Внутренняя сторона ветра (Проблема времени и вечности в прозе Милорада Павича)

Милорад Павич вошел в русскую литературу в качестве «предводителя европейского постмодернизма». Именно так в 1997 году «Иностранная литература» представила своему читателю сербского писателя ¹. Проза Павича была так хороша, а постмодернистский авторитет его в мировой критике был настолько непоколебим, что оказалось… удобным выткать лик писателя и на знамени российских постмодернистов. И хотя их собственная социальная ангажированность прямо-таки диссонировала с «мистической остраненностью» Павича, его гипертекст сослужил добрую службу, подарив отечественным «новаторам» недостающий качественный литературный контекст – ту самую «хорошую компанию», за принадлежность к которой твои собственные слабости прощаются.

С самого начала Павича полюбили за… «принадлежность» к направлению (в немалой степени именно его имя и помогло вычленить «направление» из общего российского литературного хаоса). В согласии с постмодернистской же традицией не тексты, но имя Павича было «присвоено» и использовано на общее дело. Правда, тогда же, в 1997-м, в радостном хоре пост- единомышленников прозвучало некое недоумение Вадима Руднева, возникшее по поводу гремевшего в России с начала 90-х «Хазарского словаря»: «В каком- то смысле «X. с.» – квинтэссенция постмодернизма, но в каком-то смысле и его отрицание» ².

В тот момент было расслышано только – «квинтэссенция», рудневское недоумение лишь портило общую песню. Тем не менее недоумение росло с каждым новым текстом Павича. И доросло до прямого разочарования, когда трудно стало скрывать «несоответствие» Павича задачам, поставленным его российскими сторонниками. «Мэтр» упорно разрушал компанию: голубого сала не солил, к сексу примешивал любовь, поколения выбирал в истории (то есть и историю ценил), а гипертекст так закрывал, что в конце концов пришлось сдаться: постмодернистскими «ключами» эту дверь не открыть. Проще было отречься. Что сегодня в открытую и делается. Нынешнее разочарование Павичем стало возможным тем более, что в ходе российских событий, боев и скандалов собственная слава отечественных постмодернистов окрепла, они успели забронзоветь. И отвоевать свое крикливое право голоса. В том числе – и на разочарование некогда «присвоенным», но так и не ставшим «своим» Милорадом Павичем. Скажем, В. Курицын в недавнем опросе «Ex libris НГ» вальяжно эдак процедил по поводу «самого переоцененного прозаика 90-х»: «Вчера милая читала мне вслух Милорада Павича, и я понял, почему заканчивались неудачей все мои попытки читать его самостоятельно: очень даже пустая, позерская проза. Только то, что глаза милой скользили по чайному пейзажу, дает ему право быть упомянутым здесь» ³.

То же разочарование «живым классиком» вдохновило и В. Ерофеева на написание журнального эссе (увеличенного «до размеров слона» на огромной полосе «Огонька»). Рассказывая о недавней поездке в Югославию за своей новой книгой, изданной братьями-славянами (и по пути подробно расписав картины совместного водкопития, обл… облив их сами знаете чем), Ерофеев дошел и до Павича, «похожего на холеного кота, съевшего много сметаны» ⁴ славы. В подтверждение – фотодокумент: смеющийся, пышущий здоровьем «домашний» Павич рядом с бледным, утомленным сербской суетой и никчемностью автором эссе. Тогда как на самом деле, обнаруживает Ерофеев, у белградских студентов «упоминание о Павиче вызвало кислую реакцию». (Признаюсь, что в Ерофеева-социолога, в поте лица опрашивающего массы белградских студентов «о роли Павича в их жизни», я не могу поверить при всем желании. Но это так, между делом.) Пусть моветон останется на совести бледного Ерофеева, в конце концов надо же чем-то увлечь девственного читателя «Огонька» в рассказе о литературе. Ерофеевский стиль здесь важен постольку, поскольку в нем – вдруг прорвавшееся раздражение очевидной инородностью Павича, инородностью некоему стереотипу постмодерниста, выработанному в родных наших пределах. Инородностью, обнаруженной еще Рудневым, но ныне вызывающей нескрываемое раздражение от невозможности уложить реальную прозу реального Милорада Павича в некую вылепленную «конструкцию» российского массового постмодернизма.

Я не призываю любить прозу Павича, нынешняя пост-нелюбовь к ней, как и страстность ее проявления, мне представляется закономерной: собственная слава и положение уже завоеваны, и остается лишь непонятый текст с сербского, некая чужая и чуждая навороченная «мистическая конструкция». И сегодня, вместо того чтобы попытаться разобраться в «мистике» павичевского текста, в обоснованной метафизикой сложнейшей структуре его произведений, бывшие почитатели – что нервные дети – бросают надоевший конструктор, с которым не справились.

