Внутренняя жизнь жанра

Выступление В. Оскоцкого, столь широко обозревшего новые пути и проблемы романа Прибалтики, не только освобождает нас от обзора внешних перепутий, пусть и новейших, литовского романа, но даже как-то обязывает осмыслить внутреннюю логику развития жанра романа в литовской литературе. Иначе мы будем говорить лишь о более или менее актуальных проблемах, замыслах; писателей, о радостном многообразии стилевых поисков и тенденций, теряя из виду, к сожалению, жизнь отдельного романа (в отличие от всеобщей, постоянно изменяющейся жанровой системы современного романа).

А ведь книги стареют. Стареют отдельные произведения, несмотря на актуальность темы и проблематики. Но также общеизвестно, что стареют не все книги. Продолжительность их жизни зависит, конечно, от масштаба таланта писателя, и тут нам, литературным критикам, нечего особенно объяснять. Однако известны случаи, когда разные книги одного и того же писателя очень по-разному выдерживают испытание временем. Недавно мне пришлось заново прочесть три повести Витаутаса Бубниса – писателя, верного в основном эпическим традициям литовской прозы и в то же время внимательно следящего за новыми поисками наших прозаиков. И странное впечатление: наименее, на мой взгляд, устарела первая повесть В. Бубниса «Плакучие березы», изданная двадцатисемилетним автором в 1959 году, когда в литовской прозе (вслед за поэзией Э. Межелайтиса, Ю. Марцинкявичюса и др.) еще только назревал перелом, намечался поворот к более самостоятельному и трезвому исследованию социальных проблем и отдельной личности. (Впоследствии выдвижение личности в центр анализа прозаиков дало известные романы «внутреннего монолога» – «Адамово яблоко» и «Жажда» М. Слуцкиса, «Каунасский роман» А. Беляускаса, «А часы идут» Й. Микелинскаса.) Вторая же повесть В. Бубниса, «Падающие листья», вышла в свет одновременно с «Адамовым яблоком» и «Каунасским романом» в 1966 году, однако к сегодняшнему дню она уже представляется безнадежно устаревшей, И причину этому следует, по-моему, искать не только в том, что В. Бубнис остался в стороне от стилистических поисков литовской прозы, да и, по-видимому, не в том, что в «Падающих листьях» писатель отчасти утратил столь привлекательные в первой его книге черты: задушевность и лиричность интонаций, мягкость в лепке человеческих характеров. Истинные причины кроются, видимо, где-то глубже. Это подтверждает и третья повесть В. Бубниса, «Арберонас» (1969), посвященная жизни школьной молодежи. В ней повествование ведется от первого лица, явно чувствуется опыт новейшей литовской прозы, но все равно создается впечатление, что повесть эта должна была появиться лет восемь – десять тому назад.

Или другой случай – роман Й. Микелинскаса «Водоноска» (1964), представляющий, по мнению В. Оскоцкого, удачную противоположность роману латышской писательницы Д. Зигмонте «Должна быть Ховалинга!», сегодня также, на мой взгляд, во многом устарел. В свое время, несомненно, новаторское значение имело то, что Й. Микелинскас особое внимание обратил на значение активности человека, идущей не от узколобого фанатизма, а от большого духовного богатства, стремился показать внутреннюю жизнь героини, ее впечатлительность, чуткость, мечтательность. Однако писатель окружил положительную свою героиню группой шаржированных второстепенных персонажей и тем самым упростил проблему, ослабил конфликт. Примечательно, что во втором романе Й. Микелинскаса «А часы идут» схематическая диспропорция в изображении внутреннего мира главных героев и мира внешнего резко уменьшилась. Души Шарунаса и Юрате раскрываются перед нами не в какие-то особые «исповедальные» моменты, а в самом процессе повествования; воспринимаемые героями картины действительности свободно сменяются размышлениями, подсознательными порывами, естественно сопрягаются с отрывками воспоминаний. Социальная действительность, таким образом, как бы теряет свою изолированность от воспринимающего ее человека, а тенденция характеров к свободному развитию реализуется в активном осмыслении, освоении или отрицании личностью разных сторон действительности. С точки зрения этой художественной гармоничности в изображении личности и окружающего ее мира, статично-символический финал романа сегодня представляется, однако, уже схематичным.

Случайны ли подобные парадоксы и творческие просчеты или в них проявляются некие закономерности? Вопрос этот заставляет нас внимательнее присмотреться к внутренней жизни прозаических жанров.

Современные теории жанра (см. «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы», «Наука», М. 1964) справедливо рассматривают жанр как отвердевшее, превратившееся в определенную литературную конструкцию содержание.