№10, 1969/На темы современности

Сказания и действительность

Споры о Липатове возникли не сегодня. Спорили не о том, что публикуется в «Знамени», но и о том, что несколько лет назад печаталось в «Новом мире». Перефразируя удачное название давней статьи В. Литвинова о Тендрякове, можно сказать, что спор шел – и идет – о Липатове «старом» и Липатове «новом».

Впрочем, если согласиться с И. Роднянской («Новый мир», 1968, N 12), то все споры вокруг Липатова основаны на сплошном недоразумении. Голый король, мальчик, которого не было, рак, на безрыбье выданный за рыбу, – таково отношение И. Роднянской к прозе Виля Липатова.

И. Роднянской возражали. К. Щербаков (в «Комсомольской правде» и «Литературной газете»), В. Саватеев (в «Литературной России») доказывали, что смысл повестей В. Липатова, не уловленный, по их мнению, И. Роднянской (а также Ф. Левиным, И. Дедковым и другими критиками «Деревенского детектива») за мелкими частностями, «придирками» и т. п., – в утверждении важного принципа соответствия человека его делу и месту. Журнал «Киномеханик» (1969, N 2) назвал Анискина рыцарем справедливости, а исполнитель роли Анискина в кино – народный артист Михаил Жаров – увидел в нем ни больше ни меньше, как Макаренко в милицейской форме.

В отличие и от безоговорочных ниспровергателей Липатова, и от его безоговорочных апологетов, И. Козлов подходит к оценке его творчества более трезво, я бы сказал – непредвзято. Не пытаясь уверить нас, как иные критики, будто герои Липатова – «цельные, словно вырубленные из одного куска», он обращает внимание на «пестроту» их характеров – пестроту, в которой своеобразно отразилась многослойность самой действительности. На такой методологической основе мог состояться серьезный разговор о той действительности, которая стоит «за» повестями писателя, преломляясь не только в их жизненном материале, но и в принципах его отражения. К сожалению, и в статье И. Козлова это важное положение оказалось лишь заявленным, а дальше пошли уже знакомые нам и, наверное, самому И. Козлову, изрядно надоевшие (в статьях других авторов) подсчеты соотношения положительных и отрицательных героев (в «Лиде Вараксиной»), количества «ложек дегтя в бочке меда» (в «Сказании о директоре Прончатове») и т. п. Дескать, убери писатель эти «ложки дегтя» – и «мед» станет еще лучше… Возможно – да, возможно – нет; во всяком случае, перед нами был бы уже другой «мед» (или другой «деготь»): другие герои, другие произведения, другой автор…

Вот почему меня не может удовлетворить основной тезис статьи И. Козлова, выраженный и в ее заглавии, и в концовке: «Липатов радует, Липатов огорчает». «Радует», «огорчает» – разве это предмет для общественного обсуждения, постановки вопросов общезначимых? Да, последние произведения Липатова написаны небрежно, торопливо, явно не в полную силу писателя: концы в них не сходятся с концами, характеры – в тех случаях, когда они вообще есть, – двоятся, а то и троятся, а вместе с ними «троится» и стиль автора, его интонации, и вы с удивлением обнаруживаете рядом куски «под» Веру Панову и «под» Ильфа и Петрова, из А. Толстого и из В. Шишкова.

Но если бы речь шла только об указании на «огрехи» да о морали в адрес редакции, не берегущей одаренного автора, эксплуатирующей его, так сказать, на износ, и в адрес самого автора, не пекущегося в достаточной мере о своем добром имени и о судьбе своего таланта, – то стоило ли бы и слово брать для дискуссии в таком журнале, был ли бы тут вопрос литературы»? В конце концов, хотя критика неотделима от эстетических оценок, разве задача критики сводится к этим оценкам, исчерпывается ею?

Поэтому постараемся оттолкнуться от другого тезиса И. Козлова – тезиса, повторяю, методологически важного и плодотворного, хотя и не реализованного, на мой взгляд, в полной мере им самим.