Если же «заглянуть поглубже внутрь себя, то можно обнаружить много такого, чего никогда не увидишь, если будешь просто смотреть по сторонам», – заметил сам Милорад Павич еще в 90-х ⁵. Тогда он весьма откровенно рассказал и о значении в его творчестве фольклорной традиции, о российских и сербских проповедях эпохи барокко, об особом месте византийских проповедей, о значимости для него эзотерических текстов и даже о некоем «очень важном переживании, близком к своего рода религиозному просветлению», испытанном им в детстве и многое определившем в строе его личности. Но как всегда это бывает, нам тяжелы «подробности» чужой жизни и мировосприятия, нас очаровывает их «мистичность». Которая также, естественно, приедается со временем. И если раньше структурно усложненный, наслоенный текст Павича вызывал радостное приветствие Гипертексту, то теперь вызывает у того же Курицына физиологическое отвращение, как от «восьмого куска жирной свинины» ⁶. (Здесь не могу удержаться и не рассказать анекдот-быль времен второй эмиграции. Попавший в Нью-Йорк казак нервно спрашивает: – А сало здесь есть? – Ему объясняют, где можно достать сало. Казак покупает 10 кг и облегченно вздыхает: – Ну, теперь выживу… – Не могу никого порицать за страсть к свинине и даже – к свинским метафорам. Но виноват ли Павич, что в его текстах кто-то не нашел «сала» и теперь раздражен?..)

Да, проза Павича – не для массового читателя, писатель сознательно выстраивает свой текст, опираясь на обширные знания истории, богословия, фольклора, литературы. Он рассчитывает на понимающего, подготовленного читателя. Можно ли его в этом упрекнуть? Не знаю, не уверена, в конце концов это его текст, его право – писать так, как ему пишется (хотя эта позиция, в общем-то, необычна для российской литературы, включая и ее постмодернистское направление, доведшее принцип «глаголом жечь…» до болезненной эпатажности, вызванной неутоленной страстью обладания массовой аудиторией). Прозой павичевского типа можно очаровываться и не понимая ее. Но для понимания нужно усилие исследователя. Только тогда очарованность тайной, загадкой может перейти в удовлетворение от проникновения в нее.

Мистическая спонтанность текстов Павича – обман, перед нами сложная «головная» проза, дающая пищу и душе и уму. В эпатажной, смутной атмосфере российского постмодерна мы, кажется, просто отвыкли от спокойной философичной прозы.

Признаюсь, я не претендую на всеохватывающее исследование павичевского текста, на истину в последней инстанции, которая вряд ли вообще возможна в разговоре о литературе. Я хочу затронуть лишь одну проблему, но проблему принципиально важную для понимания тех хитросплетений, что дал нам в своей прозе «мэтр постмодернизма», важную именно в контексте разговора о «присвоенном» Павиче. Речь идет о проблеме времени и вечности в хронотопе прозы Милорада Павича, одной из важнейших проблем для постмодернистского текста. И начну я с «невыигрышного», полного «позерской позы» рассказа Павича «Корчма «У семи сосков»». Рассказчик повествует о роде Малоншичей – кто когда родился, учился, умер. Рассказывает, не утруждая себя задачей хоть как-то развлечь и завлечь читателя, добросовестно и безыскусно говорит о малоинтересной чужому уху истории семьи. Единственный «художественный» момент новеллы – некое туманное указание на «дурную кровь» рода, которая передается из поколения в поколение, словно Малоншичи меняют «несколько тел, переселяясь из одного в другое, как только плоть износится». Отличная память членов клана – не от способности запоминать предметы, лица, языки и беседы, а от дара «распознавать их на основе своего предопыта» – словом, все от той же «наследственной порчи». Не дай Бог рассказ этот попадет к Курицыну – никакая «милая» не спасет. «Дурная кровь» (и даже наличие героини-проститутки) не откроет перед читателем картины секса с «византийской красавицей», одиссея героя не подарит батальных садо- мазохистских сцен из XI века, обучение у лучших философов того времени тайнам античности не погрузит в «пустоту», «Корчма» не накормит ни голубым, ни салом, ни даже – жирной свининой… Но именно «Корчма» и есть притча о мире и человеке в нем. Опрощенная по форме, глубокомысленная по сути – как и подобает притче.

