые разные вещи – вначале газетный и журнальный отдел, где печаталось все подряд («всякая всячина», «смесь»), начиная от коммерческих объявлений и городских новостей и кончая шарадами и некрологами; потом небольшой нравоописательный или сатирический очерк, помещенный в том же разделе; еще позже всевозможную «малую прозу» на занимательные темы; наконец, даже «роман с продолжением», написанный в духе все того же легкого и к читателю как собеседнику адресованного разговора («а теперь, любезный мой читатель, оставив нашу героиню наедине со своими мечтами, поспешим с тобой туда, где наш герой….» – эту манеру, устоявшуюся в фельетоне, европейская и вместе с ней русская литература, от Пушкина до раннего Достоевского, использовала затем добрых полвека) ⁵⁵. И Булгарин выступает первопроходцем на всех стадиях этого пути – от журнальной смеси до романа-фельетона.

В 1825 году вместе с Н. Гречем он начинает «Северную пчелу» – первый опыт частной газеты в России; сюда ему приходится столько всего писать в «легком тоне», что этого с лихвой хватит на несколько частей в первом собрании его сочинений. Уже в это время – удостоверено Пушкиным – Булгарин принадлежит к «малому числу тех литераторов, коих порицания и похвалы могут и должны быть уважаемы» ⁶. Но вот из-под пера «русского Жуй» выходит «Иван Иванович Выжигин. Нравственно-сатирический роман», и в глазах читающей публики автор этой долгой, запутанной и очень назидательной истории о брошенном младенце, что в конце концов оказывается отпрыском знатнейшей фамилии, становится уже и вовсе каким-то воплощением живого классика. За два года роман вышел тремя изданиями, и это в то время, когда по книжным лавкам, как сообщала все та же «Северная пчела», не были распроданы вышедшие еще в 1817 году «Опыты в стихах и прозе» К. Батюшкова, «первенствующего нашего поэта», да и книжечки Пушкина расходились не скорее чем в полгода-год, если не дольше. Через какое-то время пошли переводы романа на другие языки – французский, итальянский, немецкий, английский, литовский, польский. Взыскательной критике вольно было выносить «Выжигину» любые приговоры («Пустота, безвкусие, бездушность, нравственные сентенции, выбранные из детских прописей, неверность описаний, приторность шуток» ⁷), – на стороне Булгарина оставалась та неоспоримая истина, что до появления его книги никогда в России и за ее пределами столь много людей разом не читало столь толстого романа. Что ж до критиков и недоброжелателей, по их поводу можно было особо и не беспокоиться, ибо у «Выжигина» нашлось весьма немало ценителей и с самым строгим вкусом – от Грибоедова ⁸ до Государя Императора. Да и не были ли критики в данном случае уж особенно пристрастны и, прямо сказать, несправедливы? ⁹

Ладно, о Булгарине-романисте можно было еще спорить, принимая или не принимая его, – Булгарин-журналист в любом случае был величиной куда более значимой и весомой. Чего стоила одна «Северная пчела», поставленная им! Через литературную часть газеты прошли первые имена тогдашней словесности, начиная с К. Рылеева, И. Крылова и А. Пушкина. В «Пчеле» дебютировал Гоголь, коего Булгарин поддержал, может статься, в самую трудную минуту его жизни, и состоялся петербургский дебют В. Белинского, что в 1838 году готов был сотрудничать «хоть с Булгариным, хоть с кем», лишь бы бежать от московских своих журнальных и денежных долгов. В «Сыне отечества», также издававшемся Булгариным и Гречем, шестнадцатилетний Н. Некрасов опубликовал первое свое стихотворение. Вообще по булгаринским изданиям, а он выпускал еще и журнал «Эконом», опробовали перо десятки начинавших литераторов – с рассказами ли, как Я. Бутков, или с театральными рецензиями, как Д. Григорович. Что до самого издателя, то «несомненным его талантом была наблюдательность, приправленная юмором и, до известной степени, легкостью слога», – пишет мемуарист, вообще-то относящийся к Булгарину без особого энтузиазма. – «Он действительно обладал искусством писать фельетоны, и в течение двадцати лет они имели громадный успех и массу читателей» ¹⁰.