Начать разговор мне хочется с произведения, анализом которого И. Козлов закончил свою статью, – с «Лиды Вараксиной».

ЛИДА ВАРАКСИНА-МОДЕЛЬ ИЛИ МУЛЯЖ?

У меня есть к этой повести свои претензии. Но прежде чем говорить о них, хочетея защитить повесть и от одного из упреков И. Козлова, и… от одной из похвал К. Щербакова («Литературная газета», 2 апреля 1969 года).

К. Щербакову нравятся и «Лида Вараксина», и «Сказание о директоре Прончатове» за то, что они – о его точки зрения, убедительно – ставят и решают важную проблему… соответствия человека его должности или даже шире – его работе. Согласимся – проблема важная! Но не кажется ли К. Щербакову, что для ее разрешения больше подошла бы… статья?

И. Козлов согласен с К. Щербаковым в определении основной идеи повести «Лида Вараксина» (хотя сама повесть ему не нравится). «Суть здесь в том, что героиня начинает ощущать, пока еще смутно, подсознательно, что, став культпросветработником, она взялась не за свое дело, или, как говорят в народе, «села не в свои сани». Проблему эту – «делового и нравственного несоответствия человека выполняемой им общественно-трудовой обязанности», как выражается И. Козлов, он считает «серьезной, большой, конкретной проблемой для нашей литературы». Почему же тогда ему не нравится сама повесть? По двум причинам.

Причина первая. Важная проблема «недоиспользована», не все грани «охвачены». Например, «для автора здесь открывалась хорошая возможность высказаться полным голосом (?) о недостатках обучения и воспитания молодежи, о таких, как Галина Захаровна, которая, надо полагать, очень хо-р-ро-шо потрудилась над своими питомцами, набив их память багажом, наподобие пошленького приглашения к танцам…».

Процитировав образец этого стихотворного приглашения, И. Козлов считает нужным подчеркнуть еще раз: «Такая возможность для автора повести, повторяю, открывалась.., но В. Липатов, увы, ограничился скороговоркой, на которую, полагаю, не всякий обратит внимание. Потеря? По-моему, да». Может быть, и в самом деле потеря. Но… добиваться всерьез от автора, чтобы он «высказывался полным голосом о недостатках обучения и воспитания молодежи», и думать, что это улучшило бы повесть, – не равносильно ли это тому, чтобы заказывать автору другое произведение?

Второе соображение И. Козлова: «не та» героиня! В отличив от Анискина и Прончатова (которые очень нравятся моему оппоненту) Лида – «персонаж серенький, мелкий, тот маленький человек, который подлинно мал», она «беспомощна и казенна во всем и всегда». Так-то оно так, но вот беда: критик, видимо, забыл, что раньше он говорил о ложности положения Лиды как человека не вообще плохого, фальшивого, а взявшегося не за свое дело, севшего «не в свои сани», – стало быть, могло же для нее найтись и свое дело, и свои сани – какие? Об этом у И. Козлова не сказано ни слова, – стало быть, и проблема несоответствия уходит, подменяется проблемой человека «малого во всем» (ежели такие бывают) и нашего к нему отношения.

«Мала», по мнению И. Козлова, не только сама Лида Вараксина? под стать ей и другие персонажи повести. Но и здесь встает вопрос: неинтересны ли они как личности, как человеческие натуры – одно дело, и тогда нужно еще подумать, а писатель ли в этом виноват (или критик вообще берет под сомнение право автора изображать «немасштабных» героев? Но тогда как быть с чеховскими «Мужиками», «Ионычем»?), или же бедны как художественные образы, то есть мелкость их натур помножается на бедность художественного видения автора, – недостаток серьезный, но тогда – отчего он происходит? И почему он проявился именно в этой повести, а не был заметен, скажем, в «Глухой Мяте» или «Стрежне»?