Каков же, в понимании героя, этот мир, в чем его истина, какова роль человеческая? Ни на один из этих вопросов нельзя ответить, если не обратить внимания на то, кто именно и чему учил Малоншича-младшего, главного героя новеллы. А учил его ни больше ни меньше как Иоанн Итал. Имя, широкому читателю ничего не говорящее, и воспроизведенные в тексте рассуждения, очевидно, вызовут лишь скуку или раздражение. Но давайте прорвемся через собственное незнание, погрузим текст Павича в контекст реальной истории духовной смуты Византии XI века. И вспомним, что Иоанн Итал был известным византийским философом, тяготеющим к аристотелизму, что за свои еретические воззрения он был предан анафеме и анафема включена в «Синодик в неделю Православия», литургический чин, совершаемый в первое воскресенье Великого Поста. И что в тексте анафемы Италу содержится и анафема ереси попа Богомила, инициатора известного дуалистического религиозного течения богомилов ⁷. Вот тогда история рода Малоншичей обернется рассказом- житием о богомиле, чья душа передвигается по векам и вселяется в потомков, определяя их жизнь и судьбу. А доводы Итала, пересказанные Павичем, есть некое предсказание-объяснение того, что же на самом деле произошло с этой семьей и ее «дурной кровью» (надо ли говорить, что один из наставников Малоншича-младшего, пресвитер Козма, слишком напоминает патриарха Козму Атика, обвиненного в XII веке в потворстве богомилам и склонности к их ереси?..).

Как учил Козма, «всякая душа, прежде чем состариться, сменяет несколько тел, переселяясь из одного в другое, как только плоть износится». Или, по Италу, человек есть форма, которая пребывает в нас неизменной с самого зарождения и до распада. Это есть нечто сущее, что может менять свое материальное «облачение» – плоть, остающуюся неизменной. Или, как сказано у Павича, человек определяет «свое место в мире или в себе самом, от которого он будет исходить, к которому будет возвращаться и по отношению к которому всегда станет определять свое удаление от него».

И здесь, кажется, нужно обратиться к собственно ереси богомилов, ибо концепцию вечности/времени, как и саму концепцию текста у Милорада Павича, нельзя понять вне основных моментов богомильской системы мирокосма (на наличие этой связи неоднократно указывает и сам Павич). Коротко напомню об этой христианской ереси Х-XIV веков. Название «богомилы» происходит от имени попа Богомила, первым представившим ересь во время царя Петра (927 – 968) в Болгарии. Немногочисленные исследования описывают богомилов как наследников идей неоманихейцев, павликанцев (чьи идеи напитаны античными гностиками в том числе), а от богомилов уже выводят их прямых последователей – катаров и патаренов Боснии и Сербии (широко известна была и богомильского толка община Sclavonia в Далмации, нынешняя Хорватия. Вплоть до завоевания турками-османами эти территории – в том числе и местная аристократия – придерживались учения богомилов- патаренов). Из районов распространения патаренов происходят многие герои Павича). В результате гонений на ересь собственные письменные источники богомилов практически не дошли до нас (наиболее известна сохранившаяся в латинском варианте «Тайная книга» богомилов-катаров – списки Каркасонский и Виенский. «Тайная книга» попала из Болгарии в Ломбардию – была привезена богомильским епископом Назарием – примерно в XII веке для службы итальянских богомилов-катаров общины г. Коркорецо – Concorezio. Оттуда – в руки инквизиции в Канкаронский архив).

Итак, учение богомилов гласит: как Бог, так и Сатана волей Божьей имели силу создания. Богомилы верили, что слава Сатанаила – одного из старших ангелов – «была такова <…> что он мог повелевать небесными добродетелями <…> Сатана был творцом всех вещей и подражал Отцу Моему<….> Отец Мой преобразил его за высокомерие: был у него отнят свет, лицо стало словно раскаленное железо и во всем уподобилось человеческому. Своим хвостом Сатана увлек третью часть Божьих ангелов» ⁸. В определенный момент Сатанаил восстал. Вместе с совращенными им ангелами-соучастниками Сатанаил был сброшен с небес. После этого Сатанаил создал землю и человека из глины: «Потом надумал он создать человека по подобию своему, чтобы тот служил ему». Далее Сатана принуждает двух падших ангелов войти в глиняные тела. Христос в «Тайной книге» объясняет Иоанну, чем отличалось участие Бога от участия Сатаны в деле создания человека: «Слушай, любезнейший Иоанн: неразумные люди так говорят, что Отец Мой лицемерно сотворил глиняные тела; но все силы небесные сотворил Он из Духа Святого, эти же [два ангела] по их вине были явлены с глиняными телами, и их называют смертными».»И вновь я, Иоанн, спросил Господа: «Как же человек начинает бытие свое от духа, пребывая в теле из плоти?» И сказал мне Господь: «От падших ангелов небесных зачинаются в женских телах и получают плоть от желания плоти, и рождается дух от духа, а плоть от плоти; так осуществляется власть Сатаны в этом мире и во всех родах»». Позже Сатанаил теряет свою силу создателя, но все еще владеет материальным миром. Сатанаил потерял и свое божественное имя (закрепленное в суффиксе -ил) и, таким образом, стал известен просто как сатана. Ради спасения людей Бог послал своего сына, Иисуса, воплотившегося через деву Марию. Иисус вошел в одно ухо Марии и вышел из другого: «нисходя, вошел [в Нее] через слух и через слух вышел», таким образом, Он не получил реального, материального человеческого тела, не был воплощен в ортодоксальном смысле. Его человеческая форма, некоторым образом, есть галлюцинация, видимость. Тем не менее смысл Его появления среди людей – спасение их. (В интерпретации богомилов Мария – ангел, посланный Богом на землю, чтобы сделать возможным явление Христа. Таким образом, богомильскими проповедниками делался простой вывод: поклонение некоей Марии-женщине как женщине-Богородице – ошибочно. Равно как и преступно поклонение Кресту Господню как орудию казни Спасителя. Дерево же для Креста было выращено с помощью Моисея – слуги сатаны, по дьявольскому наущению.)