(«Масса читателей», – среди них, естественно, были и те, кому предстояло стать литераторами: и вообще в литературу шло первое поколение российских писателей, с газетой выросшее и, если как пример брать Ф. Достоевского, газету подчас чрезвычайно ценившее ¹¹. Что до фельетона, то уже в 30-х годах он утверждается среди главных жанров литературы и сюда приходят десятки перьев; скажем, в Петербурге в фельетоне работал не только вообще весь литературный Олимп пушкинских времен, – через фельетон прошли В. Соллогуб, И. Панаев, А. Плещеев, Д. Григорович, Н. Некрасов, И. Тургенев, А. Гончаров, Ф. Достоевский, А. Дружинин ¹², Дружинин и скажет, наверное, самое прочувствованное слово об этом жанре: «Если бы наш век не выдумал ничего, кроме фельетона, он все-таки не мог бы считаться бесполезным веком. Знаете ли, мне по временам кажется, что скоро все писатели в мире не будут ничего писать, кроме фельетонов. Заметьте, как упрощается словесность, как исчезают хитро сплетенные разделения литературных произведений, как явственно простота и краткость берут верх над велеречием и запутанностью» ¹³.

По смерти Ф. Булгарина даже враждебный ему «Современник» напишет, что издатель «Пчелы» и автор «Выжигина»»по крайней мере десять тысяч человек приохотил к русскому чтению»  ¹⁴, – сам собой является вопрос, скольких людей он приохотил к литературному труду?)

В своих трудах «русский Жуй» был, конечно же, не одинок. В Москве точно так же, с оглядкой на то, что пишут в европейских столицах и читают в столицах российских, работал Николай Полевой, издатель «Московского телеграфа» – журнала, который уже названием своим сигнализировал о намерении издателя как по телеграфу «передавать» в Россию все лучшее из Европы – от литературных до женских мод включительно. При «Телеграфе» выпускалось два сатириче

ских приложения – «Новый живописец общества и литературы» и «Камеробскура книг и людей», где в духе все того же Жуй или, если угодно, Булгарина речь только и шла что о нравах всех и всяческих слоев общества. Укрупняя форму, Н. Полевой вырабатывает какой-то свой особенный жанр – нечто среднее между фельетоном, рассказом и очерком: в этом духе выдержаны целые его сборники, чередой выходившие с середины 20-х годов.

В Петербурге тем временем являются повести-фельетоны Осипа Сенковского – «Незнакомка» и «Большой выход у Сатаны», напечатанные в смирдинском «Новоселье» 1833 года, и тогда же отдельной книжечкой вышедшие «Фантастические путешествия барона Брамбеуса». Что барон Брамбеус становится предметом охов и ахов по всей читающей России, это одно; другое – причины столь фантастического успеха. Для читателя тех лет они лежали на самой поверхности: в Сенковском прочитывался, а сам он просто демонстративно подчеркивал эту связь, новая французская знаменитость – Жюль Жанен, фельетонист парижского «Journal des Debats», за несколько лет до того прогремевший романом «Мертвый осел и гильотинированная женщина». В мире русской литературной моды совершается переворот: в пару к «русскому Жуй» Ф. Булгарину приходит «русский Жанен» О. Сенковский: петербургские да московские читатели «Journal des Debats» и обеспечили фантастический успех «Библиотеки для чтения» с О. Сенковским во главе.

(Тем временем юный Виссарион Белинский, исключенный из университета, в поисках литературного заработка трудится как раз над переводами Ж. Жанена, а там и других французов из тех, что помоднее, – Поль де Кока, Эжена Сю и Александра Дюма. Пройдет еще немного времени, и мы увидим Н. Чернышевского, по петербургским кондитерским читающего все тот же «Journal des Debats»)

Но вернемся к «Новоселью» – сборнику, составленному из подношений петербургских литераторов Александру Филипповичу Смирдину по случаю открытия им книжного магазина на Невском. За два года до того нечто подобное имело место в Париже, где французские литераторы, коих по этому случаю собралось сто один человек, решили поддержать разоряющегося книгоиздателя: так европейской публике явился первый том альманаха «Париж, или Книга ста одного», ставший началом многолетней серии изданий. Дело обернулось, что называется, бешеным успехом; всего вышло пятнадцать томов серии, а сама она стала своего рода новой французской энциклопедией. Что же Петербург? Набрать разом ста одного сочинителя здесь пока никак не получалось, но да не отставать же от французов, – и Смирдин затевает выпуски «Ста русских литераторов».