Смысл повести о Лиде Вараксиной, как я его понимаю, – это конфликт между личностью и манекеном. Конфликт этот недостаточно прояснен в повести из-за того, что в тени, «за рампой», остались обстоятельства, вызвавшие его, обусловившие такое, а не иное развитие характера. Зато он обострен тем, что противоборство этих начал развертывается (или, во всяком случае, обозначается) в душе одного человека.

Лида мала и мелка во всем, – уверяет И. Козлов. Полно, так ли это?

Да, Лида мелка – мелка до глупости, до пародийности, до неестественности – в клубе, во время танцев, или во время политинформации на покосе, когда она, «исполнив долг», «возлежит» на копне сена в дымчатых очках и с наклейкой на носу…

Но посмотрите, как та же Лида добывает себе сначала деньги на туфли, а потом и самые туфли у фальшивой, ломающейся, вечно ревущей Ларисы; как она буквально вырывает у продавщицы в комиссионке понравившуюся ей комбинацию, отложенную было под прилавок для известной артистки… Хищница, собственница? Да, пожалуй. Но ведь, в конце концов, покупает она на свои кровные, заработанные, не украденные же деньги! – и этим даже выгодно отличается от паразитирующей иждивенки Ларисы, а что для добывания комбинации из-под прилавка употребила – шалея от собственного нахальства – медь в голосе и ссылку на правила советской торговли, общие для всех граждан, так ведь они и впрямь для всех одинаковы, эти правила, почему бы на них и не сослаться?..

Да что там говорить, Лида не пленяет вас высокими идеалами и, уж конечно, не служит живой иллюстрацией к моральному кодексу; но она живая в этих сценах – вот в чем дело. Вы точно слышите ее тяжелое, напряженное дыхание, когда, ожидая от продавщицы отказа, Лида глядит на нее заранее ненавидящими глазами, с губами, перекошенными «базарной визгливой гримасой», словно воочию видите торжествующую усмешку, с которой она – заранее уверенная в успехе – со снисходительным, неторопливым превосходством говорит трепещущей обладательнице злосчастных туфель: «А ну, пройдем в туалет!»

Лида естественна тут, и странное дело, вам уже как-то не хочется спешить назвать ее «мелкой», – хотя и крупной, конечно, не назовешь, – вы словно чувствуете, что все эти определения не то чтобы неверны, а просто как-то сюда не идут, ибо перед вами – характер: реальный, достоверный, противоречивый (во всяком случае, в этих сценах), заставляющий задуматься, осмыслить, в чем-то даже «сопережить» ей.

Изображение – или, если угодно, обличение – этой Лиды проведено автором очень сдержанно, объективно, без «пережима».

Но вот – другая Лида… Та, что на вопрос старика-сторожа – очередного двойника деда Щукаря, – «обеспокоен насчет свежих газеточек», – отвечает «звучным голосом» (здесь и далее курсив мой. – А. К.): «Почта для вас подобрана!» – и «особым шагом» пройдя к полке: «Вот свежая пресса!» (причем слово «пресса», в подражание любимой преподавательнице, выговаривает, слегка картавя: «пхесса»); та, что в ответ на просьбу танцующих поставить пластинку с чарльстоном, торжествующе улыбаясь, читает нелепые стихи, уже процитированные И. Козловым; та, что даже сама с собой разговаривает и мыслит не иначе, как готовыми, заштампованными формулировками: «Надо предпринять решительные меры!» (это – о любящем ее трактористе!), «Надо учиться преодолевать трудности».

Эти две Лиды сталкиваются в одной, как наносное и настоящее. И только в заключительной сцене – истовой, упрямой, но какой-то беспросветной, бесцельной косьбы – героиня как бы заново находит себя, находит почву и опору под ногами: это – не пропадет, это – вечное, и в этом она не осрамится, не опозорится. Только здесь и проступает перед нами настоящая, «неоманекененная» Лида. Здесь, да еще в отступлениях в прошлое, да в картине послеобеденного отдыха на покосе, где она спит, «освободившись» от маскировки сознательной и бессознательной, «сделавшись сама собой и лицом и фигурой».