Таким образом, богомилы представили истории типичную дуалистическую антисистему, в основе которой лежит отрицание материального мира (мир и человек сотворенны сатаной, они есть порождение Зла, человек к тому же подписал некий документ сатаны о том, что является слугой его, а не Господа). Отсюда – суровая аскеза богомилов, вплоть до признания самоубийства через голод; безбрачие, а также, что понятно, отрицание церкви, икон и обрядности как закрепленной материальности грешного мира. Тем не менее апокалипсис богомилов не пессимистичен, ибо жизнь/материя – есть ничто, но дух, пройдя ряд воплощений, спасется (Бог дает возможность спасения-высвобождения ангелам, попавшим в глиняные человеческие тела). На Страшном суде Господь «отделит одних от других, как пастырь, и поставит избранных по правую сторону Свою, и скажет: «Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царствие, уготованное вам от создания мира». Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его». И по велению невидимого Отца пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную…» ⁹

Оптимизм богомилов – это оптимизм, принявший форму исторической аскезы, до абсолютной формы ее выражения – самоубийства. Потому что материальность существования человека и мира – это отпадение в настоящем времени от истинного, божественного, ангельского состояния в прошлом. Жизненный путь богомила – это настойчивая попытка возвращения к Истине и Добру, которые на земле невозможны (и если в своем развитии ереси вроде богомильской в европейской истории породили ряд сатанинских культов, то только потому, что все земное изначально лежит во власти сатаны, и, следовательно, не имеет никакой ценности. На земле следует отдавать сатане – сатанинское, разрушать плоть и материю – во имя возвращения в истинное ангельское состояние). Здесь я предлагаю оторваться от непосредственного рассмотрения богомильской теории, чтобы наложить сказанное на текст Павича.

Итак, в движении духа (ангела) от Бога к Богу ясно выписывается круг: дух, ангел Божией природы, жил свободным – тело пленило дух – дух освободился от тела. «…Так я понял, в каком направлении лежит моя дорога. Она вела в прошлое», – признается герой Павича (рассказ «Липовый чай»). В прошлое – ибо это путь возвращения к началу – к Началу истинному, Божьему.

Герои Павича заключены в этот круг:

1. »Библиотека для талантливых читателей…» Беседа с Милорадом Павичем // ИЛ, 1997. N 8. С. 242.  [↩]
2. Руднев В. П. Словарь культуры XX века. Ключевые понятия и тексты. М.: Аграф, 1997. С. 345. [↩]
3. Курицын Вячеслав. Самый переоцененный прозаик 90-х. Ответы на вопросы «Ex libris НГ». 2003. N 10. [↩]
4. Ерофеев Виктор. Не мешайте словам, или Краткая энциклопедия сербской души // Огонек. 2002. N 46. С. 46. [↩]
5. »Библиотека для талантливых читателей…». С. 245.  [↩]
6. Курицын Вячеслав. Указ. соч. [↩]
7. См. об этом: Ангелов Димитър. Богомильството в България. София: Наука и изкуство, 1969. С. 145. [↩]
8. »Тайная книга» (она же – «Евангелие от Иоанна»), предп. X век. Текст ТК богомилов построен в виде диалога Иисуса Христа и апостола-евангелиста Иоанна. Оригинал не сохранился, известны две рукописи Тайной книги, обе в латинском переводе. См. текст: Иванов Иордан. Богомилски книги и легенди. София: Наука и изкуство, 1970.  [↩]
9. »Тайная книга».  [↩]