Вера М и л ь ч и н а. Как кошка смотрела на королей и другие мемуаразмы. М.: НЛО, 2022. 139 с.

Книга Веры Аркадьевны Мильчиной впервые попала ко мне в руки на конференции по переводу, организованной Лабораторией историко-литературных исследований РАНХиГС, где автор сделала доклад о функции комментария при переводе художественного текста — реалий романа В. Гюго «Отверженные». В одном из приводимых примеров речь шла о фразе Гавроша — сравнении событий на баррикадах с чаем матушки Жибу («Une barricade, c’est le thé de la mère Gibou»). Оставить эту фразу в дословном переводе, как предлагает А. Виноградов, или искать ей русское соответствие, заменив чай на окрошку («Баррикада — это окрошка из всякой крошки», перевод К. Локса)? Разгадка метафоры, объясняет В. Мильчина, кроется в отсылке к водевилю 1832 года, где две парижские торговки, не знающие, что такое чай, добавляют в него самые причудливые ингредиенты: уксус, масло, перец, соль, чеснок, муку и яйца.

Много лет Вера Аркадьевна Мильчина знакомит русского читателя с французской культурой — не только как переводчик и комментатор, но и как автор ряда исследований по этой тематике. Однако «Как кошка смотрела на королей…» — книга, написанная в совершенно другом жанре: на ее страницах автор делится с читателем воспоминаниями о своем творческом пути, о встречах — иногда мимолетных и, можно сказать, случайных (но разве не случай движет миром?), а иногда поистине путеводных, определивших мировоззрение.

Среди удивительных подарков судьбы, к примеру, — несколько встреч с М. Бахтиным. Сначала — в доме престарелых в Гривно, затем — в Переделкине («…мне поручили отвезти ему инвалидное кресло (у него ведь была ампутирована нога»), с. 21), после чего — в его квартире около метро «Аэропорт». Студентки семинара В. Турбина, который посещала в МГУ и Мильчина, приносили Бахтину продукты. И хотя литературных бесед как таковых с Бахтиным не сложилось — слишком уж юны были тогда его собеседницы, — эта, казалось бы, бытовая зарисовка дорогого стоит. Особенно ироничное описание «домоправительницы» Бахтина, рьяно оберегавшей его покой («исправно исполняла обязанности цербера и молодежь к М. М. допускала очень неохотно», с. 22). История с Бахтиным входит в ряд рассказов о «фарсовых общениях с великими людьми» (с. 47), замечает автор книги. Фарсовых ли? Мне кажется, скорее памятных и исполненных самоиронии, которая как нельзя лучше дает возможность взглянуть на ситуацию со стороны много лет спустя.

Самоирония (или «разумный оптимизм», как об этом говорит сама автор — правда, по другому поводу) заявлена, собственно, уже во введении, объясняющем замысел книги («Вместо вступления: и зайцы пишут»). Заячья метафора, собственно, объясняется на первой же странице — она принадлежит Евгению Гребенку, автору не только слов романса «Очи черные», но и, как выясняется, повести «Путевые заметки зайца» (1840). Отвечая на вопрос внука, дед-повествователь замечает: такие пришли времена, что «теперь все животные грамотны <…> все пишут» (с. 7). Ну а если серьезно, то, разумеется, эта книга не только своего рода путевые заметки о прошлом и важных встречах, но и плод многолетних размышлений о литературном быте («Картинки, конечно, все из моей жизни, но настоящий их герой все-таки не я, а язык и языковая игра», с. 8), об ушедшей эпохе, о филологах и переводчиках, определявших ее лицо. Разумеется, об этом Мильчина неоднократно рассказывала в разных интервью (см., например, интервью «Арзамасу»), но теперь перед нами — полноценные мемуа­ры, или, как их называет сама автор, мемуаразмы.

Книга, собственно, начинается с раздела «О себе и о книгах прочитанных и переведенных». Любовь к книгам — воспитана с детства. Аркадий Эммануилович Мильчин, автор знаменитого пособия по редактированию, не только собрал дома огромную библиотеку, но и составил каталог для половины книг — «на каждой карточке обозначил, в каком шкафу книга стоит» (с. 11). Говоря о своих книжных пристрастиях, Мильчина volens nolens рассказывает историю книжного быта советской эпохи, тех ее моментов, о которых молодой читатель может узнать теперь разве что из личной беседы с мэтром или — из мемуаров. Речь идет, к примеру, о знаменитых списках Книжной экспедиции, позволявших достать нужную книгу (привилегия далеко не каждого читателя и филолога), о словаре Ларусса (который теперь, как и Оксфордский словарь английского языка, вполне доступен онлайн, а раньше был большой редкостью), о книжном магазине на тогдашней улице Качалова. Эти воспоминания перекликаются с тем, о чем рассказывает в «Шести вечерах…» Игорь Олегович Шайтанов, реконструируя книжную повседневность советского времени [Как… 2017].

