Вид с острова Сааремаа. Беседу вел Л. Миль

– Недавно вышел пятый сборник ваших стихов на русском языке. К сожалению, я лишен возможности читать вас в подлиннике, и поэтому прежде всего хотелось бы уяснить ваше отношение к своим «русским» стихам. Насколько точны переводы, совпадают ли они с оригиналом, есть ли у вас претензии к переводчикам?

– Вопрос этот для меня важен. Я сама перевожу и хорошо знаю, что когда стихи оживают на другом языке – это сродни воскрешению из мертвых. Бытует мнение, что личные творческие пристрастия поэта-переводчика должны играть определяющую роль в выборе иноязычного автора. Здесь, говорят, – корень успеха. Думается, это не всегда верно. Я не теоретик и поэтому вынуждена обратиться к конкретным примерам.

Насколько я понимаю, у меня нет ничего общего с Эдуардом Багрицким, которого тем не менее я много переводила. Его эмоциональная речь южанина (так и видишь, как она сопровождается неистовой жестикуляцией), казалось бы, должна быть полярна и противопоказана мне. А я вот начала даже не с фламандского цикла, а с «Контрабандистов». Конечно, «сродство душ» дает прекрасные плоды, но все же я не решилась бы это абсолютизировать: выбор часто определяется не пристрастием, а влечением.

Другой пример. Около десяти моих стихотворений перевела Анна Ахматова. Более близких мне переводов на русский язык, чем ахматовские, не существует. А ведь это поэтесса торжественного, канонического звучания. И на первый взгляд совсем не мой переводчик. Я понимаю, конечно, Ахматова такой мастер, которому все под силу, но хочется верить, что дело тут немножко и в ее отношении к моим стихам, иначе бы она просто не взялась их переводить.

Случай с Ахматовой наводит и на другие размышления.

У большого художника и диапазон большой. Ведь кого только не переводили Ахматова или Заболоцкий но никто не упрекнет их в том, что они разбрасывались. Причина их творческих побед – и в широте интересов, и в искреннем желании постичь на своем языке своеобразие иноязычного искусства. Это действительно способствует сближению людей, но такая всеобъемлющая задача не многим по плечу. Мне, я считаю, повезло с переводчиками, но когда я вижу на русском языке стихи некоторых моих эстонских товарищей, звучащие, скажем, как узбекские, – становится не по себе. Вероятно, это и имел в виду русский поэт, когда с шутливым ужасом воскликнул:

И может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой переводит

И прямо мне в душу проник!

Специализация в области перевода все-таки весьма желательна. Тогда чаще будут появляться переводы, близкие не только духу, но и букве подлинника, что для нас тоже не последнее дело.

– Разумеется, ведь эстонский язык, с его ударениями в основном на первом слоге, с его обилием сдвоенных гласных, создал своеобразные поэтические формы, и это необходимо учитывать при переводе.

У переводчика же ваших стихов возникает еще одна трудность. Вы часто даете в стихах названия эстонских районов и памятников старины, что, несомненно, вызывает целый ряд ассоциаций и чувств у эстонского читателя, но почти ничего не будит в иноязычном. Например, читаешь начало стихотворения «Почвы Эстонии»:

Бледно-красные, желто-красные

пробы почв глядели из-под стекла.

Срезы их нежны, как нежны людские тела,

обнаженные и нетронутые.

Только шепотом здесь я могу говорить.

На одном дыхании вымолвлю:

почвы Эстонии!

И вскоре после этого, начала, уже подразумевающего какую-то дальнейшую конкретизацию образа, идут строки:

В Мулъгимаа – темнее чуть-чуть,

вероятно, жирней в Вооремаа.

 (Перевод Б. Слуцкого.)

Но как же быть тому, кто ничего не знает об этих местах? Сделать для него сноску?