Между тем из Франции шла новая литературная мода. Собственно, в книгах «Ста одного» она уже предстала во всем своем многообразии. То были всевозможные «литературные физиологии» – род очерка, преследующего цель описать «что- то одно» и «как оно есть», без всяких литературных прикрас. Во второй половине 30-х годов книжные магазины Франции уже ломились от физиологии: здесь были картины Парижа, его кварталов, бульваров и окрестностей; описания всех и всяческих типов, представляющих слои общества, профессии и занятия; здесь были даже «звуки Парижа» с приложением нот, эти звуки передававших. Сборники физиологии издаются сотнями, в них работают лучшие перья Франции («У меня только одна идея, – писал в это время О. Бальзак. – Все мои помыслы направлены на физиологию, я ею брежу и только ею и занят» ¹⁵) и лучшие ее художники-иллюстраторы, среди которых выделяется О. Домье. Ж. Жанен, главный теоретик движения, писал: «Мы должны подумать о том, что когда-нибудь наши внуки захотят узнать, кем мы были и что делали в наше время; как мы были одеты, какие платья носили наши жены, какими были наши дома, наши развлечения, наши привычки <…> О нас захотят знать все: как мы садились на лошадь, как были накрыты наши столы, какие вина мы предпочитали» ¹⁶. Про столы, уставленные винами, впрочем, писали немного; больше простора предоставляла жизнь простого люда и даже дна общества, столь красочно и даже красиво описанного Эженом Сю в «Парижских тайнах». Все рекорды популярности побила серия «Французы в их собственном изображении» – восемь богато иллюстрированных томов, вышедших в 1840-1842 годах при участии ста тридцати семи авторов. Засим последовали «Дети в их собственном изображении» и даже «Животные в их собственном изображении»; подражания «Французам…» пошли по всей Европе.

В России новое веяние раньше всего сказалось у Пушкина – в «Гробовщике» и «Станционном смотрителе» из «Повестей Белкина»; еще явственнее оно выразилось в «Невском проспекте», «Утре делового человека» и «Театральном разъезде» Гоголя; целую серию физиологии дал В. Одоевский («Сборы на бал», «Невеста», «Первый выезд на бал», «Женские слезы» и др.). Пушкин, впрочем, к «французской школе» остался равнодушен, совсем иные задачи ставил перед собой уже и Гоголь; до поры до времени российские литераторы, включая Булгарина и Сенковского, вообще старались держаться подальше от физиологии, тем более что в правительстве и цензуре новомодные эти французские «крайности» отнюдь не приветствовались. Впрочем, как раз от людей, близких ко Двору, новая волна и пошла в литературу.

В 1834 году А. Башуцкий, офицер лейб-гвардии и бывший адъютант М. Милорадовича, написал и в трех томах издал «Панораму Санкт-Петербурга» – нечто очень родственное тем «Картинам…» и «Новым картинам Парижа», что сериями издавались во Франции.