Как знать — проще комментировать события собственной жизни, выстраивая их в смысловую цепочку, или, к примеру, роман Бальзака или Флобера? Устройство этой книги таково, что каждая маленькая история, лаконичная настолько, что ее можно читать вслух со сцены, вполне может быть воспринята отдельно, сама по себе, — иногда как маленький фельетон, иногда как зарисовка, иногда юмореска. «Я анонсировала бессюжетные картинки» (с. 9), — пишет автор, однако все истории внутри себя обладают небольшим, но емким сюжетом, оттого так легко и читаются. Не зря говорят, что Бог — в деталях. Вот небольшой пример — история о подготовке одного из томов БВЛ и запрете на публикацию Ходасевича, рассказанная Мильчиной со слов переводчика-япониста Виктора Сановича: «Редактор, готовящий том, очень хочет напечатать перевод Ходасевича, но боится последствий. И идет к главному редактору <…> Главный редактор смотрит на него с тоской и злобой и говорит: «Ну если бы ты не спросил, то было бы можно. А раз спрашиваешь, то я говорю: нельзя»» (с. 94). Чем, собственно, не чеховский сюжет?

Или же история о том, как в гости к Мильчиным приходил Владимир Николаевич Топоров — почитать трактат Пьера-
Симона Балланша, который в московских библиотеках было не достать: «Пришел Топоров, сел за мой стол, попросил чаю и два часа за закрытой дверью читал Балланша. Потом вежливо поблагодарил и ушел» (с. 55). В этом примере — и отрешенность и неразговорчивость ученого, погруженного в свой мир, и скромность и ненавязчивость тех, кто его пригласил. Еще короче, но столь же ярко дан портрет Сергея Михайловича Бонди, который, собственно, произнес в буфете гуманитарного корпуса МГУ всего-то одну фразу. (Какую именно — см. мемуар «Галантный Бонди», с. 55.) Или же случай на лестнице Пушкинского Дома: обмениваются эпиграммами Юрий Давыдович Левин и Вадим Эразмович Вацуро. Невозможно удержаться, чтобы не процитировать здесь эпиграмму Левина: «Напрасно думает Вацуро, / Что написал статью про Мура. / Увы, из-под его пера / Не Мур явился, а мура» (с. 50).

В мемуаразмах ярко проступает авторское «я» рассказчика. Рассказать так, как было и как вспомнилось… И, конечно же, — о детстве, запомнившемся в немалой степени… через узнавание новых слов. Почему, скажем, «пирог с ведром» (один из запорожских рецептов) называется именно так? Ответ гораздо проще, чем в случае с матушкой Жибу: чтобы многочисленные слои теста как следует пропитались кремом, «сверху нужно было водрузить ни больше ни меньше как ведро с водой» (с. 67).

Надо сказать, мемуары о запорожских сладостях, включая мазурку (именно так!), потихоньку превращаются в комментарий компаративного свойства. В пример приводится русский торт Наполеон и французское пирожное mille-feuille (в наших ресторанах, мне кажется, теперь пишут это название русскими буквами, тем самым превращая его в абракадабру). «Император в качестве десерта? Поцелуй в качестве пирожного к чаю? Французское восклицание «c’est pas vrai» <…> самое мягкое, что может сказать француз по этому поводу» (с. 69). Мне же при чтении этой главы вспомнился другой пример — итальяно-русский. У нас принято класть в суп лавровый лист. В Италии же лавровый лист вовсе не для кулинарии — его почитают гораздо больше. Вспомним для примера хотя бы Петрарку с его лавровым венком.

Безусловно, одна из самых важных глав книги посвящена переводам Мильчиной с французского — от первого перевода романа Бориса Виана «Пена дней», выполненного тогда еще студенткой романо-германского отделения филологического факультета МГУ скорее для себя, из любопытства и для своих («Это было что-то немыслимое, непредставимое. И нужно было немедленно этим поделиться с близкими людьми», с. 25), до ряда произведений Бальзака, Шатобриана, Жермены де Сталь и других французских писателей.

Есть ли, в принципе, значимые французские авторы, которых не переводила или не комментировала Вера Аркадьевна Мильчина? Вопрос, мне кажется, риторический. Не так давно мне для работы потребовалась антология французской элегии [Французская… 1989]. Открываю вступительные статьи, их две — одна, как я и думала, принадлежит В. Мильчиной. Автор второй — В. Вацуро. Еще один пример — «Эстетика раннего французского романтизма». Составление книги, вступительная статья и комментарии — В. Мильчиной. Эта книга не раз пригодилась мне в работе над первым томом «Литературной компаративистики» [Литературная… 2021]. Если о французской элегии отдельного развернутого мемуара нет (мне найти не удалось), то «Эстетике…», напротив, посвящено несколько страниц. Оказывается, издание этого памятника могло и вовсе не состояться: «…когда книга уже вышла, председатель редколлегии серии, маститый марксистско-ленинский эстетик Овсянников сказал <…> что вышла наша книга только потому, что он, Овсянников, во время утверждения редакционного плана болел. А иначе бы — только через его труп» (с. 27). Та же участь, добавляет Мильчина, могла бы ждать и «Эстетические фрагменты» Петрарки, которые тогда перевел В. Бибихин. К счастью, Шатобриану и Петрарке в России очень повезло обрести переводчиков, бережно сохранивших их наследие для русского читателя.

Не стану дальше пересказывать сюжеты книги, каждый из которых погружает читателя в филологический быт прошлого, мастерски воссозданный автором. Это издание предназначено всем и каждому, ибо, читая мемуары, не раз вспоминаешь первую часть названия («Как кошка смотрела на королей»), чувствуя себя той самой благодарной кошкой, которой неожиданно разрешили погулять по книжному миру Москвы, Ленинграда и Парижа прошлого и заглянуть во все их потайные уголки.