– Сноски в стихах меня лично раздражают. Лирические стихотворения пишутся на одном дыхании и точно так же должны восприниматься. Не зря ведь стихи печатают гораздо просторнее, чем прозу. Это безусловно облегчает их восприятие читателем, который почти всегда более подготовлен и привычен к прозе. (Так же, скажем, просторно печатаются произведения для детей.) Широкие поля и разрывы между строфами – это необходимое пространство и необходимый фон. А тут вдруг на тебе! – читай сноску, а потом снова вникай с самого начала… Мне кажется, что в этой беде может выручить хорошее, добротное предисловие, где говорилось бы не только об авторе и его творчестве, но и об истоках его творчества, о литературе его страны и о самой стране. И чтобы все эти сведения были настолько пространными, насколько это необходимо для понимания стихов. Мы же в этом деле не знаем золотой середины и то пишем огромные вступления, которые едва ли не больше всего последующего текста, то – кратенькие аннотации, которые представляют поэта точно так же, как радушный хозяин представляет нового гостя уже собравшимся: славный, мол, человек!

Имеется и еще один выход из этого положения. В стихах, переведенных поэтом, который знает историю и быт моей страны, эти названия прозвучат иначе, чем у «варяга». И тогда читатель если и не поймет, то нечто все же почувствует, приблизится…

– Что же можно сказать в целом о работе переводчиков последних лет?

– Культура перевода стала значительно выше. Это сказалось и на моих книгах. Но и я сама «пошла навстречу» переводчику, начав писать свободные стихи. Помню, некоторое время назад в эстонской периодике велись ожесточенные критические споры на тему: рифмованный стих или свободный. Некоторые горячие головы готовы были запретить верлибр в административном порядке. Мне этот спор представляется наивным. Если уж что-то назрело в литературе, оно должно найти выход. Свободный стих не в меньшей мере, чем рифмованный, органичен для эстонского языка с его музыкальным звучанием, обусловленным, как вы правильно заметили, обилием сдвоенных гласных. В то же время верлибр, мне кажется, может больше вместить в себя непосредственного жизненного содержания. По этому поводу наш классик Юхан Лийв сказал следующее: «К чертям сонет и жалкие потуги! Зачем по ягоды ходить в кольчуге?» Высказался-то он в пользу свободного стиха, но прибег для этого к рифмованному. Я тоже иногда оснащаю некоторые строки свободного стиха рифмами, но делаю это непроизвольно.

Конечно же, верлибр можно перевести в смысловом отношении значительно ближе к подлиннику, но указать ритм верлибра в пояснении к подстрочнику практически невозможно. Так что перевод верлибра обычно ближе по слову, но неизмеримо дальше по звучанию.

– Как вы относитесь к своим старым стихам?

– Среди прежних моих стихов есть немало декларативных. Молодости свойственно говорить: «Я сделаю это». Сейчас я с недоверием отношусь к художественным декларациям. Чаще всего они не выполняются. Декларации, впрочем, заявляют и в зрелом возрасте, когда происходит так называемая «переоценка ценностей» писателем, но здесь у них уже действительно оценочная функция и «примерка будущего» проводится гораздо осторожнее. Многие из прежних моих стихов выглядят сейчас чрезвычайно риторичными, но такими хотело их видеть время, другие ему не были нужны. И я их писала, может быть, мало думая о другом, тоже важном. Я замечаю в них теперь и формальные слабости, и просчеты. Но отрекаться от своих давнишних стихов означает попытку снять с себя ответственность за них. Время и стихи – мое достояние, другого взамен прежнего мне уже не будет дано.

– Поскольку у нас уже зашла речь о начальной ступени поэтического творчества, хотелось бы узнать, как вы относитесь к нынешним молодым эстонским поэтам. Есть ли какая-нибудь характерная черта, которую можно выделить в стихах двух-трех наиболее интересных вам поэтов?

– Есть. Любовь к фольклору, приверженность теме национального самопознания, острое психологическое зрение, видение предмета в нескольких ракурсах и разрезах.