Вот место, характерное в этом отношении, где контрасты обнажены. Лида проводит в клубе вечер танцев, встречает первых пришедших:

«- Садитесь, садитесь! – приговаривала она неестественно громким и оживленным голосом, держась неестественно прямо и стуча громче необходимого каблуками. – Садитесь, ведите непринужденную беседу». Комизм тут в том, что неестественно требуют естественного, принуждают к непринужденности… Объективно – это грустный комизм: и для Лиды, и для тех, чей отдых она так организует…

Конфликт «двух Лид» проходит через всю повесть, реализуясь в строгой, почти геометрической рассчитанности пропорций1. Вот Лида, с «выпуклым подбородком… шершавым, как пятка» (какая убийственная деталь!), выставляет из клуба возможных соперниц – эта Лида абсолютно естественна, в нее веришь. А вот она же допрашивает танцующих: «Под какую музыку вы танцуете, товарищи? Я удивляюсь на вас, юноши и девушки! Как вы променяли культуру в клубе на некультурный досуг! Каждый культурный человек будет с вас смеяться, если увидит, что вы танцуете прямо на земле», – сцена откровенно карикатурная.

Это – две разные Лиды. Но это еще и два разных писательских стиля, две манеры, две интонации.

Тут я подхожу к тому, чего мне не хватает в этой повести.

Не хватает – многого.

Во-первых, социальной обусловленности характеров, мотивированности ностуиков.

Во-вторых, не кажется ли вам, читатель, что, строго говоря, обе Лиды существуют в повести как-то слишком уж самостоятельно, словно бы не очень сопрягаясь друг с другом?

Чем вызвано такое ощущение?

И. Козлов говорил о «пестроте» липатовских героев. Можно было бы сказать, что этой «пестроте», смешению (часто механическому) самых разных свойств и качеств соответствует и удивительная нестрога стиля, эклектичность авторской манеры.

Соответствует – до несоответствия!

Это – не парадокс. Это – факт. «Две Лиды в одной» – это не только исконное и наносное, это еще и два разных образа, два разных характера. Труженица и хищница вместе, маленький звереныш, привыкший сам себе добывать пропитание, сам за себя постоять, если придется, а при случае – и другому вцепиться в горло. И – фигура, абсолютно не видящая и не слышащая себя со стороны, лишенная всякого самоконтроля, живущая в придуманном, условном мире и совершенно не понимающая мира, в котором она живет, являющая собой живую карикатуру, соответственно и обрисованная в откровенно гротесковых, буффонадных тонах, без всякой претензии на достоверность, доподлинность изображаемого.

Сдержанное, объективное повествование – и пародия.

Многоплановая характеристика – и однолинейный шарж.

И все это в пределах одного произведения.

В первом случае перёд нами – добротная, точная, несколько традиционная проза в манере Веры Пановой, С. Антонова и т. п.

«Лида… уже привыкла к тому, что тетя Нюра за что-то непонятное каждый раз упрекает ее: то скажет, что Лиде надо больше читать, хотя Лида прочла все книги, рекомендованные Галиной Захаровной…»«Лида… позвонила девочкам в общежитие, чтобы они предупредили преподавательницу Галину Захаровну о возможном опоздании Лиды на занятия».

Это – канцеляризмы, вполне ею освоенные, ставшие стереотипами ее собственного мышления. Такая Лида может одновременно «печалиться о том, что народ плохо ходит на культурные мероприятия», и «думать о своей зарождающейся любви к учителю Вадиму Сергеевичу».

Во втором случае Лида раскрыта приемами, заимствованными уже из совсем другой эстетической системы. Халат она сошьет в точности как у той блондинки из кинофильма: «получится сказочный наряд! Грудь у нее будет полуоткрыта, руки будут совсем-совсем голые. И все это за шестнадцать рублей, а может быть, и дешевле».

Помните, как Эллочка-людоедка «строила» манто совсем как у миллиардерши Вандербильд?