1. Аксаков К. С. Труды и дни // Аксаков К. С. Эстетика и литературная критика. М., 1995. С. 474-475. [↩]
2. Салтыков-Щедрин М. Е. За рубежом // Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20 тт. Т. 14. М., 1972. С. 112. [↩]
3. См.: Бочаров С., Манн Ю.«Все мы вышли из гоголевской «Шинели»» // Вопросы литературы. 1968. N 6. [↩]
4. Интересно, что художественную полемику с Гоголем Достоевский начинает уже в первом своем опубликованном произведении – «Бедных людях», и вот ведь ирония «литературного процесса»! – эта полемика идет как раз по поводу гоголевской «Шинели». Вспомним: в повести Варвара Алексеевна передает Девушкину книгу Гоголя, советуя прочитать ему «Шинель»; Девушкин книгу возвращает со словами «дурно то, что вы меня в такую крайность поставили», затем излагает свою жизненную философию бедного, но честного и, в общем-то, довольного жизнью чиновника, прочитанную повесть характеризует как «пасквиль», оскорбляющий его лично, и заключает: «Да ведь это злонамеренная книжка, Варенька; это просто неправдоподобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник». [↩]
5. В специальной работе «У истоков фельетона (Фельетон в «Journal cles Debats»)» Б. Томашевский подробно рассматривал эволюцию жанра на примере издания, необыкновенно популярного в России первой половины XIX века. «Газетные жанры – производные от цены и формата газеты. Фельетон в «Journal des Debats» явился в результате первого изменения формата газеты <…> Газета удлинилась. Внизу она получила «нижний этаж», или подвал, названный «фельетоном». Допускалась, впрочем, для читателей, привыкших к прежнему формату, подписка на газету без фельетона, который в таковом случае отрезался. Вот почему в первые годы существования газеты между фельетоном и остальным текстом газеты сохранился широкий пробел – «линия отреза»<…> Фельетоном собственно называлось все, что печаталось под чертой» (цит. по: Фельетон. Л., 1930. С. 59- 60). В 1824 году в «Journal des Debats» были напечатаны «Парижские тайны» Э. Сю, имевшие небывалый успех: так был канонизирован жанр романа-фельетона. В «подвале» той же газеты вышел «Граф Монте-Кристо» А. Дюма. Интересно, что первым переводным фельетоном здесь стал «Вий» Гоголя, вышедший в трех номерах в декабре 1845 года в переводе Луи Виардо; позже через «фельетон» журнала пройдут романы Толстого и Достоевского. Б. Томашевский особо подчеркивает воздействие фельетона на весь строй литературы: «Темп старой литературы был убыстрен, в фельетон была введена нервозность, напряженность, сенсационность, тематический захват был расширен, структурный канон сломан» (там же). [↩]
6. Цит. по: Львова Н. Н. Каприз Мнемозины // Булгарин Фаддей. Сочинения М., 1990. С. 14. [↩]
7. Катенин П. А. Размышления и разборы. М., 1981. С. 76. [↩]
8. Грибоедов писал Булгарину: «Первая глава твоей «Сиротки» так с натуры списана, что (просто, душа моя) невольно подумаешь, что ты сам когда-нибудь валялся с Кудлашкой. Тьфу, – пропасть! Как это смешно и жалко, а справедливо» (цит. по: Каратыгин П. Северная пчела. 1825 1859 // Русский архив. 1882. Кн. 2. С. 269. [↩]
9. Критиков у Ф. Булгарина было, как известно, куда как много. У настоящей работы нет задачи входить в обсуждение его личности, весьма непростой, или известных внелитературных обстоятельств его жизни, еще более сложных; приведем лишь одно суждение, «противостоящее как раз традиции толковать все эти непростые вещи уж очень упрощенно: «Позднейшее потомство не должно забыть, что Грибоедов «Горе» свое поручил Булгарину, что сему последнему мы одолжены сохранением вернейшей рукописи «Горя от ума» и ее распространением по России. Тот же Фаддей, дрожа от страха быть притянутым к ответу за знакомство свое с декабристами, нашел возможность сохранить до наших времен стихотворения Рылеева в подлинном списке их несчастного автора. Умение ли Булгарина прилаживаться к характеру своих знакомых или его свободомыслие в молодых годах – неизвестно, но декабристы его любили <…> верили ему как честному человеку и не обманулись в нем: Булгарин не опозорил себя доносом на своих приятелей»(Каратыгин П. Указ. соч. С. 254). [↩]
10. Там же. С. 250, 281. [↩]
11. Л. Гроссман пишет даже о пристрастии Ф. Достоевского к газете. «Достоевский никогда не испытывал <…> той презрительной брезгливости к ежедневной печати, какую открыто выражали Гофман, Шопенгауэр или Флобер. В отличие от них, Достоевский любил погружаться в газетные сообщения, осуждал современных писателей за их равнодушие к этим «самым действительным и самым мудреным фактам» и с чувством заправского журналиста умел восстанавливать цельный облик текущей исторической минуты из отрывочных мелочей минувшего дня. «Получаете ли вы какие-нибудь газеты? – спрашивает он в 1867 году одну из своих корреспонденток. – Читайте, ради Бога, нынче нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех дел общих и частных становится все сильнее и явственнее»» (цит. по: Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 51). [↩]
12. Фельетоны сороковых годов. Журнальная и газетная проза И. А. Гончарова, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева/Под ред. Ю. Г. Оксмана. М.-Л., 1930. [↩]
13. Дружинин А. Собр. соч. Т. 6. СПб., 1887. С. 223. [↩]
14. Цит. по: Булгарин Фаддей (Тадеуш) Венедиктович // Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. 1. М., 1989. С. 351. [↩]
15. Цит. по: Цейтлин А. Становление реализма в русской литературе (Русский физиологический очерк). М., 1865. С. 44. [↩]
16. Цит. по: Русский очерк. 40-50-е годы XIX века. М., 1986. С. 10. [↩]