А вот вам пример уже из третьего стилевого ряда: помесь А. Толстого с гоголевской «Ночью перед Рождеством».

«Лида, люблю! – на ходу, торопливо сказал Витька. – На руках буду носить, пылинки сдувать, мухе сесть не дам… Что захочешь – все твое!» Вакула, выражающий чувства свои в ритме «Хождения по мукам».

Пестрота стиля у Липатова временами производит прямо-таки пародийное впечатление в силу еще одной особенности нашего автора. Особенность эту определил он сам в предисловии к сборнику своих повестей, вышедшему в издательстве «Художественная литература» в 1966 году: «… Критик А. Макаров сказал о том, что мне свойствен кинематографический показ жизни, что я много перенял от кино. Я прочел это и понял, как он прав – все мои вещи очень похожи на разжиженный сценарий. Плохо это или хорошо, судить не мне, но это очень справедливо».

Разжиженный сценарий – это, конечно, скорее плохо, чем хорошо. Однако не будем придираться к словам. И раз уж сам Липатов сослался на А. Макарова, посмотрим, что же говорил о Липатове А. Макаров.

Да, А. Макаров говорил о Липатове и это. Но не только это. Он отмечал и то, что «твердость пера», с которой Липатов выписывает характеры своих героев, отдает «нажимом», что манере Липатова «вообще свойственно подчеркивание как бы жирной чертой. В персонажах второго плана он, не имея возможности объемно вылепить их, прибегает к нехитрому приему – снабжает персонаж каким-либо отличительным признаком, который настойчиво навязывает читателю. И больная мать Емельяна в «Черном Яре» будет без конца повторять, что она «на ноги сяла», а токарь, прозванный императором Петром, непрестанно восклицать: «Я – такой!» 2

Вот эта особенность, – раз найдя какой-то, зачастую внешний, словесный или зрительный, «лейтмотив» образа, без конца его выпячивать, подчеркивать, как бы «вгоняя» неизвестное – душевную жизнь персонажа – в уже найденное, определенное, застывшее, в некий устойчивый «опознавательный знак», – характерна для Липатова. Беда тут даже не просто в эксплуатации раз найденного приема. Плохо то, что подобный способ изображения лишает героев движения, развития, роста, превращает их в какие-то муляжи,в марионеток, включающихся в действие лишь по нажиму авторской кнопки. Это не значит, что с героями не происходит никаких внешних изменений. Напротив, «ряд волшебных изменений милого лица» в произведениях Липатова почти безграничен: и «Мистер-Твистер» меняется буквально на глазах, и деревенский детектив Анискин то толстеет и «выкладывает пузо», то стройнеет и мужает – в зависимости от обстановки (и воли автора), и поп Стриганов в «Трех зимних днях» на протяжении одной страницы по нескольку раз будет то радостно вырастать, заполняя собою комнату, то уныло ссыхаться, демонстрируя тем самым крах своего «неоруссоизма»… Лида Вараксина не составляет исключения в ряду подобных персонажей. В одном месте про эту – по аттестации самого автора – коротконогую толстушку написано, что она в эту минуту «была стройной», даже «высокой». Как это у нее получается – бог весть.

Впрочем, секрет прост. Секрет – в авторе, в его настойчивом стремлении передать – как в немом кино – внутреннее через внешнее. Для Липатова эта кинематографичность прозаической ткани – вещь принципиальная. В уже цитировавшемся мною предисловии к сборнику повестей он не только сошлется на определение А.

  1. Здесь уместно вспомнить тот упрек в механической расчисленности построения, который И. Роднянская предъявила «Деревенскому детективу». Упрек, по-моему, справедлив, и относится он не только к названному, но и к другим произведениям писателя, свидетельствуя о некоторой преднамеренности замысла.[]
  2. А. Макаров, Поколения и судьбы, «Советский писатель», М. 1967, стр, 259, 273[]

Цитировать

Коган, А.Г. Сказания и действительность / А.Г. Коган // Вопросы литературы. - 1969 - №10. - C. 49-70
Копировать